Боль. Сборник рассказов

– У меня дочь, – начал Эрнест.

Юрий смотрел на лицо собеседника. Чем-то он напоминал ему Майкла Фассбендера: рыжеватые волосы, уложенные в небольшой косой пробор, широкий лоб, глубокие морщины и выразительный нос.

– Она – неблагодарный ребёнок, выразились бы вы, поговорив с ней. Она вечно сидит в своей комнате, никуда не выходит, ни с кем не разговаривает, сидит на телефоне. И она стала страшной. Мы с женой сами в шоке от неё. Она изменилась. Раньше дочка была общительной, а сейчас…

– Как типичный мерзкий подросток, – подсказал Юрий.

– Да, точно

– Судя по описанию, ей где-то четырнадцать.

– Верно, ей четырнадцать.

– Стоит понять, что в таком возрасте большинство подростков замыкаются в себе, становятся скрытыми от родителей. И это понятно из-за пубертатного периода, характерного такими переменами в личности ребёнка. Он начинает взрослеть – это тяжёлый путь, когда меняется тело и, собственно, сознание. Подростковый период характерен вашими претензиями. Да, они противны нам, родителям, привыкшим к нежности малых лет, когда дочка могла сесть вам на колени и спросить совет. Но она взрослеет, поэтому не пощекочешь её за ушко, не поцелуешь на ночь. Им будет стыдно, такова сущность подростков. Они любят вас…

– Я понимаю, – сказал Эрнест, – что это подростковый период…

– …но всё-таки, – гнул своё Юрий. – Воспитание нужно, даже чрезвычайно необходимо, чтобы насовсем не потерять связь с ребёнком.

– Слушайте… При всём моём уважении, Юрий, я нашёл выбивающуюся деталь.

– И что же?

– Некогда ночью – она ложится спать в три часа, иногда даже с четыре, а просыпается в обед – дочка закричала, взвизгнула. Я проснулся. Жена сказала, чтобы я проверил. Я открыл её дверь – а она всегда закрывает дверь своей комнаты, будто таким образом хочет показать свою замкнутость и отрешенность от родителей – и вы не поверите, что я там увидел.

– Что же? – в горле пересохло. Этот Эрнест заинтриговал его.

– Я увидел её, лежащую на кровати. В руках она держала флакон с таблетками. Три таблетки она положила на язык, и те таяли. И я заплакал… – лицо Эрнеста скривилось в судорогах, как у Петра Первого. Это одна из характерных черт Эрнеста. Когда его лицо принимало страшные гримасы ярости, то любой человек отшагивал от него, что и сделал Юрий. – Я видел её глаза. И знаете, что в них было? Пустота. В них была стеклянная пустота. Она принимала наркотики, Юрий. Кажется, это был экстази. Психотроп. Она кайфовала. Всё расплывалось в её глазах. Она балдела от этого, вот поэтому визжала. Я выкинул флакон в окно. Потом потряс её за плечи, а она качала головой, как овощ. Она ничего не говорила. Она просто…

– Тише, тише, Эрнест, – успокоил его Юрий. Он видел, как слёзы стояли в глазах Эрнеста, готового расплакаться. – Вы что-нибудь предприняли?

– Что я могу предпринять в этом случае? Ничего, конечно. Я был в невероятном страхе.

– То есть, вы ничего сделали, никакой контр с вашей стороны? – спросил Юрий.

– Именно поэтому я сюда пришёл. Я не знаю, как с ней общаться. Ни малейшего понятия.

– Ситуация, конечно, щекотливая, но – хорошо. Я приду к вам завтра утром. А пока не общайтесь с ней, она должна прийти в себя.

– Хорошо-хорошо, – заверил его Эрнест. – Спасибо. Спасибо вам.

– Само собой.

Её звали Дарья.

