Большая литература

На столе стоит тарелка с грибным супом. Он почти высох, но что-то еще в тарелке можно наскрести. Правда, это что-то дурно пахнет, но у меня пропало обоняние, и мне, вздумай я съесть эти остатки, запах бы не помешал…

Шкафа, в котором висела моя одежда, нет. Как нет в нем и моей одежды. И зачем шкаф, если в нем нет одежды…

Венские стулья (шесть штук) вынесли. Вместе с раздвижным столом. Если придут гости…

Пишмашинка «Corona» исчезла, потому что моя жена Фира, секретарь помощника присяжного поверенного Соломона Григорьевича Липкина, исчезла на час раньше. Я долго слышал ее крики со двора, а потом крики исчезли, а значит, исчезла и моя жена. И пишмашинка «Corona» отправилась на поиски другой секретарши…

Интересно, найдут ли другую мать двое моих детей, Сонечка и Шмулик, исчезнувших вместе с плачем. Но их плач я почему-то слышу до сих пор…

И еще я слышу песенку одесского куплетиста Лейбы Марковича Зингерталя, которая истекала из граммофона фирмы «Граммофон». Пластинку заело на словах «Что сказать насчет спир…». Я никогда не узнаю, чем она закончится. Потому что на этих словах завод граммофона кончился. Как и граммофон. А завести его некому. Потому что и меня в комнате нет. Или есть?.. Я не знаю, где я точно есть. Как не знаю, где меня точно нет. Как не знаю, где моя жена Фира, двое моих детей…

Да, я забыл вам сказать, что я не знаю, и где мои папа с мамой Мария Яковлевна и Яков Ароныч. Я даже не помню, они сами ушли до того или и их… Не помню. Не знаю. Не хочу знать. Ничего не хочу знать. Ничего.

Извините.

«Будет ласковый дождь».

Над вымыслом слезами обольюсь

Синими похмельными утрами,Когда никого вокруг нет,Когда четырехкомнатная квартираСтановится бесконечной,Когда ты ищешь себя в нейИ не можешь найти,Когда умирает ошалевший телефон,Когда гонит тоска по несбывшемуся,Я отправляюсь на остров Сен-Мишель,Остров, на котором я никогда не был.Где находится этот замечательный остров?Закройте глазаИ ткните пальцем в картуСвоего сына.Только пусть это будет контурная карта,Где нет названий,А есть только смутные линии,У которых нет названий,И пятна,У которых тоже нет названий,Нет настоящего прошлого, будущего.Вот там и находится остров Сен-Мишель.По трясущимся сходнямЯ спускаюсь с брига «Кровавая Мэри»На берег, усыпанный шелухой кокосовых орехов,Окурками гаванских сигарИ папирос «Беломор»,Среди которых спитВечно пьяный мулат Афанасий.Я вхожу в таверну,Которая никогда не закрывается.(Голубая мечта московского алкаша.)– Вас давно не было, —Говорит мнеНикогда не засыпающий трактирщик.– Дела, – говорю, – дела,Сами понимаете, дела.Как-будто, если я их не сделаю,Рухнет мир.– Понимаю, – сочувствующе говорит трактирщик, —Как обычно?– Да, только двойную дозу.Джин-джюс проваливается.Короткий спазмИ замечательное просветление.Теперь я готов к путешествиюПо острову Сен-Мишель,На котором я никогда не был.По улочке с названием «Утренний бриз»Я иду к покосившемуся домику,Где меня встретит Марианна,Которая никогда не меняется,Сколько бы лет ни прошлоСо дня нашей последней встречи.– Тебя давно не было.– Давно.– Будешь завтракать?– Буду,Только не надо творог,Он мне осточертел там.– Я знаю, мог бы и не напоминать.И вот я сижу за столом.Хрустящая салфетка,Серебряный приборИ тарелка севрского фарфораC ошеломительной величины бифштексом.Марианна садится на соломенный стулИ смотрит, как я ем.Каждому мужику нужно,Чтобы кто-то смотрел,Как он ест.Каждому мужику нуженБифштекс на тарелке севрского фарфора,И серебряный прибор.Я откидываюсь на спинку стула,Вынимаю сигару,Откусываю кончикИ сплевываю на пол.– Я же тебя просилаНе плевать на пол.– Извини, забыл,Я давно не был на острове Сен-Мишель.А дальше мы сидимИ смотрим друг на друга.Она будет долго и терпеливо ждать,Когда я протяну рукуИ проведуПо измученным ожиданием волосам.– Ну, вот, Марианна, я пришел,Какие планы?– Как скажешь,Одно твое слово —И я прикрою этот кабак.Но только уж очень долгоТебя не было.– Ладно, – говорю,Этот вопрос решен,Я – тут.Сделай так, чтобыМои седые волосыСтали черными.Сделай так,Чтобы их стало больше.Сделай так, чтобыУ меня не тряслись руки,Сделай так, чтобы мое вчераСтало сейчас.Ведь для этого я приехалНа остров Сен-Мишель.Но Марианна не ответит,Никогда не ответитС острова Сен-Мишель.Потому чтоУ моих сыновей давным-давноНет контурных карт…

