Пастораль Птицелова. Киммерийская повесть

Галина Германовна считала именно такой «неуемную дикарку Сабурову», втайне гордясь своей ученицей, но считая совсем преждевременным признавать это. Поощрял непокорность, явно и страстно лишь один гость, с холодным и яростным блеском в глазах – Загорский… Он ухаживал за Мариной, не таясь, открыто, как-то по львиному, хищно, но это тогда не насторожило ее. Совсем. Дерзость ухаживаний была так ей по сердцу, так наполняла ее, словно она, нырнув на большую глубину, и тотчас же втолкнувшись с силою, из воды, ощутила сильный ожог в легких, прямо в середине грудной ямки, в сердце. «Удар под ребра!» – бархатно смеялся Загорский.

…Когда он впервые ударил ее? Она не помнила… Помнила лишь первое с ним свидание с ним, наедине, не на людях, не в парке или в кафе… И недопитый кофе, капли его на стеклянном столике, осыпавшуюся розу в вазе… Роза всегда была одна, как цапля, как оборванная струна в скрипке, альтово застывшая «в хрустальных переливах». Вот так и она застыла, альтово, когда он впервые вошел в нее, осторожно и мятежно одновременно, заглушив губами возможный стон… Но вместо этого она – засмеялась, и он, ошеломленный, сдавил пальцами ее горло так, что заломило виски, и бухнуло, падая куда-то в глубины тела, сердце ее, как птица с подрезанными крыльями… Вспыхнули яростным, голубоватым огнём его зрачки, расширились, дико, неудержно, и она мгновенно, повзрослевшей душою поняла что попалась в гибельные силки. Бесповоротно. Без шансов взлететь. И ее, никогда и никто не спасет. Но когда Птицелов впервые ударил ее, она не помнила… Совершенно.

Глава пятая

Собака, чуть похожая на героев – животных из этой книги. Фото из архива автора. Сентябрь 2020 года.

…Чечелия приснилась ей совсем неожиданно, еще до поездки в Венецию, Задорно улыбающаяся, мигающая обеими глазами, она, надув щеки и вытащив из отворота камзола тугую трубочку нот, перетянутую муаровой лентой с сургучной печатью сердечком, она протянула их ей настойчиво, не просительно. И Марина тотчас проснулась. В дверную узкую щель, пробивался свет. В гостиной Загорский с кем-то оживленно препирался, спорил, вполголоса, но она отлично слышала каждое слово. Баритон властно и сочно, полно охватывал пространство комнаты.

– Я приобрел тут, по случаю, знаете. Старинный список, до конца прочесть не могу, ноты почти что истерлись. Кажется, что-то на три октавы… Высоко…

– Ну так попросите Мариночку. В чем проблема? – мягкий, шелестящий голос, казался удивленным и нетерпеливым, и Марине даже почудилось, что она ощутила жест: будто ладонью воздух резко разрезали. Как слоеный пирог…

– Она же у Вас чудно ноты читает, ей всегда удается! – Аркадий Леонидович Стеблов, коллекционер и сибарит, бывший завлит театра, на персональной пенсии, а это был именно он, любитель старинных трубок и гобеленов, часов и барометров, и заядлый посетитель всех веб – аукционов, вплоть до Сотбиса, тайно, инкогнито, как сластолюбец, жадно впитывающий в себя все извивы и изгибы вещи, как некие желанные тайны прелестного тела, которого жаждут скрыто, с чаянно – трепетным нетерпением, обжигаясь запретным, словно углями костровыми или кипятком…

Марина села рывком в постели. Повела плечами. Ее знобило. Что же ответит сейчас Загорский любителю тайной перепродажи редкостей? Что? Что?! Всего лишь два дня назад Птицелов показывал ей этот странный, истертый почти что в пепел, в палимпсест, старинный свиток, с оборванными углами, исчерканный вдоль и поперек какими то странными значками. Потом заставил копировать его. Она не до конца поняла, зачем. А потом ей приснилась Бартолли. Она протягивала ей тот же самый свиток, только целый, более плотный, шелковистый, приятный на ощупь. Он не рассыпался под пальцами. Не пах мелом. И теперь она, наконец – то, сообразила, зачем так тщательно рисовала ноты… Загорский опять подсовывал Стеблову копию… А оригинал он давно продал в Венеции, странному человеку, с узким, длинным лицом и ядовитыми, ярко – красными губами.