По обыкновению она вставала в обед, если родители не контролировали режим, иногда просыпалась в одиннадцать. Пробуждение Даши менялось то в одиннадцать, то в десять, то в восемь, то даже в четырнадцать часов. После подъёма, когда слипшиеся веки открываются, она бралась за телефон. И родители закатывали глаза по этому поводу: «Милый, ты не знаешь, что она делает всё время в телефоне?» – спрашивала жена. «Чёрт её знает, дорогая. Да и нам лучше не знать. Меньше знаешь, крепче спишь» – отвечал муж.

Отец с апатией уходил из комнаты дочери, когда видел, что она проводит в телефоне весь день. Допустим, Даша просыпалась в тринадцать, бралась за телефон и проводила в нём 12 часов. Отрывалась девочка от гаджеты в тех случаях, когда ела или делала домашнее задание. Но даже в таких занятиях она совмещала это с просмотром ленты соцсетей. М – многозадачность. Она проводит целые сутки в собственном мирке. В школьные дни, она проводила в интернете 9 часов. Засыпала она в три часа ночи. И спала более десяти часов, когда нормальному человеку требуется семь-восемь – самый оптимальный вариант. Когда здоровый человек, спящий восемь часов, побуждался с чистой и свежей головой, она – будто бы с похмельем. И ничего толкового этот жалкий, ничтожный индивид не делал.

Она выстраивала, будучи эгоисткой, собственный мирок. Даша создала многослойный барьер против внешнего мира. Та не выходила из своей комнаты, закрывала дверь, чтобы ни с кем не увидеться. С таким ужасным графиком дня она истощила дофаминовые рецепторы, из-за чего чувствовала из раза в раз духовный кризис и физическую утомлённость. Это приводило её в депрессию Мюнхгаузенского типа – когда человек сам доводит себя до истязаний, напридумав себе якобы психические отклонения. Родственники, пришедшие навестить родителей, призирали их дочь. Они открывали дверь забаррикадированной комнатки Дарьи и видели её исхудавшее тело, ужасную физиономию и болезненные глаза. Она вызывала у них ассоциацию с ходячим скелетом. Дарья не разговаривала ни с родителями, ни с родственниками, ни с кем. Даже в классе общалась с двумя-тремя подругами.

Эгоизм. Эгоизм.

Родители, пытаясь пойти на контакт с ней, удивлялись её агрессии. Невиданной агрессии. Она могла исцарапать лица нестрижеными ногтями или ударить в пах. И совесть её не мучала. Понятие совести утонуло под тонной грязи и эгоизма.

Выражаясь абстрактными метафорами, писатель упомянул бы, что она – ключ смрадной жидкости с вязкой консистенцией. Она густыми струями выстрелит из родника, поглощая живое едкими и чёрными водами. Она – огромная нефтяная бочка с крупной пробоиной, брошенная в морское дно. И в океане нефть рисует тёмные-претёмные узоры.

А её эгоизм – огромная, пестрящая алым цветом буква «Я». Она будет игнорировать родных, близких, друзей, плевать на их интересы и желания. А когда им надоест это, и они уйдут, она назовёт их неблагодарными ублюдками. Даша наденет корону, не обращая внимания на её непреодолимую тяжесть. Та расценивала вес короны так: чем тяжелее она, тем он лучше. Но корона сдавит ей затылок до образовавшейся ямки, сплющит череп, и наступит смерть. Она выбрала бы самую щегольскую кружку для кофе, а другим даст бумажные стаканчики. Тем не менее, вкус кофе, не изменится-то никак. Хоть пей из самой комильфотной кружки, хоть из бумажного стаканчика, да хоть из лужи, но вкус останется прежним.

Таков эгоизм Даши.

За окном шёл дождь. «Ненавижу дождь. Всё так некрасиво во время дождя», – подумала Даша, с томным выражением глядя на окно, где появилась паутинка толстых капель. Она всегда говорила: «Ненавижу коней, ненавижу пустыню, ненавижу всё!». И, конечно: «Ненавижу этот мир».

Мысли о суициде появлялись у неё, когда она чувствовала желчное ощущение несправедливости, разъедавшее её эго. Но самооценка Даши вечно менялось, как давление, колеблющееся в ртутном столбе. И у каждого явления присутствует тёмная сторона. В случае Дарьи – это сочетание ненависти к себе, когда смерть сияет в её глазах единственным вариантом облегчения и конца. И в то же время – невероятно огромное эго и пофигизм на других людей. Два архангела, один – в образе самоубийства, другой – в эгоизме.

«Почему мир такой несправедливый?», – спросила она и перевела взгляд на яркий экран телефона. – «Почему я заслуживаю эту боль? Почему отец не даёт мне заглушить её наркотиками?».

В один день она заявила родителям, что переночует у одноклассницы – этакая пижамная вечеринка а-ля подушечные бои в программе. Родители поверили ей на слово, хотя червячок сомнения подкрался. Тем не менее, они решили, пусть дочь для разнообразия переночует у подруги, нежели неделями будет просиживаться дома. Вечеринка удалась на славу. Но не пижамная. Родители её одноклассницы уехали в другой город, оставив целый особняк дочке. И она тут же позвала старшеклассников, некоторую часть класса, в том числе и Дашу, и началось! Пиво текло рекой на вечеринке, и музыка играла мощными басами. Огромная толпа, орда старшеклассников.

Она утонула в этом многочисленном потоке. Решила попробовать пиво из любопытства и опорожнила целую кружку. «А ведь вкус ни чё такой!» – решила она и поддалась уговорам толпы. А толпа кричала: «Пей ещё! Пей!». «Хорошо», – сказала Даша и осушила пять остальных кружек.

Начался танец. Её заставили проглотить таблетку, как заявила подруга против месячных, которые внезапно начались у неё. Она закрылась в туалете, поменяла прокладку. Вся пьяная и хмельная, Даша измазала кровь по юбке, но рубиновые полосы с трудом виднелись на алом кружеве. Она взяла таблетку подруги. Та сказала, что таблетку надо положить на язык, пока та не рассосётся. Она так и сделала.

Таблетка зашипела, растаяла на языке, и у Дарьи сузились зрачки. Весь шум, многоголосые бухие крики с музыкой затихли. Мир налился красочной вьюгой, кислотными красками, продувая гипертрофированные, мельтешившиеся силуэты людей. Физиономия подруги искривилась, как в кривом зеркале. И из её рта вырвался гогот, будто бы пропитанный шариковым гелием. Мир утонул в кислотном, пёстром и наркотическом мираже. Море ярких цветов заплясали в поле зрении. Мир стал радужным и сюрреалистичным, как картины Сальвадора Дали. И невероятная волна наслаждения окутала её. Даша плавала в бассейне удовольствия. Она кайфовала от экстази.

Утром она проснулась в замусоленной пустой комнате. Даша очнулась с болезненным похмельем и пронзительной болью в голове. В глазах пульсировала смертельно-высокое давление, из-за чего создавалось иллюзия, что они вот-вот взорвутся. Она оглядела комнату – грязь, мусор и бардак. Вышла из комнаты и спустилась по лестнице. Но на середине Даша выблевалась. Ощутила металлический привкус рвоты. Она, попрощавшись с недавним ужином, спустилась на первой этаж. На полу лежали люди, пьяные и не до конца протрезвевшие от вчерашней вписки.

«Что я вчера принимала?», – подумала она, не припомнив, что происходило.

Наркотики.

Эта мысль пришла внезапно. И Даша увидела потерянную пазл в мозаике: её напоили, потом стравили таблетками. «Кажется, наркотик называется экстази», – решила она. – «Я должна найти их. Срочно». Огромный монстр выскочил из ниоткуда, и Дарья упала на пол со страшным воплем. У монстра сияли длинные ногти золотистого оттенка. На шершавой голове – рожки. На лице – один глаз прямоугольной формы. Из треугольной пасти шесть клыков. Дарья завопила во второй раз, встала и попятилась к двери. Но монстр не тронул её, а закричал пронзительным, мерзким гортанным голосом: «ОТ ТЕБЯ НИЧЕГО ЖИВОГО НЕ ОСТАЛАСЬ, КОГДА ТЫ ГЛОТНУЛА НАРКОТИК! ТЕПЕРЬ ТЫ ТОЛЬКО БУДЕШЬ С НИМИ!!!».

Даша заплакала, закрыла лицо руками и молилась, чтобы существо исчезло с её глаз. Но даже когда она закрыла всё поле зрение, монстр не исчезал. Она видела его, слышала его вопли. В один миг голос монстра стих, а сам он исчез.

Ей завладело жаждущее желание попробовать во второй раз наркотик. Руки дрожали судорогой. Она качалась из стороны в сторону, а ногти чертили полосы предпелчьях.

– Я должна их найти!

И, встав, она ковыляющей походкой понеслась по грязному дому в поисках таблетки. И нашла её в толчке. Флакон. Целый флакон разноцветных таблеток. На одной из них был нарисован зайчик. Она откупорила флакон зубами и запихнула в рот сразу две.

В школу она не пошла.

Дарья кайфовала в парке, лёжа на траве, видя единорогов, плывущих по небу. Комары искусали её. И к вечеру состояние Даши ухудшилось. Её отвезли в больницу с вывихнутой ладонью. Она вывихнула её, когда оперлась на скамейку.

Родители забрали её, спросив, что случилось. Дарья застонала, сказала, что упала и вывихнула ладонь. Родители обняли её, утешали и сказали, что завтра она не пойдёт в школу. Утром Дарья смывала с себя смрадный запах пьяных парней той вечеринки. Моясь под холодным душем, она почувствовала, будто по коже ползают насекомые, и закричала.

Вы читали историю Дарьи Тверской – её становление наркоманкой.

Она отключила телефон, выпила воды и легла. «Скоро будет ломка, и я умру от неё. Может, мне покончить с собой раньше? Повеситься, может…» – размышляла Даша.

И от скуки она открыла снова телефон и начала писать сообщение:

Дарья: Привет, предки застукали за таблетками. Скоро ломка. Чё делать? :(

Катя: А я чё знаю? Твои проблемы, ты и решай.

Дарья: Подруга ещё называется…

Катя: Засунь свои претензии в жопу, Даша. Я не виновата, что ты, дура, спалилась.

Дарья: Боже… просто скажи, что мне делать? Давай, подружка, скажи.

Катя: После того, как ты меня кинула на той вписке, оставив одну, ты называешь меня подругой?! Ты мне не подруга, тупая шмара. Ты вечно только думаешь о себе. Ты даже не поинтересовалась, что со мной случилось после той вечеринки. А меня поймали родаки… Отец хлестал меня ремнём за это. Было очень больно. Вместо того чтобы помочь мне очухаться и разойтись вместе, ты украла наркоту и ушла.

Дарья с замирающим сердцем читала её сообщение:

Катя: Ты только думаешь о себе. Эгоистка, которая плевала на остальных. Ты никогда не помогала мне, а я помогала. Ещё как! Я давала тебе списывать, я дала тебе экстази, помнишь? А как ты мне отблагодарила? Никак! Ты послала меня. Ты любишь только себя. Myself только, и всё. Мне не нужны такие подруги…

Дарья: да иди ты! Ты не знаешь, какая у меня сложная жизнь… Что ты можешь обо мне знать, чтобы так обо мне говорить?

Катя: А потому, что ты только говоришь о себе в моём лс. И в школе тоже. И я была у тебя дома. Ты брала себе шоколад в комнату, а с родителями не делилась, да ни с кем! Ты вечно сидишь дома и смотришь в телефон, даже когда я пришла к тебе в гости. Ты была занята только своим телефоном, а на меня было плевать. Твои бедные родители, наверно, бояться тебя, потому что ты, плаксивая самовлюблённая дура, думаешь только о себе. Небось, хочешь сделать всем подарок и повеситься. Что ж, сделай это. Мы будем рады этому. Короче, ты эгоистка, чтоб ты сдохла…

Дарья заплакала. Она в истерике начала бить себя по коленям.

Пользователь Катя Марьина ограничила вам доступ к своей странице.

«Эта дура добавила меня в ЧС!», – подумала Даша. Она со злости бросила телефон на тумбу. Услышала треск, вскочила и посмотрела свой шестой «IPhone». На экране появилась трещина, а защитного стекла она не одела. Даша пыталась включить гаджет, поводить по экрану. Но на дисплее змеились чёрные сгустки с жёлтыми спиралями. Точняк, сломала экран. И от этого она сильнее, разрыдалась.

«Жаль, что нет таблеток, чтобы заглушить боль», – и с этими мыслями Дарья Тверская заснула.

Красноярск пылал в холоде – парадоксальное утверждение.

Эрнест Тверской вырвал страницу календаря.

Наступило 23 сентября.

Жена готовила завтрак из яиц. Он сел за стол и развернул газету. «УЗНАЮТСЯ ВСЁ БОЛЕЕ НОВЫЕ ФАКТЫ ЗАГАДОЧНОГО ИНЦИДЕНТА У СВЕТОФОРА НА УЛИЦЕ 9-МАЯ. КРАСНОЯРЦЫ УЖЕ НАЗВАЛИ ЭТО МЕСТО ПРОКЛЯТЫМ» – гласил главный заголовок газеты. Эрнест затянулся носом и вкусил пряный запах жарящейся яичницы с какими-то специями.

– Как думаешь, что он скажет? – поинтересовалась жена.

– Не знаю. Он лишь сказал, что попробует с ней поговорить.

– Дай Бог, – она перекрестилась.

– Ты молилась вчера? – спросил Эрнест и отхлебнул кофе, читая статью о «проклятом светофоре».

– Естественно, дорогой.

Жена Эрнеста, Светлана по девичей фамилии Скавронская, называла себя набожным человеком. И можно сказать даже, богобоязливым. В одном из интервью красноярской газеты она рассказывала, что посетила церковь тысячный раз. Светлана рассказывала, как в день она посещает церковь по три раза. В воскресенье задерживается в священном месте по три часа, неустанно молясь медной статуе Иисуса Христа, прибитого к кресту. Священнослужители с изумлением наблюдают за ней. Перед сном она читает короткую молитву и с этими словами засыпает. В её тумбочке всегда находиться толстенная пыльная Библия. Признаться, она говорит цитатами из Библии.

Эрнест, будучи атеистом, смирился с набожностью жены.

Как-никак отец Светы служил священником в таёжных лесах, ведя затворническую жизнь с семьёй. И лишь в семнадцать она сбежала с одним парнем-дальнобойщиком, чего стыдилась многие годы. Они столкнулись на обочине старой дороги, в глубинке красноярского леса. У них закрутился роман, и молодая пара каждый день встречалась у той обочины. Дальнобойщик сказал, что через два дня ему уезжать, и Света решилась на побег.

На этом разговор их закончился, а темы для новых иссякли. Опорожнив кружку, Эрнест положил её в раковину, надел пальто и вышел на лестничную площадку. И даже не поцеловал в пухлую щёчку жены. Нашёл время Эрнест для того, чтобы целовать с женой, прощаться с ней, когда такое происходит с её дочкой. «Но в то же время ей необходима поддержка, особенно от меня» – размышлял Эрнест, запихивая поплотнее серое пальто и выходя из подъезда.

Оказавшись на улице, он почувствовал обдающий ему в лицо леденящий ветер. Угрюмая физиономия сморщилась от морозных порывов ветра и проступила в глубоких морщинах. Эрнест уткнул подбородок в грудь, шагая длинной поступью по улицам.

Город тонул в многоголосом потоке возгласов, гула машин и ветров. «Небось», —заметил Эрнест – «Даша сейчас слушает музыку в наушниках».