Ты хорошо слышишь?

– Ты хорошо слышишь? – спросил он меня.

– Хорошо, – ответил я, – а почему ты спрашиваешь?

– Да просто так, – сказал он и ушел.

«Странно, – подумал я, – с чего бы ему спрашивать, хорошо ли я слышу…»

Правда, он сказал, что просто так…

Но разве просто так что-нибудь бывает…

Наверное, он что-то заметил…

А что он мог заметить?..

Ведь я же всегда прекрасно слышал…

Даже лучше, чем прекрасно…

Я слышал малейшее дуновение ветра…

Я слышал, как в километре от меня пролетает муха…

Я слышал, как растет трава…

Я слышал, как смеются рыбы…

Я слышал чужие мысли…

– Мне не совсем понятна ваша мысль… Не пойму, что вы от меня хотите… Подойдите лучше в другой раз… Другого раза не будет?.. Извините, ничего не могу поделать…

Все-таки почему он спросил? Мы с ним проговорили целый час, и я не пропустил ни одного слова.

– Извините, пожалуйста, я задумался и не слышал… Да, собственно говоря, мне и некогда…

И глаза у него были какие-то странные…

Как будто он что-то знает и не хочет говорить…

А что он может знать?..

Все-таки он что-то знает…

Иначе в его глазах не было бы…

Может быть, он вспомнил тот случай…

Но ведь я же просто сделал вид, что не слышу…

На самом деле я все великолепно слышал…

Просто мне не хотелось…

Я же не враг себе…

– Что, что я обещал?.. У вас такая дикция, что я не понимаю, что я обещал… Хорошая дикция?.. Тогда голос глуховат… Некоторые слова выпадают… Ничего, не волнуйтесь, это бывает…

А с чего ему волноваться?..

Подумаешь, голос глуховат…

Его же никто не спрашивал, хорошо ли он слышит…

Тут, действительно, задумаешься…

Что я так нервничаю…

Ну и что, что спросил, хорошо ли я слышу…

Сердце покалывает…

В ушах звенит..

Ах, это трамвай звонит…

И водитель что-то кричит…

Тихо так кричит…

Так тихо, что я почти ничего не слышу…

И вообще в мире стало как-то невообразимо тихо… Безмолвно, как в сне без сновидений… Как в космосе…

Конечно, он был прав, усомнившись в моем хорошем слухе…

Так что я просто не слышал, что я обещал.

Как я могу слышать, если я не то что недостаточно хорошо слышу, я просто ничего не слышу…

Я не слышу, как взлетают самолеты…

Я не слышу, как гудят поезда…

Я не слышу, как кричат птицы…

Я не слышу, как плачут дети…

Я не слышу…

Я не слышу…

Я не слышу…

Я не слышу НИЧЕГО.

