Любовь Онегина к бабушке Кларе

Она приготовила папе его парадную одежду. Отутюженный пиджак и голубая рубашка с тонким узором по линии пуговиц ожидали его в спальне. Становилось уже довольно поздно, но папы всё не было. Мама блуждала по дому без дела – из ванной в спальню, из спальни в туалет, из туалета в кухню. Каждый раз она хваталась за телефонную трубку и клала её обратно. Видно было, что она старается перебороть себя, чтобы не позвонить папе ещё раз.

Ольга тоже чувствовала мамино состояние. Она то следовала за ней по её нервному маршруту в квартире, будто вопрошая и требуя объяснений, то вдруг, желая минуты спокойствия, садилась тихо на ковёр, в ожидании, что мама остановится наконец, сядет на диван или ляжет на кровать со своей книжкой, а Ольга сможет запрыгнуть и примоститься возле неё.

Однако мама не замечала Ольги. Она вообще не видела её. Мне кажется, что она боялась, что папа полностью погрузится в работу, забудет прийти и нам придётся идти одним, только она и я, и весь спектакль, который она разыгрывала у себя в голове, с люстрами и софитами, с вечерним туалетом, не состоится. Будут только напряжённое ожидание, нервы опоздания и сомнение, дадут ли нам войти и занять наши места внизу после поднятия занавеса или же отошлют нас сердитым шёпотом на второй ярус вместе со всеми опаздывающими.

В конце концов, мне надоело. Я не желаю пропускать оперу, подумал я, да пропади всё пропадом! Я хочу посмотреть на настоящего Онегина!

«Я пошёл одеваться!» – объявил я маме, и это, видимо, произвело на неё впечатление. Невообразимо медленно, как во сне, она направилась в свою комнату – собираться. Её лицо потемнело, кончики губ опустились, и две длинные прямые линии разделили ей лоб на три равные полоски. Она надела своё выходное лиловое платье, но почему-то не выглядела в нём красивой. Её плечи поникли и казались бледными. Она напоминала чернорабочую, которую после тяжёлого рабочего дня одели в нарядный дорогой туалет.

Мама затихла, и это было хуже всего. Я взял Ольгу на руки, крепко-крепко прижал её к груди и к животу, где скопились вся злоба и давящее уныние. Вес маленького тёплого тельца, живого и мягкого, немного успокоил меня. Ольга не сопротивлялась и не пыталась вырваться, хоть я и знал, что ей неприятно, когда я держу её так. Она как будто понимала, что мне плохо и что она мне необходима, она была готова прийти ко мне на помощь. Я был глубоко ей благодарен, она была единственной, кто понимал меня в эту минуту.

«Ольга, миленькая, – прошептал я. – Кто моя хорошая толстая кошечка?!» Я почесал ей под подбородком. Она подняла голову вверх, её глаза смотрели мне прямо в глаза, и я увидел, что она всё понимает. Папа говорит, что Ольга – ленивая и флегматичная кошка, но я считаю, что она просто умеет терпеть, она готова страдать ради меня, потому что любит. Дедушка тоже молчит иногда, когда бабушка на него кричит, хотя, по-моему, это совершенно невыносимо. Я вижу, как он весь кипит изнутри, но он знает, что она не может по-другому, поэтому молчит и терпит. Ради неё.

* * *

Наконец папа вернулся с работы. Он выглядел усталым и раздражённым, и от него сильно пахло потом. Щетина на щеках выглядела белой, и казалось, что пролысины на голове расширились с утра. Именно в этот день его начальница Дганит Кармели попросила его остаться, чтобы закончить какое-то важное задание. Иногда я думаю, что эта Дганит Кармели в самом деле ведьма. Один раз мы с мамой встретили её по дороге в бассейн. У неё были прямые тускло-серые волосы и острый, как у лисицы, нос, который прямо-таки подходит, чтобы соваться куда не просят. Но она была худой и была одета в джинсы и в футболку, как молодая, а не выглядела старой и морщинистой, какой должна быть настоящая ведьма.

В ответ на мамины претензии папа сказал, что он не мог отказать Дганит, но его слова звучали как собачий лай. По-моему, он попросту забыл про мамину оперу. И когда Дганит Кармели попросила его остаться, он о ней и не подумал.

«Я надеюсь, что места не во втором ряду, как в прошлый раз, – произнёс папа, – при всём моём уважении к культуре[4], мне необходимы субтитры, я не могу наслаждаться чистой музыкой, как подобные тебе высшие существа!» – добавил он.

