В стороны света

тянет сетью из преисподней,

тёмного мрака из.

В жёлтой рубашке бредёт нетленная,

сияет надо лбом

в левой горсти дождинка Верлена,

в правой харк Рембо.

Там, одолев одиссею, под кровль

хаты, облипшей сиренью,

вернулись Ахматова и Гумилёв,

варят варенье.

Кажется, кто-то живёт или бредит

тайною жизнью во всём,

воз скрипит, возница – Басё,

млечная путь – Хлебников.

***

От Хайяма к Эдгару По

я спешу с предложением по

100 граммов, чекушку поровну,

только янки корпит над «Вороном»,

значит, пробовать надо удачу

с кем-либо на Переделкинской даче,

либо там, на Востоке, с Ли Бо,

либо с кем уж сосватает бог.

Потому я иду к соседу,

пьём и мирно ведём беседу

за хороших ребят-поэтов,

и не только за это.

Здесь

Полдня шёл дождь.

Он размозжил дорогу,

и я вернулся в дом, судите сами,

как жаль, здесь мог бы Хокусаи

мне встретиться

с карандашом и строгий

к стихов объёму давний друг Басё.

Мы знаем всё:

что было, есть, что будет

опять, сначала блоковское здесь,

и мы дыханьем поднимаем груди

и понимаем Мандельштама спесь.

Слова

И от писцов Антефов и Осирисов,

от Фёдоровых библиотекарей

шли к нам слова,

плотнели, силились,

столетьям поднимали веки.

В дожди Рембо, Верленов,

как с Овидиями

во глубину тлена,

в ларго, в тише

навстречу Эвридикам, еле слышно

идущим от заката.

А слов приливы и токкаты

громадны, чтобы видеть их,

будем слушать.

Перед Словом

А не время ль рассказать, славяне-братья,

как ложились в брани наши рати.

Проснулась кукушка, пророчит ночью,

ещё до солнца роса выжжет очи.

В широком поле зноя полдня около,

как на стадо лебедей пала стая соколов,

как по древу белки быстро бегали,

как рыскали волки, птица пела в бездне.

Выходили девы в красно-белых платьях,

и за ним ветр в пыль дорог стояти.

Так персты Бояна пробуждали струны,

те же пели сами князьям славу.

Там

Где печенегов поднимала сечь,

где имена раскатывали солнце,

где Слова буква расточала речь

и Мандельштам кидал князей в колодцы.

***

Прогноз погоды грустен, по Верлену,

дождит, у стариков болят колена,

рисует чудный стих поэт, однако

всё так же моросит, по Пастернаку.

***

Я сегодня рано встану,

разбегусь на раз-два-три

и исчезну с Антуаном,

пропаду с Экзюпери.

в золотых песках Сахары

я зажгу для вас фонарик,

где живёт свобода мавра.

На планету новых дней,

подвигов, любви, людей,

я вернусь сегодня-завтра.

В стране Гёте

Из Вильгельма Лемана

И ранняя заря и поздняя заря

не остужают воздух сентября.

Из пепла крылья бабочки. В начале

от Бога Слово, после – от печали.

Горсть чернослива, связка чеснока,

ведро глубокой влаги. И века.

Из Гейне

Под ветром северным и в обмороке сонном

сосна. Ей снится пальма под палящим солнцем.

Готфрид Бенн

Анатом

Вот человек: кишки, аппендикс, жёлчь,

венец всего – без откровенья ночь;

глазниц провал, колбасы рук и ног,

в брюшную полость я воткнул цветок.

Где ж расписался Бог?

Мои розы

Вот и розы увяли,

падают лепестки,

росы ль слезами стали?

плачет душа ль от тоски?

Словно душа в начало

падает всех времён,

бедная, тоже устала.

Тёмная бездна, сон.

Хватит, душа, в печали

кукситься, близок свет

жизни новой. Увяли

розы мои. Или нет?

Только это

Есть только то,

которого будто нет.