…Вчера он снова подошел ко мне. Его губы шевелились в немом для меня вопросе. Я сказал ему, что ничего не слышу. Он взял лист бумаги, написал на нем несколько слов и передал листок мне. Я развернул его и прочел:

ТЫ ХОРОШО ВИДИШЬ?

Я люблю смотреть на часы

Я люблю смотреть на часы. Секундная стрелка меня не интересует, чересчур быстро она крутится. Минутная значительно интереснее. Ее ход как бы и не заметен, но все-таки ощущается. Я начинаю за ней наблюдать в 8 утра за утренним кофе. Я пью кофе лежа на диване. У меня хороший двуспальный диван. Некоторые за утренним кофе читают газеты, а я смотрю на часы. Я не тороплюсь, я кончаю пить кофе, когда минутная стрелка пересекает цифру 6. В кружке у меня помещается 400 граммов кофе, так что в 1 минуту я выпиваю 13,3 (3) грамма. Возможно, это и медленно, но ведь и минутная стрелка тоже движется достаточно медленно.

Потом я иду на кухню, мою кружку, кофейник и убираю хлеб. Хлеб я держу в кастрюле. Так он дольше не сохнет. В это время я смотрю на настенные часы, которые висят у меня над раковиной. Так как они больше моего комнатного будильника, минутная стрелка на них движется быстрее, и поэтому на мытье кружки и кофейника у меня уходит всего 6 минут. Когда минутная стрелка отсчитает еще 24 деления, а часовая – число 9, я приступаю к работе.

Я работаю дома, я клею конверты. В минуту я клею 3 конверта. Меня эта работа устраивает. Руки движутся автоматически, и мне не надо смотреть на конверты. Я смотрю на часы.

Когда часовая стрелка сдвинется на 1 большое деление, а минутная сделает один круг, у меня готово 180 конвертов.

Через 4 часа, или 240 минут, или 720 конвертов, я обедаю.

Еще через 720 конвертов, или 240 минут, или 4 часа, я кончаю работать.

После этого я лежу на диване. У меня хороший двуспальный диван. И смотрю на часы до тех пор, пока часовая стрелка вплотную не приблизится к числу 11. В это время я завожу часы и ложусь спать.

Главное, никогда не забывать заводить часы.

Когда я просыпаюсь, на часах стоит уже другое число. Я снова начинаю клеить конверты и смотреть на часы.

Раз в 3 дня, или 72 часа, или 4320 минут, я должен отнести готовые 12 960 конвертов. Это время я не люблю. Часы на улицах не всегда точны, это меня сбивает. И я начинаю нервничать.

Раз в 7 суток, или в 168 часов, или в 10 080 минут, ко мне приходит Женщина. Она старше меня и некрасива, но это неважно. Она приносит с собой бутылку портвейна и пачку лимонных вафель. Она выпивает портвейн, я съедаю лимонные вафли. Я люблю лимонные вафли. Через 2 часа, или 120 минут, она уходит. Иногда мы с ней разговариваем.

Я никогда не пропускаю момент, когда на часах меняется месяц. В этот день я ложусь на 1 час, или 60 минут, позже. Это большое удовольствие смотреть на часы на 1 час, или 60 минут, дольше.

В день смены года я выпиваю бутылку пива. Эту традицию я завел в 32 года. Когда… Впрочем, это не важно. И с тех пор выпил 34 бутылки пива.

Я думаю, у меня впереди еще достаточно лет, часов, минут, чтобы клеить конверты и смотреть на часы.

Главное, не забывать вовремя заводить часы…

Господи, а когда я заво…

Кепка набок и зуб золотой

‎«Газон» выехал из ворот Гастронома на углу Петровского и Трубы и двинул по правой стороне Неглинного бульвара в сторону Госбанка. Из двора Булочной, что на углу Неглинки и Рахмановского, внезапно (как же!) выскочила телега с мертво пьяным (как же!) Одноглазым. «Газон» врезался в телегу прямо напротив арки двора, соединяющего Неглинку, Петровку, Крапивенский переулок и Петровский бульвар. Шофер «Газона» был убит первой же пулей «протрезвевшего» Одноглазого. Его напарник был прошит очередью из ППШ Кривым.