Это была не помада. Губы были словно содранными, искусанными от внутреннего жара. Он ждал их у колонны, в каком-то пропахшем тиной и рыбой закутке длинного, змеистого, протухшего канала… Да, именно – протухшего! В Венеции не пахло шоколадом нигде, кроме пьяццо Сан – Марко. Шоколадом и голубями. Они с Загорским свободно могли позволить себе столик на площади и крохотные чашки жидкого кофе, два узких, длинных бокала вина… Вино было хорошей выдержки, не кислило.. Марина не любила красное вино. Оно слишком напоминало ей кровь… Чаще всего она просто долго вертела бокал в руках, ставила на столик, едва пригубив… Загорский сердито фыркал, искоса взглядывал на нее, швырял на стол чаевые, стремительно вставал. На пьяццо Сан – Марко она долго кормила голубей, они окружали ее плотным кольцом, а она жадно втягивала ноздрями их терпкий птичий запах, касалась пальцами их мягких головок, в которых отдавался ритм жизни, пульс их крошечных сердец… В эти минуты она самой себе казалась похожей на голубя. Кроткого, испуганно – затерянного посреди блестков зеленоватой волны, в сером ожерелье шестисотлетнего камня, в гулком звоне колокола, в бездонности мягко – серого жемчужного неба… Человек с ярко – кровавыми губами на меловом, длинном лице отделился от колонны, молча протянул Загорскому серое портмоне с двумя параллельными замочками, спрятал в борт длинного пальто свиток октав.. Они едва кивнули друг другу… А вечером Птицелов уже горделиво размахивал перед ее носом купчей на виллу в маленьком итальянском городочке, близ Неаполя или Турина. Она не могла вспомнить, где.. Какая, в сущности разница? Ей там не жить все равно… Ей с ним – не жить. Она вдруг осознала это отчетливо в тот вечер. Так отчетливо, что остро кольнуло под лопаткой.

Глава шестая

– Ну, и почему ты сразу от него не сбежала, не ушла, к матери не вернулась?! К чему эта пятилетняя мука была, не понимаю? – с яростным хрипом Иван приподнялся на локте, заглядывая в глаза Марины с такой болью, что ей показалось, что зрачок у него дымится… Зрачок был странный, зеленый, как крыжовник с «чернинкою» внутри. Марина невольно залюбовалась этой дымкою, ежась, и натягивая на себя потертый велюровый плед и осторожно отодвигаясь в сторону на скрипучем диванчике, в чистой комнате с двумя окнами и ореховыми шкафами в простенках…

В приоткрытую дверь было слышно, как поцокала когтями по-старому, почти бумажному, линолеуму, борзая, белая, с серыми, мраморными подпалинами по бокам. Странно, у Ксении Михайловны, матери Ивана, тоже была борзая.

– Тише, тише, ты так Сеню разбудишь! – Марина качнула головой, подняла округло кисти, вынула шпильки из волос – две забытых, и темная копна свободно полилась по плечам… Я не думала сразу… Пела ведь, контракты, концерты. Еще вечное, бабье: надеялась, что одумается он…

– Любила же ты его? – Иван все также шумно дышал, с непонятным, яростным хрипом.