Мама протянула ему плечики с одеждой. Она даже почистила ему ботинки. Но папа заявил, что пойдёт в своих старых сандалиях, потому что он так привык и так ему удобно. Мама чуть не расплакалась. В конце концов, она уступила ему даже насчёт пиджака: он его даже не взял с собой.

Мы опаздывали. Как только папа припарковался, мама тут же выскочила из машины и побежала вперёд, как бегунья в марафоне. Я попытался успеть за ней, но обернулся и увидел, что папа не ускорил шаг. Он оставался позади, так что я не знал, к кому из них примкнуть. В результате все трое мы встретились на входе во время проверки безопасности. Когда мы стояли в очереди, папа потянул меня за рукав и шепнул: «Она волнуется, ты понимаешь? Волнуется…» Он чуть заметно повёл правым плечом.

«Почему?» – спросил я, делая наивное лицо.

Мне хотелось сказать ему, что я не понимаю, почему они устроили настоящую битву из-за этой оперы, но мне не хотелось портить настроение, ведь мы уже были у самого входа, а в папиных глазах играли зайчики веселья. Не знаю, как это у него так внезапно переменилось настроение, может быть, из-за того, что в вопросе пиджака и сандалий победа всё-таки была за ним.

Как только мы зашли в зал и уселись на свои места, мама вдруг успокоилась. Она расправила шёлковый шарф на плечах, будто вдруг вспомнила, что это праздник и она должна быть красивой. Она повернулась назад, окинула взглядом ярко освящённые ярусы и ложи, взволнованно переживая всю значительность события. Она улыбалась, и глаза её горели, и именно это дало мне почувствовать, что происходит что-то из ряда вон выходящее. Я наклонился к папе и сказал ему на ухо: «Мама – красивая!», но не успел услышать его ответа, потому что в эту минуту освещение потускнело, стало темно, вся суета затихла, и яркий свет вспыхнул в центре у сцены. Высокий мужчина с копной чёрных, гладких, как у индейца, волос встал перед музыкантами. Я видел только его спину. Он сделал энергичный жест, взмахнул волосами, как манекенщик, и музыка началась.

Открывшаяся передо мной сцена была огромной и удивительной, а когда запели все женщины вместе, она покрылась зеленоватым таинственным светом. Онегин появился весь в чёрном. Твёрдый белый воротничок, будто сделанный из картона, крепко обхватывал его шею. Его треугольные кончики стояли над лацканами сюртука. Ещё у него был большой розовый шарф, он блестел и был повязан как-то по-особому залихватски, как у франта, за которым наблюдают все дамы. Я подумал, что бабушка с дедушкой были правы. Он в самом деле напоминал нашего Онегина.

Перед тем как целиться в своего друга Ленского, он снял шляпу. Странная эта была шляпа, никогда раньше я не видел такой, высокая с круглым дном. Чёрная мантия развевалась на фоне белого снега. Он был в самом деле холодным господином. Я даже чувствовал ненависть к нему в некоторых местах. Его друг мне понравился больше. Он пел таким высоким и мягким голосом, что казалось, что какое-то маленькое и нежное существо прячется у него на груди, и оно так беспомощно, а его ведут на бойню.

Когда зажегся свет, я вдруг увидел рядом с собой маму с папой. Я совсем забыл об их существовании в то время, когда смотрел на сцену. Папа держал в руках носовой платок и вытирал лицо. Мама хитро смотрела на него. Её зрачки плясали так живо, что, казалось, от озорства они сейчас выпрыгнут из глазниц. Она наклонилась ко мне и сказала: «Ты видел? Папа всплакнул…» Этот секрет был безмерно сладок.

«Я не плакал», – безразлично произнёс я.

«Нет ничего стыдного в слезах!» – провозгласила мама во весь голос. Это фраза была предназначена папе.

«Ну так где ты плакал, Чинчинуля?!» – повернулась она к папе, когда мы вышли из зала. Она не могла сдержаться. «Я хочу знать, в каком месте!» – повторила она так громко, что мне стало неловко, ведь люди вокруг могли услышать.

«Не знаю, – промямлил папа, хлюпая носом. – Мне необходимо перекусить, – добавил он, увиливая от маминого допроса. – Где тут буфет?»

«Лучше всего была сцена дуэли», – произнёс я, не принимая участия в их поединке.

