Большая литература

Вышел и вышел. И остановился в недоумении, куда и за каким хреном он на улицу вышел, когда на улице был сильный мороз. И мы сильно недоумеваем, зачем нам потребовалось выгонять действительного статского советника Антон Антоныча Сквозник-Дмухановского на улицу, когда на ней был сильный мороз.

Но мы недаром проходим (в смысле, числимся) по разряду русской прозы, так что по старинной русской традиции пошлем Антон Антоныча в баню.

И Антон Антоныч Сквозник-Дмухановский, действительный статский советник, послушный авторской воле (нашей), пошел в баню. Хотя и посещал ее перед Крещением, чтобы выпить пару пива, которое в пивоварне при бане варил по особому рецепту баварский пивной мужик Ганс Фридрихович Кюхельгартен, которого для этих соображениев и выписал из родной Баварии его брат Вилли, обратно же Фридрихович, обратно же Кюхельгартен, которого привез из Европ первый Император Российский Петр Алексеевич (имя подлинное) вместе с арапом Абрамом Ганнибалом (имя подлинное). И пивное дело так пошло, что баню пришлось закрыть. И санктпетербуржцы, когда приезжий люд интересовался по части пивка, добродушно посылали интересанта в баню. И уже много позже на вопрос «пиво где» стали шутить словами «в Караганде», а самые отвязные докатывались до прямого похабства в смысле поэта Баркова.

Антон Антоныч сдал свою шубу на лисьем меху с бобровым воротником и таким же цилиндром, возможно, собранных одним… впрочем, за топор и долото мы уже говорили, гардеробщику по имени то ли Арина Родионовна, то ли Карл Иваныч, сейчас уже не помним.

В пивном зале, дабы не скучать, он подсел к компании мелких чиновников, фамилиев которых мы не помним. Не счесть чиновников в золотом веке русской литературы. Были половина вяленого леща, черные соленые сухарики, соленая сушка. А уж насчет раков – уж обессудьте: редкий рак доплывал до середины Невы. А уж на наших берегах его со времен морского гребешка видом не видывали, слыхом не слыхивали. Был, правда, один дедок из бывших, из графов то ли Бобчинских, то ли Хлестаковых, помнивший позже исчезнувшую из Кунсткамеры клешню то ли рака, то ли омара, то ли лангуста… А может, то была простая зауряд-креветка. Сказать это не представляется возможным, так как и сам дедок из графов то ли Бобчинских, то ли Хлестаковых, помнивший нечто подобное, быть-то был, но вот когда был – никто не помнил.

Но и под сухарики, сушки и перышки вяленого леща пиво лилось рекой, сосед поил соседа – и к вечеру баварское пиво дало себя знать.

И когда чиновники вышли из пивного зала к гардеробной, то шуба действительного статского советника Антон Антоныча Сквозник-Дмухановского на лисьем меху, с бобровым воротником и цилиндром из того же… впрочем, мы уже об этом говорили, вызвала у них классовую ненависть. (Пиво всегда вызывает в русском человеке классовую ненависть. Как, впрочем, и другие напитки. И не напитки – тоже. У нас такое ощущение, что русскому человеку уже при рождении отвешивают в нагрузку классовую ненависть.)

Короче говоря, по выходу из пивной, чиновники отметелили Антон Антоныча и реквизировали шубу, отдав ее самому тохонькому из них по имени Акакий Акакиевич. А уже позже ее у Акакия Акакиевича выиграл в штосс Нос майора Ковалева и сменял ее у зависшего в Петербурге по делу о криминальной торговле мертвыми душами малоросского помещика Ноздрева на зятя Межуева. А зачем Носу майора Ковалева зять Межуев, нам неведомо.

Так что, господа, завершив этот труд, мы пришли к выводу, что вся русская литература вышла не из «Шинели» Гоголя, а из пивной Ганса Фридриховича Кюхельгартена.