– Я девчонка тогда была. Казалось мне, что, да… Любопытно было все с ним, искры будто горели внутри, пылали, душа горела…. Хотелось мир посмотреть. Его друг, директор театра, помог подписать первый мой контракт в Бухаресте, потом в Варшаве, в Афинах… И все – покатилось. Маме квартирку купила в Серебрянске, точнее, домик, она там теперь… когда ей уж совсем невыносимо с Вадимом… Я туда хотела сперва уехать, но подумала, что он и там – найдет. Адрес он знал, рылся всегда в бумагах, телефоне… Хорошо, что мы сюда, дальше- Она осторожно обняла Ивана, приникнув к нему всем телом, словно пытаясь согреться.…

Глава седьмая

…Крохотный поселок под Судаком… Светлый и чистый дом в шесть окон, с мезонином и крохотной терраской. В мезонине торчала подзорная труба и пылились на полках старые книги… Сеня немедля, с головой ушёл в них, медленно проглатывая пирожки с капустой, хватая их с широкого блюдца, с желтым ободком, и машинально глядя борзую по узкой морде теплой ладошкой. Он не смотрел на собаку, которая повсюду ходила за ним, как тень. Просто твердо знал, что она не укусит….

– Что это ты читаешь, Сеня? – Марина осторожно наклонилась у него за плечом над тяжёлой книгой в темно – синем, почти что велюровом переплете. Старинное издание, с какими-то морскими картами, градуировкой. Широтой и долготой. Параллелями, румбами. Нарисованным, будто вдавленным в лист, компасом.

Арсений снисходительно пожал плечами и спокойно, задумчиво сказал:

– Это записки помощника капитана из армады пирата – лорда Дрейка. Я не все понимаю, здесь старинные буквы. Это книга еще брата моего деда. Он на войне погиб, в сорок первом году, ему было то всего двадцать…. Бабушка говорила. А еще, знаешь, он вел дневник. С рисунками. Я тебе покажу. – Сеня с готовностью поставил стул и потянулся руками к верхней полке, сдвинув в сторону коричневато – бурые кирпичики старинной детской энциклопедии. За ними стояли толстые сшитые тетради, порыжевшие от времени, почти рассыпающиеся. Но сшиты они были между собой толстой суровой нитью. Навечно.

– Представляешь, он даже какой-то тайный ход нашел. Ответвление в пещере. Зарисовал его. Вот, смотри, – Марина зачарованно уставилась на старую тетрадь, переложенную вощённой бумагой. За ней таились рисунки. Тщательные, почти не выцветшие, фиолетовой, довоенной тушью, со странными, будто сказочными названиями «Капсихор», «Чобан – кале», «Ай – фок».. Старинная башня с зубцами, осыпающийся склон скалы. Часовня с квадратной колоколенкой. И недра пещеры со змеистыми извилинами ходов.

– Тут пролезать надо чуть ли не ползком, в эти ходы, – Сеня осторожно водил пальцем по рисунку. – Я пытался. Очень трудно. Пришел домой весь грязный, в голове – песочница, ноги в глине. Хорошо, бабуля не видела! Еле отмылся!

В рассказе мальчика сквозил едва скрываемый восторг авантюриста и первооткрывателя.

– Сеня, да ты же сам – вылитый пират! – Засмеялась Марина, сложив ладони шалашиком. – А если бы там что-нибудь обвалилось, в этой пещере?!

– Ну, сразу – обвалилось! – Мальчик опять снисходительно пожал плечами. – Если всего бояться, то ничего интересного в жизни не будет. А как тогда жить?

– А что же ты там видел, в пещере? – Марина, с нескрываемым восхищением смотрела на Сеню, разные глаза которого горели, светились, кипели янтарем, вечерним виноградом, черным золотом……

– Там карстовые наросты, как фигуры… Одна даже была похожа вот на этот рисунок. Арсений быстро перелистнул несколько страниц и остановился. На них с Мариной смотрел остролицый монах в клобуке, с умными, печальными глазами. «Инок Илия» – старательно, хрипловатым полушепотом прочитал он чуть кривоватую надпись, выведенную все той же, довоенною, тушью…

– Здорово! – тихонько выдохнула она. – Сколько лет прошло, а смотрит на нас с тобою, как живой, ла?