Есть только "я",

блуждающей мысли след.

Когда лежу в молчанье…

Когда лежу в молчанье на спине, –

мне открывается особенное утро,

и час ведёт особый счёт минутам,

и свет один в небесной глубине.

Одна земля и кровь на чёрной ниве

у ландыша и у крапивы,

одна рука даёт, берёт, даёт,

льёт солнечный на землю мёд.

Будь осторожен, шёлковая нить

порвётся – и не свяжешь снова.

Бери из утра собственное слово,

чтобы успеть всё отблагодарить.

Кто мыслил прошлым…

Кто мыслил прошлым, тот

попрал земли законы;

восходит дым святой,

как в годы оны.

А боги живы, вон –

они в полях и реках,

в дожде, в грозе их стон

и жадность – в жертвах!

Пусть слабо зренье, зрак

из глубины взлетает,

засветится, и мрак

быть перестанет тайной.

Кто мыслит глубоко,

того вбирает вечность.

Того ждёт кома, в ком

есть осторожность речи.

Как мёд из сот, цветами опылённый…

Как мёд из сот, цветами опылённый,

в сосуды лился, плакал и сиял,

так август неба синь и зелень кроны

в сентябрьскую прохладу окунал.

Светились облака, глаза прохожих,

во всём явилась та голубизна,

которая на жизнь была похожа,

открытую улыбку дня.

Тропа знакомая, прозрачность голубая,

соцветье облаков, что крыльев стая;

я, безнадёжно старый и седой,

захлёбываясь пил из чаши той.

Икар

II

Когда бы глаз мой богом создан был,

я б видел ночь, начала и концы.

Я снова слизь, предвечный сон, прах, пыль,

я поднимаюсь от гнилой росы

в мозг, твой ничтожный пилигрим…

Последний наш интим.

Запомни свой последний вечер…

Запомни свой последний вечер:

стол, пиво, локти, сигареты,

сижу один, там – лица, плечи,

очки торчат в строках газеты.

И больше ничего, ни рощицы, ни дома,

твой узкий круг, мирок неспешной жизни…

Что прожил, до кишок знакомо,

оставь стихи непомнящей отчизне.

Смертельно, смертно всё и бестолково.

В углу за столиком на пол-лица зевота,

вонь пива, грязи, пота.

Усни спокойно. Вечер. Солнце. Слово.

Только две вещи

Храм в пыль обратится,

снег станет рекою,

летящей строкою

летящая птица.

И вечно лишь "Я"

в ручье диалога

с невидимым Богом.

Из беспамяти

Под сенью бесконечных звезд

иду домой бог весть откуда,

в душе темно, на небе чудно, –

как самый изначальный бред.

***

Стихи анатома Бенна

не повлияли на

работу морга.

Русский Рильке

Эвридика

То были души: скальные расколы,

ещё не задохнувшиеся смолы,

змеиные прожилки серебра.

Из-под корней струилась кровь, текла,

багровая, надеясь к человеку

вернуться, ибо, тёплая от века,

она гнила без света и тепла.

Мосты и скалы висли над пустым

пространством, водоём незрячий

смотрелся в дно своё, клубился дым,

и тёмный воздух леденел от плача.

И, женское терпенье, в полный рост

легла дорога, вытоптанный холст;

на ней, крутой, едва светились тени,

идущих направляя зренье.

Он шёл, как и положено богам,

уверенно, нетерпеливо, резко,

шаги глотали пыльные отрезки,

молчали руки, не было рукам

работы, черепашья лира

срослась с рукой и струны отпустила.

Сын Зевса, ловкий вор, бродяга, он

был бы светлей, когда б не капюшон.

Взгляд бога псом летел за поворот,

оглядывался, возвращался снова,

а слух метался сзади. Ровно

дышали тени тихие за ним.

И слух шептал ему: "Идут они…"

Ещё он слышал шаг свой, лёгок, твёрд,

шум ветра в мягких складках платья.