«А хор подруг? Какой у них замечательный хор! – воскликнула мама зачарованно, будто выпуская мыльные пузыри изо рта. – Но где, однако, где ты всплакнул? В каком месте?» – настаивала она. Плечи её были расправлены, а голова сидела на них прямо, но весь её корпус колыхался, как морская вода на солнце. Мне казалось, от радости она готова пуститься в пляс по просторному фойе оперного театра.

«Не знаю. Может быть, и впрямь, когда они пели вдвоём…» – задумчиво произнёс папа, но я всё-таки не понял, какую сцену он имеет в виду. Мама начала напевать мотив из оперы, покачивая головой в такт, так что казалось, голова танцевала на её шее, как горшок на столешнице, который никак к ней не присоединён и вот-вот упадёт.

Папа купил сэндвич с красной рыбой в сметане, а мама заказала эспрессо ристретто. Я пил сок. Он был ярко-жёлтого цвета, как платье певицы, которая потеряла своего жениха, потому что Онегин убил его на дуэли.

5. Ждём Гарика

«Наверное, дядя Гарик приедет осенью или уже зимой», – говорит мне мама по дороге домой от дедушки с бабушкой. Мама тоже зовёт его дядей, хотя никакой он ей не дядя и даже не родственник. Но так это у русских: любого взрослого зовут дядей или тётей.

Дядя Гарик – это бабушкин и дедушкин друг молодости, ещё со студенческих лет. Он живёт в России, а дедушка с бабушкой ждут его: они хотят, чтобы он приехал в Израиль. Жизнь в Израиле гораздо лучше, чем в России, и дедушка уверен, что дяде Гарику будет здесь хорошо.

«Твой дедушка – большой сионист», – объясняет мне мама, но её слова звучат грустно, как будто речь идёт о дедушкином крупном недостатке. «Он считает, что все евреи мира должны жить в Израиле, но не все разделяют это мнение», – поясняет она.

И снова бабушка с дедушкой обсуждают приезд дяди Гарика. Когда от него приходит письмо на жёлтой шероховатой бумаге, они садятся на синий диван в гостиной, дедушка скрещивает руки на груди, бросает бабушке короткую и невнятную фразу и вздыхает. После этого они некоторое время молчат, потом бабушка медленно говорит что-то дедушке в ответ. Она выдавливает слова, они словно выползают из её рта, замирая. Потом они снова молчат, и мне не удаётся уследить за их разговором и понять, что именно они имеют в виду.

«Он всегда был человеком нерешительным», – говорит дедушка, махнув рукой. Бабушка встаёт и выходит из комнаты, как будто у неё какое-то срочное дело. Её губы сжимаются до белизны, и я уже знаю: бабушка сердится на дедушку. Она не любит, когда про дядю Гарика говорят плохо.

Я тоже жду приезда дяди Гарика. Мне хочется познакомиться с ним, узнать, кто он такой, и я не понимаю, почему он не едет, – ведь все его так ждут.

«Мы жили в одном дворе», – рассказывает мне мама на опустевшей в пятницу вечером улице.

«Во дворе? Как это – во дворе?» – спрашиваю я.

«Россия – большая, и места в ней много, – поясняет она. – Там строят многоэтажные дома так, что между ними остаётся прямоугольное пространство, похожее на огромный внутренний двор, без машин. В нашем дворе росли старые липы и клёны, высокие и развесистые… – продолжает мама, и я уже чувствую, как она отдаляется от меня. – Настоящая роща, по израильским понятиям! – добавляет она. – Дорожка, которая пересекала двор по диагонали, лежала между нашим домом и домом дяди Гарика. Зимой деревья покрывались снегом. О! Как это было красиво…»

Мама становится сентиментальной, и я уже знаю, что она рассказывает мне то, о чём ей приятно вспоминать. Но меня не интересуют сейчас заснеженные русские рощи. «Перестань!» – мне хочется её остановить. Не хочу я путешествовать сейчас по лесам России! Я всего-навсего хочу понять, почему дядя Гарик не едет в Израиль. Почему он мешкает? Однако мою маму не так-то просто остановить.

«Зимой мы ходили в походы, – продолжает она, – лыжные походы по лесу, по огромному нетронутому лесу, в котором нет беговых дорожек и маршрутов для пешеходной ходьбы».

«И дети тоже ходили?» – спрашиваю я. Её рассказ всё-таки увлекает меня. Я ещё ни разу не ходил на лыжах, но видел по телевизору, как лыжники на соревнованиях за границей в разноцветных костюмах прыгают с невообразимой высоты и выписывают зигзаги. И мне трудно было поверить, что моя мама тоже была способна на такое, когда была маленькой.