– Да. – задумчиво кивнул Сеня. -Этот монастырь был разрушен… В войну, наверное,… Вот, только рисунки и остались… Дедушка Миша рисовал клево… А тут он и пишет еще, смотри – ка: «Монастырь был небольшой, с белыми стенами из известняка, смешанного с ракушечником, и возник он, кажется, около моря, на месте крепостного вала или ворот… в монастыре был тайный подземный ход, который вел к морю.. При генуэзцах так спасались жители поселения Капсихор, от воинственных крымчан. Кто избежал пожара, тот прятался потом в пещерах и по морю кораблями и лодками добирался до Турции». – Интересно, правда? – Сеня поднял глаза на Марину. – Сплошные тайны.

– Да… Вот еще бы их разгадать! – Она согласно вздохнула, приподняв плечи. Пойдем, чаю выпьем, что ли? Зябко что – то…

***

Но они так и не допили чай… Иван со смехом, нетерпеливо повлек ее к морю, точнее, на галечный пляж. И там она, вынув из кармана юбки квадрат телефона, размахнувшись широко, швырнула его в волны…

– Ух ты, а чего это? И не жалко? – присвистнул Арсений, удивившись неподдельно. И коснулся Марининого локтя, осторожно, бережно, совсем не по – детски…..

– Нет – Она пожала плечом, перекалывая шпильки в волосах. – Я же новую жизнь начинаю. И ничего старого не хочу.

– Правильно. Давно бы так, – пробасил Иван за ее плечом, с хрустом усаживаясь прямо на гальку… Вдоль ленты берега переливались огни: рестораны, мини – отели, кинотеатры.. Только здесь, за скалами, было тихо, лишь властно шипела волна, падали на море сумерки, почти клубились, будто варился черничный кисель… Издалека, словно из другой жизни, доносились до них обрывки мелодий, какие то аккорды, смех, голоса.. Марина упорно пыталась не вслушиваться, но уловив в воздухе, словно поймав вдохом, выправила искаженную мелодию, совершенно свободно, два высоких звука строковского «Последнего танго». Отец и сын на миг замерли, сидя на гальке, потом оба, в унисон, восхищенно присвистнули:

– Вот это да… Ну и слух…

– Я же – певица! – спокойно и свободно уронила Марина, присев на корточки и пересыпая в ладонях гальку.

Сеня кивнул, потом склонив голову к плечу, с легкой улыбкой, прикрыв глаза, лениво протянул:

– Знаем, знаем… А вот, танцевать тебе – слабо? Петь и танцевать сразу? Ты умеешь?

– Попробую – Она вскочила, тряхнула головой, заколка слетела с волос, но Марина тотчас вернула ее на место, вскинув руки вверх, будто держала бубен, вихрем закружилась на месте, напевая только вполсилы, не во всю октаву, без форшлага, песенку Эсмеральду, маня сначала пальцем, потом обеими руками воображаемую козочку…. Или – солнечный луч? Или – волну?

Ее неискушённые зрители этого не знали. Они просто ошеломленно замерли, сминая в ладонях гальку, боясь пропустить хоть одно ее движение, хоть одну ноту, вылетавшую из ее горла, совершенно без напряжения, свободно… Она впервые пела так. Словно в ее горле, в грудной клетке плескалась, ширилась волна.. Волна, перерастающая в море, бескрайнее, не имеющее берегов, очертаний, концов, начал…

Глава восьмая

– Я никогда ночью не боялся.. Просто спал. Это же наш дом был.. Мама с отцом часто ссорились.. Она уходила тогда к тете Вике ночевать, подружке, и я часто один был… Папу ведь могли среди ночи вызвать, и они уезжали на полигон на неделю, а то и больше.. Потом папа возвращался, они мирились.. Знаешь, жизнь, как камушки перебирали, горячие… А камушки остывали.. …Постепенно. Они и не замечали этого – Сеня вздохнул, глядя в потолок. Локти, торчащие из —за головы, дрогнули, ямки на них обозначились резко…

– А ты замечал, да? – Марина, ласково усмехнувшись, потянулась к его вихрам, погладить. Он резко отвернулся к стене: Потом, сел на тахте, натянул одеяло на коленки.

– Замечал. Не веришь, не надо.

– Сеня, я верю, верю. – Она растерянно отдернула руку. – Прости.