Он знал, по уговору лишь вперёд

им двигаться и без оглядки,

но, Зевс мой, как медлителен их ход!

Но он молчал, за ним, тиха, бледна,

шла тень, и то была – она!

Любима так, что в скорбных звуках лиры

был создан мир, как повторенье мира:

пригорки, долы, реки и леса,

зверьём наполненные, голоса

в селеньях, скрипы на дорогах,

вставало солнце над землёй убогой,

ночь искажала звёзды, мрак

рассеивался, цвёл…

Любима так…

Как женщина зачавшая, в себе

замкнувшись, шла она за богом,

не зная мужа, бога и дороги,

плодом налитая, как словом песнь.

И даже нынешняя новизна

её не волновала, ибо здесь

плод смертью был, и смерть была – она!

Как роза нежная перед закатом

от холода скрывает лепестки,

её закрылся пол; и бога взгляды,

дыхание, тепло его руки

казались ей отчаянно близки.

Нет, не о ней недавно пел поэт,

не с этой тенью разделял он ложе,

на слабый призрак, на обман похожа

она: и жизнь ушла, и смерти будто нет.

Распущена, как золотая прядь,

пропавшая в земле, как майский ливень,

из семени взошла, как благодать,

и корнем стала.

…А в провале синем

уже не узнавала никого.

"Он оглянулся!" – прошептал ей бог.

"Кто?" – безучастно тень его спросила.

Бог повернулся и пошёл за ней,

уже обратно, по крутой дороге.

Под саваном запутывались ноги,

мешало мельтешение теней.

И только бог остался с ней, он рядом

неслышно шёл, легко дышал.

И некто их печально провожал

смертельно побелевшим взглядом.

Монолог Эвридики

Я оглянулась, милый мой,

и стала тенью под тобой,

под солнцем – мёртвою травой.

Мой плод, как бремя Персефоны,

жив по космическим законам,

я жизнь и смерть в пустыне дикой,

как бог индуса, многолика,

я плод сама и я же – семя,

я небо и земное время,

я вне себя и я с собой

толика счастья, дикий вой.

Зима Рильке

На окнах снег, на крыше грязный след,

тень у стены, пар из колодца,

позёмка, будто шелуха от слов…

Наестся мёртвых яблок и вернётся,

и извлечёт сознанье из часов.

или:

Сорвётся старым снегом с крыш домов,

в седой горячке на тропе забьётся.

Наестся мёртвых яблок и вернётся

остановить сознание часов.

Сон Рильке

Бессонный город, я и сторож в нём,

я ночь, Господь, в твоей бездонной ночи,

я плод твоих желаний, впрочем,

я сон во сне и жив я только сном.

И этот виноградник, поле это,

ликующие соки бытия

в садах больших прожаренного лета –

твоё бессмертье? Или кровь моя?

Божий день Рильке

Бездомному не нужен дом,

бродяга счастья не желает,

что вместе с осенью теряем,

и я не думаю о том.

Дай, господи, тепло плодам

и щедрые дожди садам,

налей в сосуды сладкое вино,

которое от тяжести темно.

Со мною пустота большого сада

и дни перед началом листопада.

Ветер моря Рильке

Долго, от первого моря,

по пустякам не споря

и раздвигая просторы,

только со мной и в ссоре,

веет до синих губ,

стонет до чёрных жил.

И подражает инжир

ветру, глуп.

Рильке. Другу

Быть может, раньше птицы был полёт,

объятия растут из нашей почвы,

и ангел вслед за нами жест несёт,

который мы сказали прошлой ночью.

Лу

У Рильке муза – степь и небо синее,

земля без края, без конца река.

И та, что за руку водила по России,

была упитанна, румяна и легка.

Пантера Рильке

И как волна, закрученная вихрем,

по кругу ходит, повторяя след,

как в карабине затаённый выстрел

ждёт мига и его не знает, слеп.

Стальными прутьями оплетена,

не видит ничего она,

как молнии, минута за минутой

бегут по кругу – тщетно, только прутья.