О, Боги…

И как это всегда бывает после битвы, разобрать, какой труп – Свой, коего следует похоронить с надлежащими почестями и обрядами, чтобы дух его воспарил к Горним Высям, а какой – Чужой, чтобы дух его без очищаюх обрядов свергся в Сумеречные Глубины, было крайне затруднительно.

А это было важно.

Чтобы Свой там, в Горних Высях, проводил время с Богами в вечных пирах в антураже Юных Дев, покинувших сей печальный мир в состоянии набухшего бутона, сладко дрожащего в ожидании таинства превращения в цветок.

А Чужой бесконечным веками должен был в Сумеречных Глубинах ублажать старых ведьм, еще до смерти на Земле пораженных язвами и проказой, не получая собственного облегчения.

Из этих соображений избранных Юных Дев в ночь перед битвами уводили в Гору, где Жрец давал им чашу с Напитком Прощания, и они засыпали во времени и исчезали в пространстве, чтобы через другое время встретиться с убитым Своим и телом своим нетронутым, ласками своими, неопытными до потери сознания, словами своими, мелодически бессвязными, убить боль небытия и скрасить вечность.

А Ведьмы уходили из жизни сами в злобе от немыслимых страданий, и не спали от болей на протяжении вечностей в ожидании духа Чужого. Который чреслами своими только и мог утишить их страдания. Но так как бутон их ссохся, затвердел и превратился в закаменевшую завязь, мучения Чужого также длились на протяжении вечностей.

Так распорядились Боги.

Вот почему так важно было после битвы распознать трупы Своих и Чужих. А сделать это было крайне затруднительно, потому что бьющиеся в битвах, за некоторыми мелкими отличиями, в основном не отличались друг от друга. Потому что то Одни бились с Другими, то Другие – с Третьими, то Одни объединялись с Третьими и бились с Другими, то Другие разделялись на Четвертых и Пятых, которые начинали биться друг с другом, то в толковище вступали Шестые, отпочковавшиеся от Одних, чтобы схлестнуться с Четвертыми и Пятыми… И так далее и тому подобное.

И по окончании Последней Битвы произошла великая путаница.

В одно и то же время Свои для Других оказались Чужими, Третьи стали Чужими для Пятых и Своими для Шестых. И все вместе стали Чужими для Первых, которые в то же самое время через Других стали Своими для половины Четвертых и одной шестой Пятых…

И трупов образовалось немерено. И возник казус.

Стало непонятно, кого – в Горние Выси, а кого – в Сумеречные Глубины.

Кому доставлять свежие нераспустившиеся бутоны, а кому – закаменевшую завязь.

Кому – вечный оргазм, а кому – такой же сухостой.

Потому что все считали себя Своими, а всех остальных Чужими.

Другими словами – Чужими стали все!

И битвы перенеслись в Горние Выси и в Сумеречные Глубины. Сколько трупов превратилось в трупы по второму заезду. Сколько Юных Дев осталось Девами, сколько старых Ведьм также осталось Девами. Сколько не состоялось оргазмов. Уму непостижимо.

И только Сухостой процветал.

Боги охренели.

И уничтожили всю эту долбанутую Землю…

Вот такой вот получился печальный рассказ.

– Ну, чо смотришь? Давно в табло не получал?!

Темные ночи Замудонска

Тьма опустилась на ненавидимый Мэром город Замудонск. В малиновом пиджаке с кровавым подбоем упругой кавалерийской походкой он лежал в тканом золотом джакузи и болел головой. Ввечеру наканунешнего дня, а точнее – 13 месяца июля, было получено черным кэшем в качестве добровольного пожертвования в сумме тридцати сребреников за распятия некоего Варравы, главы ООО «Рыбы Замудонья», который ухитрился, вычерпав из реки Замудонки всю рыбу вместе с водой, и ни пить, ни постирать, а рыба обнаружилась в городе Бангкок, налогов в бюджет – больше муха насрет в великопостные недели, и как такого скота не распять. Но тот пожертвовал тридцать сребреников на восстановление Храма царя Соломона и был прощен. Хотя никто в Замудонске не имел ни малейшего представления о Храме царя Соломона. А раз никто не имел представления, то, исходя из дискурсивного мышления, такого Храма запросто могло не существовать. Дополнительным доказательством наличия отсутствия такового Храма в городе Замудонске было отсутствие наличия слова «Соломон» в «Повести временных лет» и других документах города. И мы знаем причину таковой ситуации. Город Замудонск проживал в такой глуши Российской Федерации, что на него никогда-никогда не ступала нога человеческого еврея. Вот что это была за глушь! Дичайшая! Так что откуда Соломон, откуда Храм, откуда Царь? Хотя бывали в истории и на Руси одновременно цари с именами погуще. Царь Салтан, Царь Берендей, Царь Царевич и даже Царь-Девица.

Но сейчас Мэр болел головой, потому что тридцать сребреников на восстановление Храма царя Соломона были получены, а что восстанавливать, никто понятия не имел. Весь город понятия не имел. Никто. Даже комиссар Третьего ранга Епископ Никодим (Абдугамидов). Не воровать же эти тридцать сребреников. На восстановление Храма Царя Соломона. Чать, не за детский дом речь идет. Экие вы, право, кощунники… Так что вместе с Мэром головой болел весь город. Не болела голова лишь у Дятла. Потому что – птица.

Запросили район. Там – мимо кассы.

Губернию. Мимо того же.

Столицу.

Столицу.

Столицу.

После двенадцатого запроса Столицы из ея прислали человечка. С печатью.

Осмотрев тридцать сребреников, он предложил СИТУАЦИЮ, по которой Замудонск шестым чувством, верхним чутьем, святым духом понял, что, наконец, замудонскую землю осчастливила еврейская нога.

И эта СИТУАЦИЯ состояла в том, что для того, чтобы восстановить Храм Царя Соломона, надо Храм Царя Соломона предварительно разрушить. А для того, чтобы Храм Царя Соломона разрушить, его надо предварительно построить!

Так и сделали. Правда, тридцати сребреников, по подсчетам еврейской ноги, на это дело не хватит. По-хорошему попросили бизнес. Местный, районный, губернский, столичный. Никто не отказался. Святое же дело! Чать, не детский дом. Опять же Следственный Комитет, если что.

И теперь в Замудонске стоит построенный, разрушенный и восстановленный Храм Царя Соломона. Паломники, пожертвования… Башли рекой. Все довольны. Утерли нос Израилю.

Кто-то даже, было, предложил переименовать Замудонск в Иерусалим, но ему быстро дали окорот. Только с палестинцами проблем не хватало.

А еврей куда-то укандехал с тридцатью сребрениками.

Давеча один замудонец туристического толка видел еврея в задумчивости.

Около Стены Плача.

Мы с сыном

МЫ С СЫНОМ, ОБА ДВА, СВОБОДНЫ. НО ОН БОЛЕЕ СВОБОДЕН, ПОТОМУ ЧТО ТАК ОН СЧИТАЕТ.

МЫ С СЫНОМ, ОБА ДВА, ПРЕЗИРАЕМ ДЕНЬГИ. НО ОН ПРЕЗИРАЕТ ИХ БОЛЬШЕ, ПОТОМУ ЧТО У НЕГО ИХ БОЛЬШЕ.

МЫ С СЫНОМ ЛЮБИМ ЖЕНЩИН. НО ЕГО ОНИ ЛЮБЯТ ЧАЩЕ, ПОТОМУ ЧТО И ОН ИХ – ЧАЩЕ.

МЫ, ОБА ДВА, БЕЗУМНЫ. НО ОН БОЛЕЕ БЕЗУМЕН, ПОТОМУ ЧТО Я РОДИЛСЯ ОТ НОРМАЛЬНОГО ЧЕЛОВЕКА, А ОН – ОТ БЕЗУМНОГО.

МЫ, ОБА ДВА, ЗАНИМАЕМСЯ ИЗЯЩНОЙ СЛОВЕСНОСТЬЮ. НО У НЕГО ОНА БОЛЕЕ ИЗЯЩНА, ПОТОМУ ЧТО И САМ ОН – БОЛЕЕ ИЗЯЩЕН.

МЫ, ОБА ДВА, ПОЛОЖИЛИ С ПРИБОРОМ НА ВСЕ ЗАКОНЫ ЛИТЕРАТУРЫ. НО ОН ПОЛОЖИЛ БОЛЬШЕ, ПОТОМУ ЧТО У НЕГО И ПРИБОР БОЛЬШЕ.

ВОТ ПОЧЕМУ ОН – ГЕНИЙ, А Я – ПРОСТО ВЫДАЮЩИЙСЯ ТАЛАНТ.

Колокольчик

По дороге, зимней, невеселой, тройка так себе бежит, под дугою Колокольчик надтреснуто колоколит. Потому что остоколодило изо дня – в день, из года – в год, из века – в век колоколить и колоколить.

Нет, поначалу, в начале начал, когда он было юным Колокольчиком-первогодком, он колоколил звонко и задористо. И где-то даже вызывающе. Особенно при встрече со старыми, пожившими свое, а некоторыми, даже и чужое, Колоколами. Тогда как старые Колокола мирно дремали на своих Колокольнях в студеное предрассветье в ожидании ранней обедни, а их менее родовитые собратья спали, как и положено по профессии, на пожарных каланчах, и не всякий даже самый залихвастский пожар мог их пробудить, наш Колокольчик тихонечко колоколил даже во сне и своим колоколением навевал сладкие (других в этом возрасте не бывает) сны шестилетней Юленьке, младшей из пяти дочерей титулярного советника Михаила Юрьевича Козловича. По почтовому ведомству.

Ее темнокурые волосы были разбросаны по подушке, кукольные ресницы подрагивали, словно малиновое желе, щеки розовели, как едва проклюнувшийся закат, а в не тронутом насморком носу потрескивали пленки (Ю.К. Олеша). И в такт этому потрескиванию разгоравшегося костра начинающейся жизни и колоколил юный Колокольчик. И в этом колоколении были предчувствия будущей жизни, в которой он будет сопровождать десятилетнюю Юленьку в поездках с Папенькой, Маменькой и четырьмя сестрами на пикник в Измайлово к Алексеевским прудам, где Колокольчик будет слушать рождаемое ветром невнятное колоколение своих дальних родичей на звонницах Храма Покрова Пресвятой Богородицы.

С каждым годом сестер, к степенной радости Папеньки и Маменьки, оставалось все меньше и меньше по естественным, от Бога данным законам природы, и в конце концов на пикники к Алексеевским прудам шестнадцатилетняя Юленька выезжала лишь с Папенькой и Маменькой. В ожидании своего часа. И час этот настал, пробил, прозвенел. На Троицу ближе к пяти пополудни к их пикнику подошел Жовиальный Господин благородного вида, молодой, но уже занесший ногу для шага в зрелость. Колокольчику он сразу чем-то не приглянулся. Это было какое-то неоформившееся чувство, напоминавшее зарождающуюся ангину. А возможно, это была просто ревность. И от этого Колокольчик впервые колокольнул почти по-взрослому. С предчувствием.

Жовиальный Господин сразу очаровал Папеньку и Маменьку, но в этом их очаровании уже шелестела нарождающаяся сладкая печаль от скорого расставания с их последней усладой, юной доченькой Юленькой.

Жовиальный Господин предложил Юленьке прокатиться в его пролетке, запряженной тройкой борзых, темно-карих лошадей. Колокольчик сразу встревожился и предостерегающе звякнул, но Юленька успокаивающе потрясла им, и Колокольчик успокоился и даже заснул в кармашке Юленькиного розового труакара. Папенька с Маменькой увлажнились глазами, и Юленька вместе с Жовиальным Господином скрылись в темнеющих аллеях Измайловского парка.

Напрасно, мой читатель, Папенька с Маменькой ожидали возвращения Юленьки. Напрасно. Она исчезла безвозвратно.

И о них мне ничего не известно… Но предполагаю, что старость их была печальной. Старость вообще – вещь невеселая, но тут…

Жовиальный Господин только вид имел благородный. А так он был профессиональным соблазнителем. И очень профессионально соблазнил Юленьку прямо в пролетке, запряженной тройкой борзых темно-карих лошадей. Колокольчик слышал все это, но ничего поделать не мог, только тихо и безбудущно колоколил в кармане смятого розового труакара…

А потом Жовиальный Господин продал надкусанное яблочко в заведение мадам Сивоплясовой, что на углу Каланчевки и Орликова переулка.

…Грек из Варшавы, Еврей из Варшавы, Юный Корнет и Седой Генерал… Лишь малая толика странствий Юленьки с сильно сдавшим Колокольчиком…

И вот по дороге, зимней, невеселой, тройка так себе бежит, а вслед за ней летят «Форды», «Ниссаны», «Девятки», «Ауди», «БМВ»…

И под дугою однозвучно Колокольчик надтреснуто колоколит…

Как Ивану Кузьмичу…

– Как? Ивану Кузьмичу в жопу вставили свечу? Какой ужас!

– Ваша правда, Пантелеймон Панкратыч, именно что свечу, именно что вставили и именно что в – жопу…

– Да как же это произошло?! Почтенному, уважаемому человеку?! Губернскому предводителю?!

– А вот так вот, сударь мой, Пантелеймон Панкратыч, это и произошло. Могу обрисовать ситуацию во всех ее пикантных подробностях.

– Очень обяжете, Сильвестр Никодимыч. А то – как же-с, все общество в курсах, один я, как говорится, мимо кассы.

– Значит, так, собрались мы в Собрании, на Тезоименитство Государя Императора на ужин. Люди все были приличные, нашего круга. Разумеется, и Иван Кузьмич были-с с супругой-с, Матильдой-с Клавдиевной-с. Потому как без Губернского Предводителя. А как Губернский Предводитель без супруги-с. Не верильно, сударь.

– Да уж… Без супруги… На Тезоименитство Государя Императора никак нельзя. Без супруги. Все равно что без штанов.

– Да, нет, не все равно. Иван Кузьмич в Собрание пришли именно что без штанов.

– Как?!

– А так. Матильда Клавдиевна задержались с туалетом, ну и Иван Кузьмич по обыкновению своему, чтобы время зря не терять, перед выходом в Собрание в прихожей оприходовали девицу Аксинью, которая в этих целях и была в дом нанята. В качестве прислуги без определенных обязанностей. Обычно за время туалета Матильды Клавдиевны он успевал управиться, но тут случилась редкость. Матильда Клавдиевна с туалетом управилась быстрее, чем Иван Кузьмич – с Аксиньей. И он был вынужден прервать оприходование, быстро накинуть на себя шинель и отправиться в Собрание при всем параде, исключая штаны. А так… Все ордена от Анны Третьей степени до Владимира Первой были при нем. Мы, как люди воспитанные, сделали вид, что в отсутствии штанов у Губернского Предводителя на Тезоименитстве Государя Императора – нет ничего необычного. Возможно, это санкюлотство даже вошло в моду при дворе и нам, людям от столиц далеким, просто неизвестно. А возможно, как предположил прокурор Севастьян Прокофьич, человек по должности пронзительный, это уже и предписано неким предписанием, чтобы на День Тезоименитства Государя Императора являться в Собрание без штанов, и Иван Кузьмич просто не успели оповестить об этом городское общество.

И Севастьян Прокофьич, как человек по должности законопослушный, с себя штаны тоже снять изволили и стали ниже талии щеголять в подштанниках. Но вид при этом все равно имели начальственный.

Ну, а раз начальство ходит без штанов, то остальное чиновничество свои штаны скинуло не без презрения, как рудимент старых порядков и свидетельство некоего вольнодумства, исходящего от Государя Императора.

И не последним оказался почтмейстер Петр Никодимыч. Как человек, за модой следящий и во всем ее соблюдающий. Но тут случился небольшой конфуз. Вместо подштанников на нем оказались очень даже презентабельные дамские панталоны. На что мы, как люди воспитанные, изобразили отсутствующее выражение лица.

А некоторые гости из гражданских либералов и вовсе скинули подштанники. В знак торжества неких воздушных идеалов. И у некоторых из них, как отметили дамы, идеалы были весьма и весьма духоподъемные.

А к котильону несколько дам города, склонных к суфражизму, также освободились от панталон. Не обошлось и без девиц, кои, увлекшись нигилистическими веяниями, помимо панталон, освободились и от юбок.

В общем, к мазурке, танцу подвижному, Общество наглядно созрело для Революции.

Вот так вот, любезнейший Пантелеймон Панкратыч, и обстояли дела.

– Позвольте, Сильвестр Никодимыч, а как же насчет свечи?!

– А-а-а… Вы об этом?.. Да тут все проще простого. Для пущего торжества Свободы один либерал-патриот перерезал в Собрании электричество.

Так вот, когда революционный дух по естественным причинам угас, желание Свободы сошло на нет и обществу захотелось Покоя, никто в темноте штанов, юбок, подштанников и панталон своих разыскать оказался не в силах. Да и предписания никакого не оказалось. А какая может быть Свобода без предписания. Какой Покой – без штанов, юбок, подштанников и панталон. И тогда швейцар Афанасий, который по косности своей к электричеству доверия не испытывал, принес из своей каморки свечу и за отсутствием в Собрании канделябров вставил свечу в первое попавшееся отверстие…

– Да, история…

– Это еще что, милейший Пантелеймон Панкратыч.

– А что еще, Сильвестр Никодимыч?

– На той неделе у нашего колодца два бабца стали бороться…

Между двух огней

(Очень поэтическое)

Проводив Солнце на Запад, печально и одиноко стою на скале в той части страны, где Оно по обычаю восходит, чтобы через 9 часов, прокатившись через всю бывшую Эсэсэрию, вздохнуть с облегчением и укатиться за таможню на границе с Западом. И провести денек в чужой для меня стране.

А здесь, на мысе Крильон, у самой дальней гавани России, абсолютная темнота. Звезды на небе отсутствуют. Видно Им неохота вылезать на небо ни для кого, в смысле, что я здесь – один. А светить одинокому молодому джентльмену нет особого желания, потому что Звезды предназначены для двоих, а законы природы – еще не повод, чтобы зажигаться, если это в принципе никому не нужно. И нигде-нигде в округе нет света. Мало того что ночь, да и во всей округе людям, кроме меня, делать нечего. И огням тоже здесь делать нечего. И что делаю здесь я, тоже никому не известно. Вот и нет света. Ни на небе, ни на земле. Только в море в 4–5 километрах на юг загорелся огонек на лодке Японского Рыбака, отвалившего от Хоккайдо на ловлю трепанга…

А в другой стороне, в 9 часах на Запад, за таможней, где-то за самой дальней границей России светится Ваше окно. Потому что в нем отражается пришедшее от меня Солнце.

Вам не нужен Японский Рыбак. А Японскому Рыбаку не нужны Вы. И ни Вы, ни Японский Рыбак ничего не знаете обо Мне. Стоящем между двух огней.

Как и я ничего не знаю о вас. Обоих.

И я стою здесь. На мысе Крильон. Один. В абсолютной темноте…

– Скажите, девушка, Вы любите трепанги?

Путник

Путник шел по Лесу. Куда шел, Путник не представлял, да и не заморачивался этим вопросом. Дело в том, что он был Путником, и смысл жизни видел не в цели Пути, а в процессе. В процессе хождения по Пути. Есть же люди, которые едят не для много наесться, а для потому что хочется. Так вот наш Путник шел не для чтобы фигурально наесться, а для потому что хочется. Вот и шел по Лесу, без какой-никакой меркантильной идеи.