– Это – мои родители, понятно? … Я чувствовал. – Мальчик шмыгнул носом и его каре – зеленый глаз, казалось, засветился в темноте, напряженно, нервно. – Бабушка маму любила. У нее подруга была певица, в хоре ветеранов пела, и на скрипке играла тоже. Потом уехала в этот как его, Израиль, и там умерла. Одна… Ее муж бросил, хотя и старик был… И ее похоронили возле моря… У нас пластинка есть, где Вероника поет для бабушки.

– Вероника? – Марина удивилась непритворно – непривычной фамильярности Сени.

– Она не разрешала называть ее по имени отчеству. Говорила: «Со скуки сдохнешь, Вероника Львовна, фу! Как в зоопарке!». И так смешно нос морщила.. А потом – чихала. На весь дом, представляешь? Даже я так громко не умею… Еще она умела засушивать цветы и делать мармелад. Бабушка говорила, что мама на Веронику похожа очень. Такая же необычная… Ба скучала очень по Веронике. Скучает. – поправился Сеня и тихонько кашлянул. – И все мечтает поехать к ней, на могилу у моря… А я бы не хотел ни на какую могилу! Лучше Веронику живую помнить… Ведь правда же? – Сеня резко подтянул колени к подбородку, и Марине показалось, что глаза его влажно заблестели… И вдруг он начал насвистывать. Неточно, слегка перевирая старинную, забавную песенку савояра, чуть печальную, нежную, временами ей даже думалось, что – прозрачную, если только это слово могло подойти к мелодии, и в давности своей сохранившей трогательную свежесть…

…Прошу я грош за песнь моюИ мой сурок со мною.Попить, поесть я так люблю.И мой сурок со мною!И мой всегда, и мой везде,И мой сурок со мною…2

Неожиданно для самой себя, тихо, нежно, почти что – шепотом запела Марина, совсем не напрягая горла, звуки журчали, словно пенящаяся в горном ручье, вода – легко, мягко.. Сеня не прекращая насвистывать, не отрывал от нее глаз, потом тронул легко, кончиками пальцев за руку:

– Знаешь, Вероника говорила, что эта песенка счастье приносит тем, кто хоть две нотки знает… Она мне ее пела перед сном, если у нас ночевала. И научила насвистывать… Ба смеялась, говорила, что свистит она, как мальчишка – хулиган….

– Строгая у тебя бабушка, да? – Марина осторожно притянула к себе вихрастую голову Сени, коснулась пальцами, дуя на волосы.

– Почему? – неожиданно пожал плечами тот. – Нормальная. Тревожится много, но ведь все бабушки такие. Здесь море, скалы, ветра, много разного люда бродит… За всех поручиться нельзя. В прошлом году, когда я жил здесь летом, к нам два раза пытались через мансарду залезть воры …Хорошо, что у нас есть Гея… Она залаяла, и они сбежали…

– Воры?! Зачем? – Марина потрясенно уставилась на мальчика. – Что у Вас брать то? – По ее представлениям, Ксения Михайловна Азарова, бывший костюмер местной филармонии, жила более, чем скромно.

Всю роскошь ее маленького уютного дома составляли две огромных репродукции Айвазовского над потёртым плюшевым диванчиком в гостиной, коллекция пластинок, полуразбитый сервиз в старом буфете, три бронзовых подсвечника на кабинетном, расстроенном рояльчике, и ещё, пожалуй, огромная, тщательно подобранная библиотека со старинными изданиями Маркса и Вольфа: пушкинский «Онегин» в кожаном футляре. собрание сочинений Бестужева – Марлинского, Одоевского, Чарской, Бальзак, Диккенс, Батюшков, Державин… Но кому все это сейчас было бы нужно?! «Онегин»? Зачем? Грабить, лезть в незнакомый дом, пугать старушку и мальчика? Какой – то абсурд! Она тотчас же, нетерпеливо и горячо, высказала свои сомнения Сене…

– Ты не поняла. Они залезли в мансарду. Искали там саблю Блюхера и дневники дедушки Миши с чертежами тайного пещерного хода.– Терпеливо тихо объяснил Сеня.