Но иногда под шёлком взгляд бессонный

поднимет мягко, жёлтый, как слюда,

он леденит, как первая вода,

и умирает, как сознанье, снова.

Стефан Георге

1

"В земле мне тесно, – говорит зерно, –

всё сущее живёт под светом.

Не бойся тёмной ночи, но

сквозь муки выйди в день с приветом".

Здесь смерти торжество, там жизни чехарда.

Весы уравновешены всегда.

2

Вошёл он в город. Полыхал закат

на крышах храмов, уходил за море.

Господь смеялся: плачут в горе

и в счастье плачут… брань, упрёки, мат…

Всесильный, он и камешку не даст

упасть, когда не будет воли его.

Хватило б слова, мы, слепые, спорим…

А он молчит сквозь нас.

3

Разрывы тела, трещины в горах

сомкнутся, зарастут; как было,

всё будет. Только в слове сила,

всё названное будет – прах.

Дом пуст, где раньше люди жили.

Оружие – горсть пыли у стены.

Кого мы не назвали, спасены.

4

Нет смысла в жизни смысл искать,

от самого начала мир наш тайна;

так лебедь, раненый тобой случайно,

не ведает, что в мире есть тоска.

Он умирал, но не было в глазах

его ни злобы, ни прощенья.

Мелькнула только искра сожаленья

зарницей в недоступных нам мирах.

Так говорил Ницше

Нас много множеств, имя – легион

нам, наши забинтованы уста, наш

пылен путь и песенка проста, и вечен сон.

Небо становится тёмным,

приходят луна и звёзды.

И веру теряет сторож ночной.

Я ухожу.

Я оставляю вас видеть.

Я оставляю вас слышать.

Подслушанная молитва Фр.Ницше

Безумно молятся, в слезах, без пищи,

два короля, злой чародей и добровольный нищий,

тень странника и странник, бывший Папа,

маг, совесть с розовой заплатой.

А самый безобразный человек

хрипел, сопел, сипел, едва

понятные выплёвывал слова,

невыразимым поражая всех:

–Среди невинных больше свят и искренен

тот, кто невинности не знает истины.

–Но сколь не глупо это преподобие,

кто сотворил нас, глупых, по подобию?

–В молитве ж есть, скажу вам, други, честно,

чего немало в жизни: лицедейство.

–Незрим он в жизни и невнятны речи его,

кто глуп, тот вечен, ибо глупость вечна.

Безумно молятся, в слезах, без пищи,

два короля, злой чародей и добровольный нищий,

тень странника и странник, бывший Папа,

маг, совесть с розовой заплатой.

А самый безобразный говорил,

кричал, хрипел, выплёвывал слова,

понятные молящимся едва,

тот, кто однажды Господа убил:

–"Так это жизнь была?" – скажу я смерти. –

Как я свободно жил, что жизни не заметил!

–Идите, выходите из пещер

на свежий воздух, ночь светлее, чем

день думает о ней, и будьте рады,

что звёзды падают и водопады!

…А тот, кому молельные слова

предназначались, закричал: "И-а!".

***

Идёт Заратустра.

За ним идёт Огонь.

За Огнём идёт Пепел.

Из Пепла вышел Человек.

Из Человека Женщина.

Из Женщины Любовь.

Заратустра Огонь.

Заратустра Любовь.

Куда идёт Заратустра?

Новое

Как женщину,

пишу себя я телом, буднем,

и без остатка.

Что-то новым будет.

Пишу

Пишу старательно и всё ж

перо царапает, как нож.

Как будто и не стар летами,

а где-то мысль за облаками –

не поспеваю за тобой! –

И стих бледнеет, боже мой,

не парься, кто его читает…

Пружина

Жизнь-часы затормозили, ах!

Что за чертовщина!

–Что же ищешь ты в часах?

–Причину причины.

Слышится?

Засушенные монашки,

вы иногда слышите ветер

в вашем удушливом храме?