Инкассатор в кузове поднял руки, но это ему мало помогло. Я выступил из арки, сдвинул кепку набок, улыбнулся золотым зубом, одним махом перемахнул через борт, чиркнул пиской по его яремной жиле и исчез в темноте двора. Через 5 минут я вышел из арки двадцать шестого дома на Петровку с двумя мешками «капусты» и передал их Косому. Вечером в Сокольниках мы встретимся с Одноглазым, Кривым и Косым, чтобы поделить лавондос. И никто из нас не видел, как в телефоне-автомате около Оптики девица с беломориной в зубах сняла трубку.

Вечером в Сокольниках в «Ландыше», в комнатке за кухней, мы разделили все по-честному. Косой было попытался возбухнуть против Одноглазового, но я сдвинул кепку набок, улыбнулся золотым зубом и чиркнул пиской по яремной жиле…

А когда Одноглазый поднял из-за Зинки хипиш на Кривого, я во второй раз улыбнулся золотым зубом, а если считать инкассатора, то – в третий, и чиркнул пиской по яремной жиле… Негоже тянуть на кореша из-за биксы, которая жила со всей Ордынкой.

Я всегда сдвигаю кепку набок и улыбаюсь золотым зубом, прежде чем чиркнуть пиской по яремной жиле. Все деловые знают этот мой рабочий почерк.

Поэтому когда я в четвертый раз сдвинул кепку набок и улыбнулся золотым зубом, то Кривой без понуждения подставил яремную жилу.

Заведущий «Ландышем» Валико за две косых спустил жмуров в подвал, а я перешел в общий зал. Народа было немного. Два фраера за столиком в углу терли за что-то свое, да какая-то симпатишная за столиком в центре зала смолила беломорину.

– Лелька…

– Мишка…

Ночь прошла так спокойно и тихо… Недалеко от «Ландыша», под березой, под шепот листьев да отдаленные гудки тачек на Стромынке… А когда у «Красного богатыря» прозвенел первый трамвай, Лелька ушла домой.

А через минуту меня повязали мусора. Сам Кондратьев, начальник Угро, брал… В Сокольниках, недалеко от «Ландыша», под березой… Отгулял мальчишечка… Сто восьмая… Двести девятая… Для тех, кто сечет…

Лелька зашла ко мне в семнадцатую камеру и потянула из кобуры наган…

Я сдвинул кепку набок и улыбнулся ей золотым зубом.

Все деловые знают…

В городском саду

Много лет тому назад я играл в шахматы с одним человеком. Это было в Прибалтике, во дворе гостиницы «Майори». Мимо нас прошла махонькая девочка с мамой. Человек посмотрел на нее и сказал: «Вот тут твое будущее». Я засмеялся: «Матвей Исаакович, мама для меня – слишком стара, а девочка – слишком юна». Человек посмотрел им вслед. Твое будущее родится из этой девочки. Его будут звать Катей. Фамилия Матвея Исааковича была Блантер. Партию я проиграл. А вот Катю…

В том саду, где мы с Вами встретились (между Парнавас, Ата и Я. Асара), ветки деревьев, посеченные осколками снарядов, не успели зарасти свежей корой… На дорожках валялись стаканчики из-под фруктового мороженого, окурки «Севера» и одинокой упавшей звездой поблескивал осколок бутылки. Вот-вот на танцплощадке заиграет оркестр инвалидов, и через секунду Ваши маленькие груди со сладким ужасом прижмутся к моей груди…

И вот в городском саду играет духовой оркестр.

– Как тебя зовут, девочка?

– Катя…

Ваши пальцы пахнут… Я даже не могу сказать чем… И запах сосновой смолы, и моря, о котором я Вам уже говорил, и запах парного молока, который почти неуловимо, но явственно отличает девушку от женщины. Эта дрожащая грань, которую так страшно и так не терпится перешагнуть. Мне даже не хочется целовать эти пальцы… Мне плакать хочется…

И вот в городском саду играет духовой оркестр.