Насколько она могла понять, он вообще был очень терпелив и рассудителен, не по годам. Не мальчик девяти с половиной лет, а старший пионервожатый в артековской дружине!

– Саблю Блюхера? Какую саблю Блюхера? Ну, ты еще скажи – Колчака! – Нетерпеливо фыркнуда Марина.

– Опять не веришь. Ну и не надо… Просто у маршала была сабля и он подарил ее моему прадедушке. Когда был в Симферополе. На память. Не все об этом знают. Маршала ведь пытали. Он умер от пыток в тюрьме. О нем нельзя было говорить.. Даже и на Дальнем Востоке.

– А при чем тут – Дальний Восток? – опять удивилась Марина. Она не знала, как относиться на самом деле к этому мальчику. Он все больше и больше ее удивлял. Но с ним было безумно интересно.

– Так прадед же служил в Уссурийске.. И папа потом там служил. Там вот даже нашлись какие -то люди, которые про эту саблю слышали… Но ничего не сказали папе. Только вежливо кивали и поили его горячим и горьким чаем… Отец говорит, невкусный. Пахнет жиром и дымом, но с какими то травами, после него пот прошибает и не простываешь.. Я искал, здесь таких нет.. Жаль, да? —

– Конечно! – Марина одобрительно кивнула. – Очень жаль. Надо еще поискать. Может, что и найдем… А тетради дедушки Миши зачем ворам были нужны?

– Ну.. Они же думают, что в пещере – клад… И сабля там тоже.. Глупые!

– А где сабля? – внезапно севшим, хриплым голосом спросила Марина.

– Не знаю точно. Я сам ее ищу. В доме есть тайник… Где – то в стене. Я пока еще не нашел, а бабуля не знает. Она спрашивала у деда, но тот сказал, что не дамское это дело, знать про сабли… – Сеня опять пожал плечами.

– А почему она не спросила у самого твоего прадеда? Ну, у свекра то есть? – ошеломленно поинтересовалась Марина, немного теряясь в нитях родословной странного мальчика.

– Ну, что ты! Она его же не застала. Они с дедом познакомились, а он уже умер… Да. За полгода до этого, что ли… Я не очень знаю… Он был очень раненый, дед.. В госпитале умер… Как-то так…

– А прабабушка твоя? Она знала?

– Не —а.. Она такая была… на рояле играла. Музыке учила. Зачем ей сабля? Ее потом куда то сослали, она умерла рано. Фото есть в альбоме, завтра покажу.. Она красивая, как графиня. Или цыганка, артистка… У нее был еще один какой – то сын в ссылке. От другого человека. И она умерла, когда он родился… Его потом отдали в детдом… Бабушка и дед его все искали, но не нашли, а потом война.. может, детдом разбомбили или перевезли… это.. эвакировали.. – Сеня зевнул и прижал щеку к подушке, возясь полусонно, под пледом.

– Эвакуировали – осторожно поправила мальчика Марина.– Ладно, давай, спи уже.. Я пойду. Поздно. Интересно как все это. Бесконечно можно слушать.

– Деду писали, что дом детский перевели куда – то сюда, в Крым. Почему они и приехали с бабушкой. К деду Мише. Но не нашли тоже ничего. По всему побережью искали. Просто остались здесь… Влюбились совсем в море… В него же все влюбляются. Оно – такое.– Последние слова Сени Марина услышала уже возле двери, стараясь сделать шаги бесшумными…

Снимок из личного семейного архива автора. Окрестности Евпатории Сентябрь 2020 года.