Одиночество

Я безбожник,

то есть, одинок.

Бог тоже бесчеловечен.

О, Ницше…

Лейпциг, Кёльн, Вселенной переулки,

Шуман, Шопенгауэр, прогулки…

День, как чужого, Фридриха встречал,

ночь ужасами новой боли.

«Гори, не догорай, моя свеча,

и по ту сторону любви – любовью».

Он ставит нас на голову –

и мы находим устойчивость.

Он оглоушивает –

и мы приходим в сознание.

Он ослепляет –

и мы прозреваем,

дважды и трижды.

Твои одинокие

любимые, невыносимо

скверные мысли.

Из Ницше

Когда месяц большой,

словно собирается рожать солнце,

назови его луной.

***

Заратустре Ницше

написал бороду

и вырвал язык.

Так танцевал

Заратустра

Язык в ноздрях

и палец в жопу,

закрыл глаза и побежал.

***

Даже блядь

побоялась замуж

за тебя, Ницше.

***

Пушистые глаза Христа

и щетина Ницше

на ягодицах танцующего ангела.

***

Ницше не спрашивал

у женщины, где

живёт одиночество,

из которого Ли Бо пьёт

чайными глотками.

***

Ницше

отпустил душу и –

обезумел, что ли?

Ниша Ницше

Всё проваливается в неё –

мир, женщина, воля.

Только Ницше в своём уме.

А почему и не

Александром? И подписался:

«Фридрих Германский».

***

В Ницше,

в орден Святого самодурства!

Вход свободным.

***

У Ницше

так густо, не вставишь даже

слова восхищения.

Ницше:

Посох для уставших,

якорь для утопающих,

для убогих – бог.

***

Не читавший Ницше,

не имеет права

жить без ума.

По ту сторону

Отшелестев, отвздохав,

спит усадьба господня.

Дьявол – это праздность бога

каждого седьмого дня.

***

И тогда Сознание

покинуло Ницше:

–Танцуй, Бонапарт!

***

Ницше

рассказывал себе,

слушают поколения.

Ира Свенхаген. Не Знаю

На вершине горы "Не Знаю",

или края

её здесь ли, там?

Не устаю, повторяю:

милый, у меня горе

плывёт-утонуло в море.

Помнишь оказию,

в Европе ли, в Азии?

В половине восьмого утра

умерла.

Или когда влево-вправо

в кювет лавой

чувств, у меня просто

вопрос: кто

и зачем?

Фр. Гёльдерлин

Бытие

Последние, святые, дни влачу,

не нужный ни врагу, ни палачу,

читатель мои книжки не читает.

Толпу влечёт лишь то, что по плечу,

воск рабски оплывает под свечу.

Творца ж никто не видит и не знает.

Путь жизни

Всё возвращает любовь

к нашей земной маете.

Так странным зигзагом комета

сквозь тысячетьму возвращается к Солнцу.

Небытие

Ухожу в пустыню, в бездну,

но светла моя дорога.

День был краток, как возмездие,

что ж ещё? я жил, как боги.

Мефистофель Гёте

День до творенья,

после творенья день.

Ночь растеклась

на пошлость и на милость.

От солнца опустилась тень

на мир. Что, собственно, случилось?

Ушедшее, что звук пустой,

вчера, сегодня, завтра – всё ничто,

начало и конец – не всё ль равно?

Что было, не было – всё было сном.

В творенье спит уже уничтоженье,

как в полноте рождается лишенье.

Всё нечто есть дурная бесконечность.

Абсурд – вот что единственно и вечно.

***

Город. Германия.

Майна. Вира.

Ангел кемарит

над кружкой пива.

Где не знала рука,

нога не бродила,

Мефистофель и К°,

шатенка, блондинка.

Окна размыты,

пьяна Маргарита,

тошнит фрау.

Гёте. Фауст.

Гессе

Клингзор

Художник горит свечой

с обоих концов.