И вот Он уже шестой день шел по Лесу. Пели Птички, ревели Медведи, рычали Кто-то, Зайчишка, Зайка серенький по лесу скакал. Внутрь-наружу, внутрь-наружу, наружу-внутрь сновали Дождевые Червяки в тщетной надежде определить, где у них перед, а где – зад. Порою Волк, Сердитый Волк (ух, какой сердитый) тропою пробегал. Пробежит тропою, косо так посмотрит на Путника и дальше пробежит. А потом опять порою тропою пробежит. И еще – порою. Тропою. Пробежит. Путник уже даже задумался, чего это Волк?! Сердитый Волк?! Зачастил?! Порою?! Тропою?! Пробегать?! А раз на двенадцатый – двадцать шестой Волк остановился.

– У тебя закурить есть? – спросил Волк Путника.

– Нету у меня закурить, – ответил Путник Волку.

– Правду говоришь? – спросил Волк Путника.

– Зуб даю, – ответил Путник Волку. И отдал зуб.

– Тогда закури, – сказал Волк Путнику и дал Ему закурить. И зуб назад вернул.

И стал порою пробегать по тропе уже Несердитым.

А Путник пошел себе дальше. По Лесу.

А потом из Лесу вышел. В самый что ни на есть сильный мороз. И перед ним была быстрая река, вся покрытая льдом. Но во льду была дыра, которая называлась Прорубь. И в ней, в Проруби, скучала Щука.

– Куда путь держишь? – спросила Щука для первого знакомства. Потому что жутко соскучилась по человеческому общению

– Да вот, – отвечал Путник, – иду туда, не знаю куда.

– А зачем? – заинтересовалась Щука. – Ради какого интересу?

– А вот иду себе и иду. Потому как интересно. А больше никакого интереса нет.

– А как насчет «по щучьему велению, по моему хотению»? – прямым наводящим намеком намекнула Щука. (Она сказочная была. Если кто не догадался.)

– Не, – ответил Путник, – спасибо на добром слове. Все есть. – Поклонился в пояс (тут я всегда мучаюсь, в чей пояс он поклонился: в свой или в щучий) и пошел себе дальше.

А Щука осталась себе дальше скучать в проруби.

А дальше Путнику попадались Двое из Сумы, поинтересоваться, не надо ли, кого – того-самого. Скатерть-Самобранка, которая и так и сяк, и так и сяк, и даже – и сяк и так, но Путник вынул из котомки (я вам забыл сказать, что у него была котомка на палке, как у Ежика Юрика Норштейна) кусок пеклеванного хлеба, съел его и тихо посмотрел на Скатерть-Самобранку. Та заменжевалась и ушла в глухой пост.

Так же ему попытались оказать услугу Сапоги-Скороходы, но Путник же шел себе и шел без спешить куда-либо и в услугах Сапогов-Скороходов потребности не чувствовал.

А уж Шапка-Невидимка, Меч-Кладенец, Сивка-Бурка-Вещая-Каурка даже и не пытались. Прослышав от Сороки-Вороны о такой пронзительной непотребности Путника в сказочном облегчении Пути.

Вот так вот Он и шел по Пути.

Впереди его ждали Быстрые Реки, Высокие Горы, Глубокие Долы… И всем Путник давал по Пути названия: Клязьма, Ока, Валдай (там Путник, чтобы было веселее идти, придумал Колокольчик). Назвал еще город Калязин, село Семёнчиково. Разве всех упомнишь… Вот еще Китеж-град…

И где-то далеко-далеко его ждало Море-Окиян. Путник еще не знал, как назовет его. Он вообще не знал о существовании Моря-Окияна.

Ведь Он просто шел по Пути.

Просто шел.

Одряхлевшая пыль

Одряхлевшая Пыль лежит на окне моей комнаты. Давно лежит. Я уже даже и не верю, что окно может быть чистым. Что сквозь него на улице может быть что-то видно. Кроме Пыли. И Прохожий не сможет увидеть, что происходит в моей комнате. Из-за Пыли. И у него может сложиться впечатление, что в моей комнате, кроме Пыли, ничего не происходит. И это впечатление довольно верное. В ней ничего не происходит…