***

– Ты эти байки про саблю не больно то слушай! – Ксения Михайловна тщательно вытерла сухим полотенцем серебряную сухарницу… – Мало ли что мальчишке в голову взбредет… Если даже и была у маршала она, так ей место в музее, а не лагах домовых или в пещере какой – то. – Пожилая женщина посмотрела на Марину ясными, изумрудно – светлыми, до влаги слезной, глазами с темным, угольным зрачком, Они были удивительно молоды и усталы одновременно, эти глаза… -Он мечтатель у нас, Сенечка, что ты с ним поделаешь! Все мечтает пещеру исследовать, которую Миша описал… Красавец был Мишенька! Под стать Полине Дмитриевне, матушке своей.. Я помню, как увидела ее в первый раз, обомлела. Глаза – оленьи, с поволокою, дымчатые, как озеро, омутные, волосы колечками, шея лебяжья, щеки такие мягкие… И Миша в нее, как в каплю то, и вылился… Только когда сердился, глаза темнели, как аметисты делались или небо в грозу… Юный был совсем. И в кости не широкий… Она его баловала, Мишу, все тянула к пианино, а он.. И не противился, и не хотел… Огорчить ее не смел, наверное.. Да……

– Он вам нравился? – неожиданно, горячо прошептала Марина, в себя, одними губами.

Ксения Михайловна подняла вверх одно плечо, усердно отскребая тряпкой невидимое пятно на матовой полировке стола.

– Да. Ожгло меня. Но понять я, девчонка, ничего толком не успела… Он погиб в сорок втором, свекровь умерла в ссылке, мы жили в разных местах, мотались по городкам и гарнизонам, военные картографы тогда нужны были всюду. Потом вот, осели здесь, как в морскую воду камни. Ивану тогда уже лет пятнадцать было… Он в переплетную мастерскую отдал дневники Мишины, тетради, все пыль сдувал с них, хранитель! – Ксения Михайловна ласково усмехнулась. – А потом у самого жизнь началась кочевая, тут и Соня, и Сеня… И Сеню он втравил в степи, пещеры, запахи, ароматы, тайны всякие… В адмиральские сны, маршальские байки… Все думает его в Уссурийск отвезти… По местам дедовой славы! А какой такой славы? Никто и не ведает толком! Он с маршалом дружил, его потом по допросам все таскали, как арестовали Блюхера, отчего раны старые открылись, и умер быстро. И там, видать, его про саблю дареную спрашивали, да не выпытали никак……Хорошо, что глаз не вырвали, как у Василия Константиновича.3

– Господи! Вы… Вы откуда знаете это?! – бледнея, Марина осела на стул, чувствуя внутри сердца ожог медленно кипящей, горячей, волной.

– Да Ванечка же и прочел мне как то в книге о маршале – про пытки эти, допросы.. Я и не помню, как слушала, все внутри горело, после Ванечка ругал себя, что читать мне начал, а я не спала две ночи, потом книгу ту сунула, куда дальше, в шкаф. И до сих пор руки трясутся, если мельком на нее гляну… Наравне с фашистами над народом то издевались. Да. А потом еще и войну чуть не проиграли…

Остались в армии после расстрелов да ссылок три с половиною маршала, да два генерала. Это муж мой иногда так шутил, горько и тихо, когда никто не слышал. Вот за них то, маршалов, двадцатилетние орлята и гибли.. Целыми ротами. Батальонами. И Миша наш так погиб.. Где? Под Москвой? Под Вязьмой? Не знаем даже толком… Там целые деревни выжигались.. Котел… – хрипло выдохнула Ксения Михайловна, яростно протирая столешницу. Плечи ее слегка дрожали.

– Марина, вскочив со стула, подбежала к ней, раскинула руки, обнимая…

– Не надо, не плачьте.. Мы их помним.. гордимся.. Значит, они – живые.. С саблями и без них они все равно – герои. Все. Все герои… – Тихо, беззвучно шептала она, гладя обеими руками затылок и голову женщины, в одно мгновение ставшей ей вдруг родною и близкой, е утаенной своей, полудевичьей, полуженской, печалью, слезами горечи и бессильного гнева, несбывшимся улыбками, мечтами, надеждами, развеянной по разным краям и городам жизнью, ранним своим вдовством, неудавшейся до конца судьбой сына и трудным детством внука… Она гладила ее голову, мягкую, беззащитную ямку на затылке, и вдруг, бессознательно начала напевать, почти насвистывать, легонько, дрожанием губ, сама не осознавая почему, странный, полузабытый, из далекого детства, нежный, пронзительный мотив: