Совсем не женская история. Сборник рассказов

Олег, решивший хоть как-то сдвинуть дело с мёртвой точки, затащил как-то раз друга в свою комнатушку, что была при кухне, и без обиняков предложил свою помощь.

При этом он картинно встал и театрально произнёс, обращаясь к Лёшке: «Пиши давай!» И понёс такую околесицу, что Лёшка, написав под диктовку несколько строчек, с досады зашвырнул ручку в угол и даже искать её не потрудился.

– Ты чего? – опешил Олег от таких Лёшкиных действий.

– А ты – чего? – заорал обычно спокойный и выдержанный Лёшка. – Что это за обращение «Дорогая моя боевая подруга?»

–А что тебе не нравится? – удивился Олег, высоко подняв брови, – ты в армии, значит, она теперь превратилась из обычной девушки в боевую подругу. Я видел письма, в которых дед бабке с фронта так писал!

– Так то с фронта! – продолжал «наезжать» на Олега Лёшка, – и потом, зачем это писать о том, как мы какие-то танковые манёвры выполняем, да из гаубиц стреляем? Кому эта ересь нужна?

– Ой, какой ты дурень! – нравоучительным тоном сказал Олег и при этом покрутил пальцем у виска, – да девчонок всегда в письмах чем-то особенным удивлять надо. Им это, знаешь, как нравится? Да твоя Леся в тебе сразу героя увидит, как только ты ей про танки да пушки напишешь. Будь уверен, её это точно зацепит.

Но Лёшка упорно отказывался писать «ересь» и всё твердил, что врать в письме он не собирается. А уж обращение «боевая подруга» разозлило его так, что он чуть с кулаками на друга не набросился.

– Ну, и пиши сам! – и рассердившийся окончательно Олег выставил друга из своей комнатки.

– Ну, и напишу! – со злостью хлопнул дверью Лёшка.

– Идиот! – мысленно ругал он Олега, шагая к себе в казарму. Разве к Лесе можно так обращаться? К нежной, милой, любимой Лесе?! Ей какие-то особенные слова нужны, а не такие.

Ах, если бы Лёшка, одетый в камуфляжную форму, знал, какие слова нужны его Лесе, он бы давно справился сам с неразрешимой своей задачей! Он был уверен в том, что она нуждается в чём-то лёгком-лёгком, нежном-нежном – в общем, в чём-то таком необычном, чего словами и не выразишь. Вот он и искал эти самые слова. Бегает по плацу в тяжёлых кирзовых сапогах – думает, чистит на кухне картошку – вроде с ребятами разговаривает, а сам думает. Даже, разбирая автомат – всё равно думает! То, что Леся тоже ждёт его письма, он знал точно. Да и не знал – сердцем чувствовал! Но вот написать ей о том, как он скучает по ней и любит – всё как-то не решался. Даже как это письмо начать – и то мучился сомнениями.

Так не до чего и не додумался Лёшка, пока не объявили новому призыву, что скоро их ожидает присяга. А на присягу, как известно, кроме родителей приезжают, конечно же, и девушки. Так что волей-неволей, понял Лёшка, письмо ему писать Лесе придётся. А как же иначе? Ведь о присяге солдату полагается сообщать самому. Не ждать же, когда за него эту задачу командование выполнит! Да и не будет командование об этом каждой девушке, которая у солдат осталась, сообщать. Напишут родителям в лучшем случае – и то уже хорошо. Значит, придётся здесь Лёшке действовать самому. Он так ждал этого слова «присяга»! И ждал, и волновался одновременно…

Но ему внезапно повезло. Новичков обычно в наряды на дежурства не посылают. А Лёшке выпала удача – полдня дежурить в библиотеке. А учитывая то, что остальные ребята в это время нарезали в очередной раз круги по плацу, да строевой подготовкой занимались – можно было считать, что повезло вдвойне!

Сначала рядовой Комаров просто так ходил-бродил меж стеллажей с книгами, посматривая на новые и потрёпанные корешки. И его глаза невольно пробегали по названиям книг. Если же название по какой-то причине отсутствовало, то фамилии авторов стояли практически везде. И вспомнились Лёшке уроки литературы в школе, и ещё про то вспомнилось, как учительница заставляла их читать побольше да почаще, уверяя, что всё это в жизни ещё пригодится. Лёшка же благополучно пропускал эти слова мимо ушей, да и задаваемые произведения «добросовестно» не читал, пропадая или на катке, или на футбольной «коробке». В городскую библиотеку он не ходил, школьная же была не в счёт.

И вот теперь, то ли от нечего делать, то ли от любопытства, а может – от того и другого одновременно – взял Лёшка в руки первую попавшуюся книгу. На обложке стояло: «Куприн. Том II.» Книга была довольно толстая, «одетая» в тёмно-зелёную обложку. Лёшка даже на руке её «взвесил» – ничего не скажешь, книжка действительно была довольно увесистой.

«Надо же, – продолжал размышлять Лёшка, – люди создают целые книги, да не одну (он опять посмотрел на название, где золотистыми выцветшими буквами стояло «Том II») – и где только такое большое количество слов на все эти рассказы да романы находят?»

И, может быть, впервые в жизни пожалел Лёшка, что не читал в своё время того, что рекомендовала старенькая их учительница. «Если бы читал, – с горечью подумал он, – может, и не мучился бы сейчас так. Хоть какое-никакое письмо, а всё же одолел бы написать!»

И вдруг его словно пронзило: «Что это значит, какое-никакое?» Что, у него, у Лёшки Комарова, разве недостаточно слов в голове? Разве их мало в сердце? И что, спрашивается, разве этих слов недостаточно, чтобы написать письмо любимой своей Лесе? Да ему, пожалуй, и листка не хватит!

Побежал Лёшка к столу, который стоял сбоку от стеллажей, схватил первый попавшийся лист бумаги, ручку какую-то там же в ящике отыскал и как начал писать… Даже книжку забыл на место поставить. Она, эта книжка, всё то время, пока писал Лёшка, рядом лежала. А он сделает передышку, посмотрит-посмотрит на зелёный переплёт да на полуистёршиеся золотистые буквы, и снова писать начинает. И про службу, и про ребят из роты, даже Олега не забыл упомянуть в письме.

Но главное – писал он про любовь свою. Про то, как мысли о Лесе ему первые тяготы переносить помогают, и что он думает о ней постоянно, и что снится она ему каждую ночь… Короче, много чего написал Лёшка. И получилось, что он правильно предположил: не хватило ему листка. Он даже в конце почерк поубористее сделал, чтобы строчек получилось побольше. И всё равно не хватило!

– Ладно, – улыбаясь подумал Лёшка, складывая листок вчетверо и убирая его в карман гимнастёрки, – остальное допишу потом.

А в том, что потом он точно напишет ещё – в этом молодой солдат теперь уже даже не сомневался…

Пока не поздно…

Женщина средних лет вышла на лестничную клетку, и, застегнув верхнюю пуговицу на модном темно-вишнёвом плаще, стала спускаться вниз. Пройдя два пролёта, она вдруг услышала лёгкий цокот каблучков и почти одновременно с ним услышала: «Нонна Борисовна! Нонна Борисовна, можно Вас задержать на минуточку?»

Услышав, как её зовут по имени, Нонна Борисовна остановилась и, медленно обернувшись, увидела очень молодую женщину, даже скорее, ещё девушку, бегом догонявшую её по неширокой детсадовской лестнице:

– Извините! – немного запыхавшись, проговорила незнакомая барышня, и тут же прибавила: «Это ведь Вы мама Лёнечки Чистякова из десятой группы?

– Да, это я, – кивнула та. И тут же задала встречный вопрос:

– А Вы, простите, кто будете?

Молодая женщина, стоявшая на полпролёта выше, немного смутилась, бросив взгляд на красивый блестящий плащ и дорогой шёлковый платок, который по цвету очень эффектно подходил к плащу:

– Я… я музыкальный работник, – голос у неё подрагивал, – у… у меня будет к Вам один только вопрос…

Не успела Нонна Борисовна спросить, в чём же заключается этот самый вопрос, как музыкальный работник сходу огорошила её:

– А можно Лёнечка не будет петь на детском утреннике?

– Т-то есть, как это – не будет петь? – оторопело спросила она, глядя в глаза задавшей ей этот вопрос девушке.

– Да… – на несколько секунд замялась с ответом та и потом продолжила более уверенно – понимаете, у Лёнечки совершенно отсутствует музыкальный слух, и плюс ко всему, он пытается петь, то есть… она снова остановилась, подыскивая слова, – то есть не петь, а перекричать других. И получается, что он портит всю картину. В-вернее, извините, всю песню. А мы репетировали почти два месяца! – чуть ли не в отчаянии закончила фразу музыкальный работник.

Они всё ещё стояли на лестнице, то и дело пропуская мимо торопливо поднимающихся или спускающихся родителей или других работников детского сада. И, хотя Нонна Борисовна стояла на несколько ступенек ниже, со стороны складывалось впечатление, что обе женщины стояли практически наравне: молодая худенькая то ли девушка, то ли женщина, с аккуратно, но совсем не модно зачёсанными назад волосами, и представительная, хорошо, даже можно сказать изысканно одетая мама Лёни Чистякова.

На какое-то время между ними диалог прервался, и молодая особа уже думала, что сейчас вот эта шикарная и стильная по всем параметрам женщина начнёт возмущаться и доказывать, что у её Лёнечки прекрасный голос, и лишить её чадо выступления на детском утреннике – преступление из преступлений! Она уже мысленно начала подбирать слова, которые, как ей подумалось, сейчас придётся произносить в свою защиту, но к её удивлению, дама в безукоризненно сшитом по её фигуре тёмно-вишнёвом плаще, совершенно равнодушно взглянула на неё и таким же равнодушным тоном проговорила:

– Ну и пусть не поёт, раз не может. При этом в глазах её совершенно отчётливо появился вопрос: «От меня-то Вам что надо?»

Опешившая от такой неожиданной реакции, муз.работник несколько мгновений стояла молча, а потом произнесла уже более уверенно:

– Ну, если Вы не против, он тогда во время выступления с Вадиком Сергеевым на стульчике около стены посидит.

Убедившись в том, что ей не возражают, она снова пустилась в объяснения: «А то, понимаете, Вадик болел, слов он всё равно не знает, вот они и…». Она не успела договорить. Нонна Борисовна, изобразив на своём лице полнейшее нежелание продолжать разговор, махнула правой рукой (левой она в этот момент доставала из внутреннего кармана плаща перчатки словно этим жестом она пыталась отстраниться от собеседницы), и недовольно вымолвила:

– Ну, и зачем Вы мне это всё говорите? Про какого-то там Вадика, про то, как он болел… мне-то, простите, это зачем нужно знать? Не считаете нужным, чтобы Лёня участвовал в концерте – значит, пусть не участвует!

И, оборвав разговор, она пошла вниз, надевая на ходу такие же блестящие, как плащ, только более светлые, перчатки с круглыми пуговичками на тыльной стороне.

Хотевшая что-то ещё добавить муз. работник спустилась было ещё на несколько ступенек, но поняла, что догонять Нонну Борисовну – бесполезное дело. А заскрипевшая пружиной и хлопнувшая на первом этаже дверь тут же подтвердила эту догадку.

– Странная женщина, – тихо, почти себе под нос, пробормотала молоденькая барышня, поднимаясь наверх, – такое ощущение, что ей собственный сын совершенно безразличен. А ещё так шикарно одета…

От её взора, конечно же, не укрылись дорогие перчатки, позволить которые купить себе молодая сотрудница детского сада не смогла бы. Да разве ей по карману такая роскошь? Наверняка ей пришлось бы выложить за них половину своей зарплаты. Если не больше.

С мыслью, что «этих богачей никогда не поймёшь» она открыла дверь музыкального зала и зашла внутрь, чтобы через двадцать минут принять малышей из десятой группы на очередную репетицию песенок, сценок и танцев, из которых состоял концерт для утренника, до которого осталось совсем немного – каких-то три дня…

***

Тот кто уверен, что у красивых девушек всё всегда складывается хорошо, глубоко заблуждается. Видимо, русская пословица, вошедшая в обиход сто с лишним лет назад, не потеряла своей актуальности. Да-да, это та самая пословица, которая утверждает: «Не родись красивым, а родись счастливым».

Первая часть этой пословицы к Нонне Чистяковой совершенно не относилась. Большие, привлекательные глаза, тёмные волнистые волосы, аккуратно очерченный нос, точёная фигурка… Но, мало того, что в свои двадцать с небольшим она была первой красавицей на курсе – так она ещё относилась к той породе людей, которых, как говорил её научный руководитель «Боженька поцеловал прямо в макушку». При этом подразумевалась, конечно, не святая во всех отношениях любовь, которую высшие силы проявили к симпатичной темноглазой студентке Чистяковой. Просто она была на редкость умной и сообразительной девушкой, любившей неорганическую химию больше всего на свете. Вот эта любовь к науке её и подвела!

В то время как её однокурсницы, красивые и не очень, одна за другой выходили замуж и создавали семьи, Нонна проявляла интерес исключительно к растворам, которые находились в бесчисленных колбах и других химических склянках. Парней, готовых предложить ей руку и сердце поначалу было очень много. Курсу к третьему их количество заметно поубавилось, но среди юношей всё-таки продолжали оставаться те, кто за огромные карие глаза и балетную фигуру Чистяковой были готовы броситься чуть ли не в ноги объекту своего обожания.

Однако «объект» воспринимал эти ухаживания как само собой разумеющийся факт и с положительным ответом не торопился.

Окончание института было для Чистяковой только шагом на новую научную ступень – ибо в аспирантуру её взяли без колебаний. Из оставшихся «за бортом» молодых людей кто-то устроился работать в лаборатории, другая же часть не особо «перспективных» разъехалась по городам и весям, чтобы преподавать химию в школе. Все они вскорости обзавелись семьями, кто-то даже ухитрился вступить в брак по второму разу, и лишь только Нонна Чистякова, обуреваемая идеей открытия нового элемента, который дополнил бы известную таблицу Менделеева на одну единицу, всё продолжала и продолжала ставить свои бесконечные опыты. Носиться с пробирками по институтским коридорам собственное достоинство ей уже не позволяло, походка у неё стала степенной и важной. Выступления на заседаниях кафедры неорганической химии университета продолжали оставаться яркими и запоминающимися.

Но… годы шли, пробирки и колбы вместе с их содержимым ушли в прошлое, а элемент, до открытия которого оставалось «совсем чуть-чуть» так и не пополнил таблицу знаменитого Дмитрия Ивановича, который с годами стал смотреть на Нонну с явной усмешкой. Причём смотреть с той самой таблицы, внести изменения в которую так мечтала молодая учёная, получившая сначала степень доцента, а потом и профессора. Кстати, в списке университетских светил науки она была самой молодой «профессоршей». Но, к сожалению, так и остававшейся без мужа и без детей.

***

Лёнечка, этот милый кудрявенький светловолосый малыш, был её единственным сыном. Когда Нонна поняла, что годы, потраченные на бесконечные заседания кафедры и проводимые с утра и до вечера опыты, в общем-то пропали зря с точки зрения обустройства личной жизни, в глазах её сама собой нарисовалась безрадостная картина будущей жизни. Вот она, уже старушка, тяжело поднимается в магазин, чтобы купить буханку хлеба. Вот она сидит дома совершенно одна, пьёт чай и отрешённо смотрит в телевизор, где идёт передача, абсолютно её не интересующая. И Нонна, никогда не пасовавшая перед трудностями, в первый раз за свою жизнь испугалась, причём испугалась настолько реально, что несколько дней ей пришлось провести дома, борясь с приступом жуткой мигрени, одолевшей её после того, как сознание нарисовало ей, в общем-то, довольно безрадостное будущее.

Но долго это состояние не продлилось. По характеру Нонна была «железной мадам», а такие женщины, как известно, от единственной невесёлой мысли в себя не уходят и истерик не закатывают. Да и некому их было закатывать, эти истерики. Мама, начавшая потихонечку стариться, продолжала смотреть на свою учёную дочку с обожанием, никогда ей не перечила и вообще старалась вести домашнее хозяйство так, чтобы Нонна, устающая на работе, могла прийти домой и, хорошенько поужинав, сразу могла прилечь на свою любимую тахту и при этом не задумывалась бы, что есть в обиходе такое понятие, как «домашние дела», и что на завтра надо приготовить обед, а ещё – желательно – и ужин…

Нонна же решила действовать, причём действовать напористо и смело. И как всегда, не говоря никому ни слова и ни с кем своей идеей не поделившись. Впрочем, тут ей «подфартило», словно Её Величество Судьба без разрешения вторглась в её мысли и решила исправить ошибку бесспорно умной, но не очень везучей в личной жизни, професорши.

Не любившая искать объяснения всякого рода совпадениям, Нонна совершенно неожиданно обратила внимание на то, что молодой кандидат наук с кафедры химии природных веществ уж очень часто бросает недвусмысленные взгляды в её сторону. По большому счёту это было неудивительно: при своих тридцати восьми годах Нонна выглядела намного моложе. Природа ли так постаралась, или была Нонна обязана своей моложавости тому, что следила за своей внешностью чуть ли не двадцать четыре часа в сутки (несмотря на то, что не собиралась замуж), но её лицо, не поддающееся появлению морщин, характерных для женщин после тридцати пяти лет, сыграло свою роль: «кэхаэн» (так сокращённо называли кандидатов химических наук), косившийся в сторону профессора Чистяковой и не знающий, как подойти к ней и завязать разговор, стал вздыхать и краснеть совершенно без повода слишком уж часто.

Проявившая внезапную благосклонность к своему тайному воздыхателю, Нонна несказанно осчастливила его. Цветы, конфеты, вечерние сеансы в кино и посещение театров постепенно переросли в более близкие отношения. Недолгое общение с человеком противоположного пола, который был моложе её то ли на девять, то ли на десять лет (Нонна даже не запомнила ни даты, ни года его рождения) привело к тому, что она забеременела. Всё! Желаемая цель была достигнута! Врач из женской консультации, поставившая диагноз «беременность 5-6 недель» не имела не малейшего представления о каких-то там «целях», зато она имела большой опыт по вынашиванию детей. Поэтому-то она тут же, причём весьма категоричным тоном, сообщила Нонне, что почти всю беременность ей придётся пролежать на сохранении, потому что первая беременность в столь позднем возрасте могла окончиться совсем не тем результатом, которого ожидала Нонна. Воздыхатель на тот момент был отправлен из лаборатории в командировку, что Нонне было даже на руку, ибо делиться «своим» будущим ребёнком, которого она твёрдо решила воспитывать только сама, она не собиралась ни с кем. Правда, когда потенциальный отец вернулся назад, он сделал попытку выяснить, действительно ли дама его сердца забеременела от него, но разговор по городскому телефону ни к чему не привёл. С первых же фраз мужчина понял, что говорить с ним ни на эту, а так же ни на какие другие темы больше не желают. Заданный же им вопрос «Ты что, правда, беременна?» на какое-то время повис где-то в запредельном для уха межтелефонном пространстве, а неуверенным тоном добавленное «Я случайно узнал» было отпарировано фразой» «Мало ли, что ты узнал!» После этого телефонная трубка была повешена, а номер телефона через некоторое время сменился. Так что дозвониться до своей бывшей любви будущему отцу ребёнка оказалось делом более, чем трудным.

Больничные листы меж тем аккуратно сменяли друг друга, и в один прекрасный момент закончились отправкой Чистяковой Нонны Борисовны в декретный отпуск. Ну, а через два месяца комнаты «брежневки», где проживала Нонна со своей мамой, приняли к себе на постоянное жительство ещё одного маленького человечка – Лёнечку.

***

Странная это была любовь…

Если посмотреть со стороны – были они самой обычной парой «мама-ребёнок». Вернувшаяся из декрета на свою родную кафедру Нонна Борисовна, дополнительно взяла себе отличников выпускного курса, продолжая при этом заниматься научной деятельностью – короче, материально она была обеспечена так, что одна смогла бы обеспечить хоть двух Лёнечек (если бы, конечно, у неё родилась двойня). Об исчезнувшем к тому времени в небытие научном сотруднике она не вспомнила ни разу, как не вспомнила, например, о том, на какую полку перед уходом в декретный отпуск она складывала «не прошедшие испытания» химикаты.

Сына Нонна Борисовна не баловала, просто старалась обеспечить его всем полагающимся. С одной стороны, это было непонятно, если не сказать – удивительно. Будучи в своё время единственным чадом на две семьи (родная сестра матери, приходившаяся Нонне тёткой, была бездетная), она росла избалованным ребёнком, все прихоти и капризы которого исполнялись моментально. Когда такие дети сами становятся родителями, они невольно начинают превращать детство имеющихся у них детей в продолжение своего собственного детства, без разбора скупая имеющиеся в «Детском мире» игрушки, книжки, одежду и обувь. Причём на цены внимание при этом, как правило, не обращается. Равно как и не обращается оно на то, насколько увлечён ребёнок новыми куклами или машинками, принесёнными из магазина.