Он остановился близ торгового центра «Июнь», у моста. Для Эрнеста этот мост символизировал тоннельный переход из детской библиотеки во взрослую. В пятнадцать лет он начисто лишился детства, помахав ей рукой в отдалении тёмных енисейских вод. И махал он, стоя на мосту. Для него светлые времена кончились. В тот день, в пасмурное, дождливое утро, его лучший друг сбросился с этого моста. И махал рукой он ему вслед. Жизнь доконала Саню, друга Эрнеста. Он убил своего отца ледорубом, острый конец которого вонзился на семь сантиметров в затылок. Смерть показалась полицейским более чем символичным, так как отец изо льда вырубал скульптуры и был похож на Троцкого. Саня прикончил отца из-за того, что тот отказался дать ему денег. Зелёные купюры были нужны ему для бизнеса. Саня планировал бросить учёбу и создать предприятие, чтобы обеспечить семью. Мол, школа не научит его, как выбираться из нищеты. Отец не умер сразу, а оставался живым, крича, издавая кошмарные вопли, переворачиваясь с одного бока на другой. В это время Саня рылся в отцовских ящиках и тумбочках, перерыл весь дом, но денег не нашёл. От горечи он заплакал и выбежал из дома. Саня рассказал о произошедшем лучшему другу, Эрнесту. И когда он спросил его, можно ли совершить суицид, Эрнест кивнул.

Он так винил себя в смерти друга и мучался с его утратой. Единственным оправданием ему служило, что в то время он был ребёнком. И действительно, что бы сделал ребёнок? Он заметил кровавые полосы на руках Сани, маску боли и его нахохленную причёску, местами зияющую проплешинами, где он оторвал клочья волос. Никогда он не видел в таком ужасном состоянии Санька, и Эрнест сжалился и согласился помочь. Он помог сбросить его с моста.

В этом мосту его детство навсегда кончилось. И следователи, найдя окоченевший бледный труп, на ощупь напоминающий холодную резину, не нашли насильственных следов. И не заметили то, что Санёк утонул в пиджаке Эрнеста, который тот попросил из-за холода перед прыжком. «По крайней мере, если умирать, то с тёплой грудью», – говорил он, надевая пиджак. Но значение не имело: умер бы тот с холодом или без, ведь всё равно бы тот упал в морозную реку Енисей.

– …Эрнест, Эрнест!

Он вздрогнул и увидел Юрия Барабенко. Сколько он здесь стоял и ждал, пока Эрнест очухается?

– Что с вами? – спросил он.

– Да не, ничего. Вот мы и пришли в условленном месте. Что дальше?

– О, сейчас я вам покажу, что… Пошлите за мной.

Они забрели в грязный, обшарпанный переулок, где валялись какие-то подростки. – Здравствуй, Бонифасио. Бонифасио, что с тобой, Бонифасио? – произнёс Юрий, схватив за замусоленный рукав лежащего подростка. Тот шевельнулся и резким движением вырвался из тисков Юры. Его пронзительный крик прозвучал как стаккато в глухой уличной артерии Красноярска. Где-то зашипела кошка, где-то заплакал ребёнок.

Эрнест увидел лицо парня. Его мореная физиономия с болезненной гримасой съёжилось в сетке морщин. Глаза сузились в узкие щёлочки, а голова дёрнулась. На шее набухли густые вены. Подросток, измученный и страждущий от боли, провёл ногтями по толстому рукаву; и насколько те оказались цепкими, оставляя глубокие рваные полосы. Эрнест отошёл с мыслями, что боится увидеть своё лицо в отражении сузившихся зрачков парня. Юрий вцепился в рукав паренька. Остальные обитатели переулка очнулись, глядя на Юру и того парня.

– Убивают! – кричал он.

Парень вырвал рукав, и Эрнест увидел его предплечье, испещрённое уколами от острых шприцов. Но это не самое худшее. Самое худшее из увиденного – это гангрена, которая разъедала ткани и кожу парня. Она избороздила всё предплечье и превратила её в зелёные, тёмно-лиловые остатки кожи. Остров гноя, инфекций и разложения.