Стремительно и ярко.

Натюрморт

с лицом и слезами

Скрючившись, дрожа и

смеясь от боли,

он переходил черту.

«Другого раза не будет», –

кривились его губы,

а глаза с забитыми в них гвоздями

растекались слезами по зеркалу

и умирали в последнем

рисунке художника

углем по белой странице

томика стихов Ду Фу.

***

А тем, кому хорошо,

мы ничего сказать не можем (Гессе).

А те, кому это сказано,

знают это.

А тем, которые не видят,

и не надо понимать этого.

Экхарт. Прислушайтесь

И лавкам пустым

я буду рассказывать о

том, что, прислушайтесь, есть

Он.

Шопенгауэр. Живи

От боли своей,

от вашей любви

ушёл бы спеша.

Но смерть страшна

и шепчет: «Живи».

А. Шопенгауэр. Фигушки

Постучите ко мне в гроб.

***

«Смерти нет»,-

сказал Шопенгауэр

и спокойно умер.

Герман Брох. Молчание

У вас были слова,

но вы молчали.

У нас есть уши,

но мы не слушаем.

Молчат века,

молчат люди.

Замолчит молчание –

ничего не будет.

Кристиан Моргенштерн. Старушка

То сучит нить,

то ножками сучит,

то барабанит, то стучит,

живёт старушка в доме,

живёт старушка с прялкой

и никого старушки кроме.

То садит розовую розу,

а то рассказывает прозой

про день пропавший

или вчерашний.

Как сажа, бел её капот,

затылок бел, она живёт,

старушка с палкой,

не красит веки,

в тиснёном доме,

в четвёртом томе,

в двадцатом веке.

Уроки эстетики

В а л е р и й К а т у л л:

Если ж о женщине, друг мой,

мысли давят виски и под ложечкой трепет, это – любовь.

Катулл. Слова

Слова любимой

на воде пишу, той, что

летит стремглав.

Гораций. Моё

Мне парки выткали селенье

под Римом, дом, жену, корову,

весёлое презренье к черни,

высокое влеченье к слову..

***

Есть повод, мой Овидий, говорить,

перенося слова в иную эру,

вся лирика есть одного размера

судеб связующая нить.

Года, столетия, холодный Рим.

Мы тот же путь, те ж мысли повторим.

Всё тот же селянин полоску нашу

весной взрыхлит и осенью распашет.

***

Герой Платоновского "Пира" Аристофан

рассказывал историю

о том, как возмутитель мира, хам,

человек наказан небом был, притом

был рассечён богами пополам.

С тех пор он миру чужд и

только кровь,

взрывая жилы, порождает чувство,

которое спасёт его, – любовь.

Как целое вернуть – искусство.

Луций Анней Сенека

В дне вчерашнем гораздо больше

смерти, чем в завтрашнем дне, о боже!

Микеланджело влюблённый

1

Идеалист, пока твой влажен взгляд,

пока глаза твои горят как свечи, –

и гений женщины божественен и вечен,

и губы только правду говорят.

2

Ты, мир познавшая так рано,

живёшь во мне, как в теле рана.

Я смерти жду, а не мужских побед,

не для венка пустая голова.

Я стар и сед,

а ты как боль жива.

3

Мошонка жидкая, седая борода.

А мысли грешны, как всегда.

4 Здесь и там

Там свет, здесь ночь,

там боги, здесь – тревоги,

невысказанность, суета

и пылью прокляты дороги;

и к звёздам ближе – там.

Свет больше видится во мгле,

но мрак обходит их чертоги.

Когда там пиршествуют боги,

спят человеки на земле.

5 Свет истины

Мы без тебя –

ком грязи,

нега лени,

короткая строка стихотворения.

Ты красотою вскрыл

слепых глаза.

Но, Боже, как

бессмертие сказать?

Пазолини. Строки завещания

Извергнув семя

в раскалённый песок пустыни,

ухожу.

Чезаре Павезе. Улисс