«Конечно, – подтверждает мама весело и уверенно, – но это не те лыжи, не горные, а беговые. По трассе. Длинная-длинная прогулка по лесу, а не прыжки с вышек. Мы выходили все вместе и шли долго-долго, огромные расстояния по всей этой белизне в лесной тишине, когда слышен лишь скрип лыж по снегу… Дядя Гарик шёл впереди всех. Он был мастером по этим делам…»

«Наверное, поэтому ему так тяжело ехать в Израиль? – подумал я вслух. – Тут нет заснеженных лесов для лыжных и пеших походов».

Мама вдруг замолкает. Может, она не слышит меня, а может, старается что-то вспомнить. Её лицо становится серьёзным и сосредоточенным. Мне кажется, в нём кроется ещё что-то, она хотела бы мне ещё что-то рассказать, но у неё не получается. Наверное, это что-то неприятное, тяжёлое.

«Не так-то просто так вот взять и бросить привычную жизнь, сорваться с насиженного места, где твоя семья жила поколениями, – произносит мама длинную и малопонятную фразу. – Вдруг отбросить привычные устои, сняться с места и ехать далеко в незнакомую страну», – добавляет она.

От её объяснений толку мало, но я терплю и выжидаю: может, маме всё-таки удастся выразить то, что мне виделось раньше в её лице. Мы идём дальше, слышен только стук маминых каблуков по асфальту.

«Жена дяди Гарика – русская, – после передышки продолжает мама. Она чувствует, что мне необходимо понять до конца, и старается объяснить. – Настоящая русская, понимаешь? Не еврейка, которая говорит по-русски… – Она оглядывается на меня неуверенно. – У этой женщины есть старая мама – простая деревенская женщина… понимаешь?»

Нет! Я ничего не понимаю! Отчего простая деревенская женщина помешает приезду дяди Гарика в Израиль? Ведь Израиль – прогрессивная страна! Израильская медицина – одна из самых продвинутых в мире. Израильское строительство и архитектура – одни из самых современных и новаторских. Вновь приезжие русские всегда восхищаются бабушкиным электрическим чайником, который краснеет, когда вода в нем кипит, и приходят в восторг от маминой посудомойки. А мужчины задают множество вопросов насчёт дедушкиной машины, несмотря на то, что она не такая современная, как машина папы Гилада, и в ней нет всех этих маленьких блестящих кнопочек на панели управления.

«Ну, так что с этой деревенской женщиной? Какое это имеет значение?» – спрашиваю я маму, чтобы помочь ей продвинуться в её витиеватом объяснении.

«Простая русская женщина, которая повязывает голову платком, как лавочница около рынка, к которой мы иногда заходим, помнишь? – мучается мама. – Которая продаёт разные безделушки?»

«Гмм…» – киваю я. Я помню.

«Она носит простые ситцевые платья, похожие на халат, и сама печёт русский хлеб, круглый такой, как тот, что бабушка Клара покупает в лавке у Олега».

«Да-да», – тороплю я её. Но всё-таки ничего не понимаю: мама иногда так много говорит, слова сыплются из неё бесконечно и непонятно зачем.

«Она не хочет ехать в Израиль, понимаешь? – говорит мама слишком громко. – В Израиле все евреи. В России евреев не любят, – продолжает она быстро, как будто торопясь незаметно проскочить что-то неприятное, какое-то препятствие. – Понимаешь, эта русская старушка тоже не любит евреев, несмотря на то, что дочка её замужем за евреем…»

«Так что из этого? Неужели из-за этого он не едет? В этом причина?!» – удивлённо спрашиваю я.

«Да, отчасти…» – отвечает мама, глубоко вздыхая, как будто наконец-то ей удалось освободиться от чего-то тяжёлого и от этого полегчало. Она громко вдыхает и убирает прядь волос за ухо. «В конце концов, он приедет, выхода у него не будет», – добавляет она жёстко и уверенно, как клятву.

«Как это так? Что, они не любят всех-всех евреев?» – спрашиваю я, как только понимаю, что она закончила своё путаное объяснение. «Послушай, мама! Что за глупости! Как это может быть?! – говорю я. – Они же с ними даже не знакомы!» Иногда мама так действует на нервы! «Нет, ты ошибаешься, мама! Ты что-то путаешь!»

Услышав мои слова, она вдруг останавливается. Она поворачивается и смотрит мне прямо в лицо, и вдруг её серьёзность и грусть куда-то исчезают. Её лицо внезапно озаряется широкой и светлой улыбкой, как будто перед ней возникает нечто значительное и необыкновенное. Она взрывается звонким смехом и хохочет так, как умеет смеяться только моя мама.

Теперь я в самом деле в растерянности: мама всегда непременно спорит, желая доказать свою правоту, почему же в этот раз она так довольна?! Она обнимает меня бережно, а не как обычно, дико сжимая в своих объятиях. Она осторожно целует меня в щеку, и я на минуту забываю о дяде Гарике и о деревенской старухе.

Я стою перед ней посреди улицы, как бревно. Ничего я не понял, в конце концов. Ну и ладно: ведь она выглядит такой счастливой. Все её лицо розовеет нежно и по-новому, и хотя уже темнеет, мне виден тёплый блеск её глаз. Редкие прохожие оборачиваются на нас, мы превратились в настоящее уличное происшествие, но мама не обращает на это никакого внимания.

«Ладно, мама, не важно! Оставь этих своих деревенских русских! Давай пойдём скорее домой! Папа, наверное, уже проснулся и ждёт нас», – говорю я и беру её за руку, и мы возвращаемся домой быстрым шагом, почти бегом.

6. Открытые двери

Дедушкина пишущая машинка стоит у него на столе, накрытая чёрным кожаным чехлом. Когда чехол снимают, она вдруг появляется, высокая и массивная, похожая на лестницу, ведущую куда-то в неизвестность и обрывающуюся на высоте. Чтобы что-нибудь напечатать, дедушка должен с силой бить по клавишам, а они шумно отзываются. Но это ничего, у дедушки сильные руки. Я слышу стук клавиш издалека, когда только поднимаюсь по лестнице, а когда дедушка переходит на другую строчку, машинка издаёт весёлый звоночек.

Вечером дедушка садится за свою машинку и пишет письма. Он пишет друзьям и знакомым, друзьям и знакомым друзей и знакомых и многим другим людям в России, которые пишут ему и задают вопросы. Дедушка говорит, что в России много евреев, которые хотят приехать в Израиль, но они боятся.

«Чего они боятся?» – не понимаю я.

«Они не знают, как живут в Израиле, а в России много дезинформации[5]», – отвечает дедушка. Я не знаю, что такое дезинформация, но я не спешу задавать вопросы. Я знаю, что, продолжая свой рассказ, дедушка произнесёт ещё много разных слов, и так, из всего сказанного, мне станет ясно, что означает это, новое для меня, русское слово. И точно, даже не прерываясь, дедушка продолжает: «В России ложь распространяется среди людей и печатается в газетах, и русские знают, что их жизнь во многом состоит из лжи…»

Ага, думаю я про себя, дезинформация – это ложь! Может быть, это разная ложь, большая и значительная, или много мелкой и трудно различимой лжи…

«Поэтому они боятся, – добавляет дедушка, не обращая на меня внимания, – в России принято ничему не верить».

Русская дезинформация доставляет дедушке немало хлопот, поскольку один из способов советских граждан узнать, что в самом деле правда, а что нет, – это много раз задавать один и тот же вопрос по-разному, а ещё – задавать один и тот же вопрос разным людям. Именно поэтому русские задают так много вопросов. Они пишут дедушке и спрашивают его о том, какие профессии требуются в Израиле, кто именно имеет право на жительство в Израиле, об экзаменах для врачей, о пенсии и о высшем образовании, о лекарствах и о «корзине здоровья», о жаре, о дождях и о городах в пустыне.

Однако дедушка Солик не унывает. Он садится за свой письменный стол и печатает на машинке все ответы на все вопросы подробно и аккуратно. Между листками он вкладывает копировальную бумагу, таким образом, у него остаются копии тех писем, которые он уже написал и отослал. Во главе каждого письма он ставит порядковый номер и подшивает эти копии в картонную папку. Советская почта не очень хорошо работает, а по номеру получатель узнаёт, что такое-то дедушкино письмо не дошло, пропало. Они-то знают, что дедушка не забыл и не перепутал. Это там, на почте, письмо потеряли или изъяли, потому что что-то в нём не понравилось. Тогда они снова пишут дедушке и извещают его, что вот письмо под номером таким-то не дошло. Дедушка берёт свою папку, достаёт из неё копию нужного письма и снова высылает её по назначению. Так, общими усилиями, им удаётся победить русскую дезинформацию.

«Но откуда они знают, что нужно обращаться именно к дедушке, если они с ним незнакомы? – спрашиваю я у бабушки. – Откуда они берут его адрес?»

«Те, кто читает дедушкины письма, находят их интересными и дают почитать друзьям и знакомым. А друзья и знакомые, прочитав, в свою очередь, передают их своим друзьям и знакомым. Так принято в России», – поясняет бабушка, в то время как её руки заняты работой. Она всегда что-то делает, спокойно и без лишней суеты. Она вытирает тряпочкой стол на кухне, расставляет посуду в шкафчике, достаёт противень из духовки. Руки у неё мясистые и немного припухшие, а пальцы закругляются вовнутрь, как сосиски, которые она покупает в лавке у Олега.

Иногда случается, что человек, читавший дедушкины письма в России, приезжает и встречается с ним в Израиле. Правда, это бывает редко. Мама говорит, что у новоприезжих из России много трудностей и хлопот, они слишком заняты, поэтому они не приходят. Они учатся в ульпане[6], они должны позаботиться, чтобы их дедушки и бабушки получили пенсию, а дети поступили в университет. Им нужно покупать квартиру и новую машину, и у них не хватает мебели. Иногда они живут далеко, в Беэр-Шеве или в Кацрине. Но мне кажется, что мама неправа. Потому что именно те, у кого много трудностей, обращаются к дедушке, а когда трудности кончаются, они перестают приходить.

Сергей был одним из тех, кто читал дедушкины письма в России. Его сосед Аркадий работал вместе с дядей Гариком в проектировочном отделе большого производственного предприятия в Чинске. Он дал Сергею почитать дедушкино письмо Гарику, в котором рассказывалось об израильской промышленности и экономике. Потом Сергей говорил, что он переписал это письмо от руки, потому что тогда в России не было копировальных машин, и послал его своему однокласснику в Киев.

Сергей хотел уехать в Израиль, но он боялся, что в Израиле для него не найдётся работы, и ему надо было узнать, стоит ли подучиться, приобрести какую-нибудь дополнительную профессию или ещё что-нибудь предпринять, что могло бы облегчить его жизнь в Израиле. Кроме того, ему надо было выяснить, существует ли в Израиле металлургическая промышленность, потому что это была его специальность. Он попросил Аркадия, чтобы тот поинтересовался у дяди Гарика, нельзя ли обратиться с вопросом напрямую, а Аркадий попросил у Гарика дедушкин адрес, и так Сергей начал с ним переписываться. Сергей задавал ему вопросы, а дедушка отвечал. Дедушка не рассказывал о себе и не писал просто так, то, что ему придёт в голову, потому что не был знаком с Сергеем. Он отвечал на вопросы Сергея, и если не знал ответа, то старался выяснить для Сергея у кого-нибудь.

Сергей не поехал навестить дедушку специально, когда приехал в Израиль. Он встретился с ним только позднее, через некоторое время, случайно. Потому что у Сергея было очень много трудностей. Он был уверен, что ему никогда не удастся выучить иврит, язык со странными остроугольными буквами, и что он никогда не привыкнет к жгучему солнцу, которое режет как лезвие ножа, и к бесконечному поту, отвратительно липкому, от которого нет спасения. Он даже пытался наложить на себя руки, так ему было плохо. Он попал к тому человеку, письма которого, напечатанные на машинке военного времени, он читал в Чинске. Кто-то из знакомых дал ему адрес и телефон. «Он тебе поможет» – так ему сказали.

Сергей не помнил, как звали дедушку. Много времени прошло со времён этих писем, и жизнь в России так от него отдалилась, что казалось, это не он, а кто-то другой жил там в морозном и заснеженном городе Чинске. Но почему-то Сергей запомнил адрес, странное название улицы – буквы, составляющие его, не соединялись в голове ни в какое определённое понятие. Он переписывал этот адрес так много раз, медленно, букву за буквой, чтобы не перепутать, на конверт из серой бумаги с изображением памятника Ленину или Неизвестному солдату.

Дедушка уже вышел на пенсию, но есть ещё люди, которые во что бы то ни стало просятся прийти к нему на приём. Когда они приходят, дедушка закрывается с ними в кабинете, и они разговаривают. Я не знаю, что они рассказывают дедушке и что делает дедушка, чтобы помочь им. Мне они совсем не кажутся больными, они ничем не отличаются от других бабушкиных и дедушкиных гостей. Если они приходят парой, то один из них, женщина или мужчина, остаются сидеть в гостиной, и в то время, пока другой сидит и разговаривает с дедушкой, бабушка угощает сопровождающего чаем с печеньем, как обычно.