Эрнест не заметил, то ли Юра кричит, то ли он сам. Неважно, кто первым закричал. Потому что парень заглушил любые звуки собственным воплем. Он издал голосистый крик, разрывающий гортанные связки в кровавые клочья. Юрий не смеялся, не плакал, а только большим пальцем нащупал сердцевину распухшей пёстрой гангрены с кучей прожилок и сосудов. Наркоман снова закричал. Но это заставило вздрогнуть Эрнеста, а невероятная мягкость гангрены, и то с каким видом Юрий щупал её, будто подушку. Когда Юра Барабенко сильнее нажал ногтем в пульсирующую гангрену, то от неё разошёлся такой ихорозный, смрадный запах.

– Остановись, – сказал Эрнест. – Зачем ты мне это показываешь?!

– Я заметил, что ты не видишь серьёзных масштабов этой проблемы, – сказал Юрий, – поэтому показываю, что случиться с твоей дочкой.

– Но она же не колется!

– Скоро будет, если ты не остановишь её. Экстази – это психотроп, который растаптывает мозг и нервную систему до изнеможения. И её мозг будет точно таким же гнилым яблоком. Ясно выражаюсь?

– Что… что мне делать?

Эрнест вцепился в Юрия. Руки сжали его плечи до боли. Они не собирались отпускать его.

– Я в первую очередь – воспитывать. Попытки обрисовать мрачное будущее ей не помогут. А вот тебе, – Юрий оттолкнул Эрнеста и дал ему пощёчину пухлой ручкой. – Это ещё как поможет. Почему ты не уберёг её от этого?! Неужели ты такой паршивый отец?!

Эрнест стоял, нащупав красный след от пощёчины, застыв с открытым ртом. Спустя несколько секунд, он всё-таки произнёс:

– Я не знаю… я не знаю, почему так вышло. Я даже не понял, когда она начала это…

– Когда мне обращаются родители плохих детей, я спрашиваю их, как они не уберегли ребёнка. Потому что в этой проблеме виноват только родитель.

– Да… Я каюсь, каюсь, виноват в том, что не неправильно воспитывал её, а может, совсем не воспитывал… – Эрнест вертелся по переулку, наступая мокрыми подошвами по ладоням наркоманов. А те лишь стонали и переворачивались на бок.

– Вспоминай, когда она резко изменилась!

– С двенадцати она начала приобретать черты холерика. Она устраивала истерику.

– Продолжай.

– Потом с тринадцати она стала такой. Такой дурой! Вечно сидит у себя в комнате! Потом… потом, – он не находил слова, – я…

– Потом – что?

– Потом, – лицо Эрнеста преобразилось, – она пошла к подруге, чтобы переночевать у неё. На следующий день она получила вывих непонятно где. Она попала в травмпункт. И не пошла в школу.

– Наверно, и с этого-то началось, – сказал Юра.

– Наверно…

Он похлопал по спине Эрнеста и вывел его из переулка.

– Мне нужно поговорить с твоей дочерью.

Дарья Тверская, дочь Эрнеста Тверского, вышла на улицу.

Она чувствовала себя одинокой. Даша – единственная раковая клетка, одинокая и безнадёжная. Малюсенькая опухоль не может разрастись. А ведь какой огромной она могла бы стать! Никому не нужна онкология, поэтому этой клетке нужно оставаться одинокой и обособленной. Такова сущность Даши – раковой клетки в организме общества.

Злые люди, родители-хирурги точат скальпели, пытаясь срезать эту самую клетку скальпелем. Чик-чик! – и одним злом меньше.

Но она больше себя чувствовала деепричастным оборотом, чем раковой клеткой. Она, вечно обособляемая и одинокая внутри запятых.

Сегодняшней ночью она отключила телефон и легла спать. Даша начала сверлить потолок усталыми глазами. Она слышала, как храпит отец, как тикают мамины часы кухне. Она напрягла мозг, словно телепат, пытающийся сделать потолок прозрачным и увидеть звёзды. Взлететь на кровати и устремиться к ним. И какой трепет чувствовать даль этих звёзд. Какой трепет ощущать, что ты не один, что где-то за миллион световых лет есть кто-то, кто тебя поймёт. И тянешь руку к звёздам – к сияющим глазам самого Бога.