– Как тебя зовут, девочка?

– Катя…

Где-то там, в узких улочках Риги, мы идем с Вами…

В наших лирических отношениях…

Грозящих неконтролируемой ядерной реакцией…

Когда ядерный чемоданчик еще не открыт…

А нейтроны уже набрали скорость…

И вот-вот…

Хотя как это…

Когда Вы – там…

А я…

Где я…

Чуть-чуть поуспокоиться…

Это я – о себе.

И вот, в городском саду играет духовой оркестр…

– Как тебя зовут, девочка?

– Катя…

Вот тут мне легко дышится. Не знаю почему. «Ерш» из морского воздуха и уже остывших дюн загоняет хрип обратно в прорванные временем легкие. (Тянет на неплохой литературный штамп.) Сколько мне лет? Не помню. На тыльной стороне слегка вибрирующих рук – пигментные пятна. Значит, много. На мне желтый пиджак букле, узкие голубые брюки, туфли баттен-даун, красная рубашка со снап-тапчиком и галстук, горящий даже в ночи. Молодой? Но в карманах нет ни пачки сигарет, ни спичек. Вспоминаю, что уже много лет не курю. Значит, старый. Тогда почему к моему плечу прижалась девочка в блузке с оборками и юбке колоколом. Почему и куда мы идем сквозь дюны? Кто – она, что – она?

Мне нельзя, нельзя, нельзя так волноваться.

И вот, в городском саду играет духовой оркестр…

– Как тебя зовут, девочка?

– Катя…

Я лежу в операционной. Там чисто и слегка прохладно. Я помню эту операционную. Не первый раз. Милая девочка вводит в маленькую артерию около запястья иглу. Я уже знаю, что ее зовут Катей…

Или мне так кажется.

Или – хочется?..

Много-много лет тому назад Матвей Исаакович Блантер был прав…

И вот в городском саду играет духовой оркестр.

«Расцветали яблони и груши, поплыли…»

Давным-давно

Давным-давно, когда нас с Вами, моя удушающая любовь, не было, я был взводным в первом эскадроне, а Вы, моя немыслимая нежность, – милосердной сестричкой во втором. И за всю долгую войну, да и потом, мое великое счастье, так ни разу не встретились, не познакомились, не узнали друг друга. А как узнать, если нас еще не было…

В одну реку

«Нельзя дважды войти в одну реку». Как сказал один древний Гераклит. Не знаю. Сколько раз я ни входил в Москва-реку, и каждый раз это была все та же Москва-река. Сама невинность – в истоке и пользованная-перепользованная у впадения в Оку. Меня даже три раза бросали в нее с ресторана-поплавок около «Ударника», и все равно я выныривал все в той же родной московской речной глади. Весь в объедках шашлыков по-карски, лобио и соусе сациви, но в Москве-реке. А не в Куре какой-нибудь, судя по меню воды. Но – Москва-река¸ пацаны, она – Москва-река и есть. И, может быть, с другими реками все обстоит совсем по-другому.

И один упертый охламон с Петровского бульвара по местному имени Билл Голубые Яйца, тайна которого (имени) покрыта мраком, потому что ни в ближней родне и ни в дальней, о которой ничего не было известно, не было ни одного индивида с яйцами такой расцветки, однажды решил, что Москва-река – это нерепрезентативно. Москва – это еще, блядь, не вся Россия, и, возможно, в другие реки дважды войти невозможно. Потому как Гераклит.

С этой целью Билл Голубые Яйца поступил на геофак Института цветных металлов и золота, чтобы за государственный счет подтвердить Закон природы о невозможности вхождении дважды в одну и ту же реку вне пределов Москвы. Во всей России.

И по окончании института был отправлен на пару лет в город Саратов, где тут же вошел в Волгу, вышел и снова вошел. И у него это получилось! Билл Голубые Яйца был потрясен. Потом он решил, что ошибся в подсчетах и вошел в Волгу не дважды, а одиножды. И вошел снова. И у него опять получилось! Мир для Билла Голубые Яйца рухнул. В тоске он закурил, а окурок вдавил в пляж. И ему, наверное, местные экологи закатали в лоб. Пошерстили по карманам, нашли паспорт с московской пропиской и повторно закатали в лоб. Со словами: «Все москвичи засрали!» А после третьего закатывания на Билла Голубые Яйца снизошло озарение. Москва-река – приток Оки, которая, в свою очередь, приток Волги. И принесла в Волгу московское извращение Закона природы о невхождении!

Так что, пацаны, Билл Голубые Яйца перераспределился за Урал, в поселок Кия, что на берегу реки Кия, притоке Енисея. На которую уж точно тлетворное влияние Москвы-реки никак не распространяется. И по прибытии в поселок Кия он отправился на берег речки Кии, вошел в нее, вышел… Ну, вы сами знаете… И он решил повеситься. А потом у него это решение каким-то образом опроверглось, и он по-простому, по-русски напился на берегу речки Кии. И на него вторично снизошло озарение. Россия! Понятие метафизическое, мистическое, со своим особым путем! И у рек путь – тоже особый! И в русские реки запросто можно войти два раза! И в России, пацаны, законы природы, нихуя не работают! Так что, свободное многоразовое шастание туда-сюда в одну и ту же реку в России в других странах, скорее всего, даже и не канает.

Короче говоря, с Рейном он опять фраернулся. После двенадцатой бутылки «Хайнекена» в прирейнском пивняке он научился понимать немецкий язык и на свое печалование местному бюргеру о двойном вхождении в Рейн услышал: «Чо делать, старичок. Рука Москвы, доннер, бля, веттер».

Через три месяца Билл Голубые Яйца из хилой лодчонки вылез на берег Тиатумоку, верхнего притока реки Амазонки.

Невдалеке стояли местные люди, никогда не видевшие белого человека. Они посмотрели, как белый человек вошел в реку, вышел из нее, а потом снова вошел…

И Билл Голубые Яйца понял, что жизнь для него кончена. Раз на всей огромной Земле перестал действовать Закон природы о двойном невхождении в одну и ту же реку, то скоро перестанут действовать и другие. И Земле придет конец.

Билл Голубые Яйца пал у ног вождя племени, прошептав:

– В одну реку нельзя войти дважды…

Вождь (находящийся на дауншифтинге бывший филолог Серега Змей, Приплывший С Востока) спросил:

– Кто сказал?

– Гераклит.

– Так это он сказал, когда Земля была плоская. Давай выпьем.

И они выпили. И заглянули за край плоской Земли.

И один из слонов, на которых стояла Земля, сказал им:

– Здрасьте.

На углу Каланчевки и Орликова

Как-то под утро мы вышли из «Эрмитажа». Что на углу Трубной и Петровского бульвара. Раскланялись с князем Ухтомским и его прелестницей Надин и сели на лихача, дабы я смог проводить Вас. И в целости и сохранности сдать Вашему папеньке Ардальону Игнатьевичу на Воздвиженку. Я знал, что он будет гневаться на нас за позднее возвращение, и надеялся смягчить его гнев сообщением о нашей скорой помолвке. Я дышал запахом Ваших волос, ощущал покорность чуть влажной Вашей руки в моей… Мимо нас медленно проехали дроги, с запряженной парой гнедых. Что-то в них было смутно знакомое. А!.. Только что услышанный в «Эрмитаже» трогательный романс на стихи г-на Беранже… Кольнуло в сердце…

…В пору моей гимназической юности, когда я роскошно цвел огненными прыщами-хотенчиками, батюшка мой Филипп Тимофеевич отвели меня в заведение мадам Мармеладовой на углу Каланчевки и Орликова, дабы я мог приобщиться к тайнам интимной жизни, чтобы восстановить былую гладкость щек и лба. А также приобрести некие житейские навыки, которые в будущей взрослой жизни избавят меня от конфуза. Ведь рано или поздно мужчины вступают в брак и к этому моменту своей жизни должны, помимо гимназического, а лучше – университетского, знания, доставить радость юной супруге своей знаниями другого рода…

Ее звали Жаклин (Фросей). Она недавно была в профессии, но уже в совершенстве владела всем Женским. Сейчас, будучи в возрасте, я уже понимаю, что оно было заложено в ней из самого начала ея бытия, это была ее сущность, ее единственное достояние и ее не надо было ничему учить. Она была рождена учительницей. Для таких недорослей, как я.