А Лёнечка особо Нонну Борисовну своими желаниями не утомлял: играл в то, что ему покупала мама, кашу по утрам ел ту, которую варила опять же мама. Нонна Борисовна вообще не могла припомнить за пять лет ни одного случая, где бы её сын не то, что бы закапризничал, а просто произнёс «не хочу». Внутренне она радовалась, что у неё растёт такой непритязательный ребёнок, которому что ни сделай – он всем доволен. Радовалась, не замечая, что она «давила» на Лёнечку своим мнением: «Носи то, что я тебе говорю, ешь то, что я тебе приготовила, пришло время спать – значит игрушки должны быть убраны. И не просто убраны, а аккуратно сложены в большую коробку, которая осталась от покупки нового пылесоса. Лёнечка и носил, и ел, и убирал, и складывал, по-детски считая, что так и должно быть.

Вот и сейчас, приготовившись объявить сыну новость, что его не возьмут петь на утреннике, Нонна Борисовна даже не задумалась над тем, как он отреагирует на это известие. Понравится оно ему или нет – это было второстепенным вопросом. По её мнению, ребёнок в любом случае ДОЛЖЕН БЫЛ согласиться с тем, что скажет ему мама.

По большому счёту, так оно и получилось. Услышав, что его не берут на выступление, малыш на какое-то мгновение замер, затем поднял на Нонну Борисовну ясные голубые глаза и сказал только одно слово: «Почему?»

– Ну, почему… – протянула Нонна Борисовна, и, взглянув на сына, попыталась найти ответ на этот вопрос:

– Поёшь, честно говоря, ты не важно, вот и ваша музыкальная работница об этом говорит…

– Елена Ивановна, да? – спросил Лёнечка.

– Да откуда я знаю, как её зовут, – поморщилась Нонна Борисовна, вспоминая утренний разговор с «серой мышью», у которой она и вправду не спросила ни имени, ни отчества, – сказано тебе, не будешь петь – и всё!

Сказала – и словно черту в разговоре подвела.

***

Какая это была чудесная штука!

У Лёнечки аж дух захватило, когда он увидел, что его друг Игорёк из соседнего подъезда раскатывает по двору на ярком двухколёсном самокате. И они тут же стали играть в «самокатные догонялки»: Игорь, изо всех сил отталкивался ногой от асфальта и уезжал за поворот, а Лёнечка пытался его догнать. Так продолжалось долго, пока, наконец, Игорь не предложил Лёнечке: «А давай поменяемся! Ты будешь уезжать, а я буду тебя догонять!»

Идея хоть на несколько минут стать хозяином замечательной во всех отношениях машины, тут же захватила Лёнечку. Он ни на секунду не задумался, что он не очень умеет держать равновесие, потому что у него никогда не было ни самоката, ни велосипеда, но тут же согласился продолжить игру. И у него даже стало немного получаться, хотя Игорёк догонял его достаточно быстро, как вдруг, вывернувшаяся из-за поворота машина перевернула небо и резко опустила его вниз. Лёнечка даже не успел удивиться такой перемене, как возникшая откуда-то темнота окутала его от макушки до пяток, при этом очень сильная боль заставила свалиться прямо на асфальт, о который он, падая, стукнулся головой…

… Женщина средних лет, уставившись в тёмный угол коридора, не моргая, смотрела на серый бачок, над которым висела табличка со словами «кипячёная вода».

– За что? Что я не так сделала? Почему это случилось именно с моим Лёней? – не останавливаясь, кружились мысли в её голове… Но даже сейчас, когда в их жизни случилась трагедия, она продолжала думать о сыне, так как будто мальчик был её личной собственностью. Поэтому даже в мыслях она не назвала его «Лёнечка» и «Лёнчик». Она так и подумала «мой Лёня».

Как бы то ни было, Нонну Борисовну продолжала окружать тишина. Никто не мог сказать ей, как матери, в чём она была неправа. И была ли неправа вообще… Вроде бы она всегда всё делала так, как надо. Вроде любила Лёнечку. Вроде всё необходимое у него было. Вроде…

– 

Зачем он только взял этот окаянный самокат? – всё повторяла и повторяла она побелевшими губами, – неужели он ему так был нужен?

И вдруг медленно, как будто это были кадры какого-то странного, медленного, немого фильма, она начала видеть со стороны себя, Лёнечку, их жизнь, их отношения. И так же медленно стало до неё доходить, что самокат её Лёнечке ДЕЙСТВИТЕЛЬНО БЫЛ НУЖЕН! И много, наверное, чего ещё было нужно, просто она этого не понимала, или не видела. А он не просил. Никогда не просил…