Много раз я приходил к ней. И каждый раз она встречала меня дрожаще-покорной и отдавалась, как в первый раз в жизни. Так что я чувствовал себя учителем. Сначала дрожа НЕПРИТВОРНЫМ страхом юной девы, а в конце была уже взрослой женщиной, вкусившей все прелести единения двух тел, а иногда и душ…

Я был влюблен в нее и пару раз даже помышлял о женитьбе на ней, чтобы извлечь ее из этого гнезда порока (а кто из нас не мечтал в юности об сем, что так блистательно описал г-н Куприн) и жить где-нибудь в деревне и растить детей. И жить, жить, жить…

Но батюшка мой Филипп Тимофеевич понятливо посмеялся, так что желание жениться на Жаклин (Фросе) невидимым дымком ушло из моей головы, и мы с ней просто мило проводили время.

Прошли годы… Я закончил гимназию, университет, поступил в службу по Департаменту… впрочем, не важно, и забыл о Жаклин (Фросе)

И вот эти дроги… Запряженные парой гнедых… Я остановил кучера. Нет, господа, это была не она. Не моя Жаклин (Фрося). Это был скончавшийся в белой горячке мещанин по сапожной части Фроим Грач…

На лихаче я доставил Вас к папеньке Вашему Ардальону Игнатьевичу на Воздвиженку. С тем чтобы встретиться уже на помолвке.

…Жаклин (Фрося) сильно сдала, но меня узнала…

Сначала она дрожала НЕПРИТВОРНЫМ страхом юной девы, а в конце была уже взрослой женщиной, вкусившей все прелести единения двух тел, а иногда и душ…

Какие все-таки мужчины – козлы!

Я искал вас…

Из ночи в ночь Я выхожу на улицы моего Города. Колесницы, кареты, авто везут меня по ресторациям, кабаре, портовым кабакам.

Где-то приветливо машут рукой, где-то подносят бокал «Клико», где-то призывно обнажается бедро, а где-то и 12-дюймовый клинок. Но наглеца быстро успокаивают, и вскорости его тело принимает река, а затем и море, чтобы наглец навсегда растворился в его водах.

Я всюду искал Вас.

Я искал Вас в заведении постаревшего Одиссея в Итаке. И не нашел.

Я искал Вас в аветинских лупанариях Рима. И не нашел.

Я искал Вас в портовых тавернах Марселя. И не нашел.

Я искал Вас в творчески-похотливой «Ротонде» ночного Парижа. И не нашел.

Я искал Вас в потных трактирах Охотного Ряда старушки Москвы. И не нашел.

Я искал Вас в хард-боповых клубах Нью-Йорка. И не нашел.

Я искал Вас в каждом притоне, каждого Города этого Мира. И не нашел.

Я буду искать вечно.

Кому-то ж надо…

Я – Талисман, Хранитель, Оберег моего Города. Как бы Он ни назывался.

Город, как бы Он ни назывался, знает, что пока Я брожу по Его притонам, все будет неизменно.

Потому что пока в этом Мире Мужчина ищет свою Женщину, все будет.

Притоны, Город, Мир…

Бессонница

Когда дни становятся длиннее, а жизнь – короче, бессонница поднимает меня с постели и гонит на полумертвую улицу. Рассвет еще размышляет, начинаться или нет, Солнце морщится от собственных лучей, одинокий дворник не местной национальности сметает в кучу два неопознанных окурка…