Несостоявшийся Горби. Книга вторая

Поэтому форматом встречи могла быть только «пятёрка» – классика ещё сталинских времён. «Всё новое – это хорошо забытое старое» – и поэтому встречаться должны были всё же те же лица: Громыко, Гришин, Тихонов, Устинов и сам Черненко. Те же, что уже встречались совсем недавно – и по тому же вопросу. Но та встреча была «неофициальной», «разминочного характера», имевшей целью больше развести по углам непримиримых противников, чем объединиться вокруг кандидатуры Черненко.

Теперь же Константину Устиновичу нужно было срочно легализовать достигнутые «предварительные договорённости». Именно «легализовать», чтобы знакомить Пленум уже не с мнением, а с согласованным решением Политбюро. Выражаясь «гражданским языком»: выдвинуть ультиматум, и отрезать пути к отступлению. В развитии ситуации требовалось немедленно поставить точку: последние телодвижения противников, хоть и не по его адресу, Константину Устиновичу совсем не понравились. Они вносили смуту не только в жизнь кремлёвского «Олимпа», но и в душу «вроде бы избранного уже» Генсека.

Громыко и Устинову нелегко было вновь оказаться за одним столом с Тихоновым и Гришиным, особенно с учётом того, что стол этот находился не в комнате заседаний Политбюро. Инициативу – как всегда в последнее время – взял на себя Черненко. Константин Устинович просто объяснил «товарищам от товарища Горбачёва», что отсутствие «товарищей от товарища Романова» сделает встречу в усечённом формате ненужной, а её итоги – незаконными.

Участники собрались на «нейтральной территории»: в кабинете «второго секретаря». Отношение «товарищей» к выбору места встречи было двойственным. С одной стороны, Константин Устинович выказывал себя настоящим джентльменом: несмотря на «предварительное избрание», он не претендовал ни на кабинет Юрия Владимировича, ни на комнату заседаний Политбюро. То есть, ненавязчиво, но понятно, не намекал. Но, с другой стороны, попробуй сохранить объективность в кабинете хозяина?! Тут даже «внешние приличия» вынуждают к консенсусу!

«Открывая заседание», Черненко покосился на календарь: восьмое февраля. Следом за ним туда потянулись и глаза остальных участников: взгляд Константина Устиновича был явно не случайным – и товарищи верно истолковали намёк.

– Да, товарищи, – «закрепил подозрения» Черненко, – уже – восьмое февраля…

Многоточие в конце «заявления» Константина Устиновича оказалось не случайным. Некоторое время он молчал – не столько пережидая очередной приступ лёгочной недостаточности, сколько давая товарищам возможность подготовиться к неизбежному переходу. Товарищи поняли и это – и, насколько было возможно, подготовились. Мысленно поблагодарив коллег за готовность, Черненко опять «взялся за них и за слово»:

– … Думаю, нам не имеет смысла таить друг от друга личную осведомлённость каждого в делах Юрия Владимировича.

Товарищи дружно, «в унисон», отскорбели взглядами. Сюжет развивался по колее, уже накатанной предыдущим заседанием. Даже слова – и те не отличались разнообразием. Классический «дубль второй».

А Черненко так и вовсе оказался молодцом: «брал быка за рога» даже «без предисловия». Такой «запев» и настраивал, и расстраивал, и поднимал дух, и деморализовал – и всё это одновременно. Видимо, беря слово, Константин Устинович на такой эффект и рассчитывал.

– По информации врачей, в том числе, и лично академика Чазова, событий можно… даже нужно ожидать уже не со дня на день, а с минуты на минуту. Около двух недель Юрий Владимирович уже не живёт, а существует. У него систематически происходит выпадение памяти, то есть, большую часть времени он находится в бессознательном состоянии. Почки отказали полностью, «гемодиализ» не помогает, вследствие чего в крови больного образовалась критическая масса калия.

Черненко замолчал явно не по сценарию – и вздохнул, тоже – явно не от эмфиземы.

– Видимо, каждому человеку назначен свой предел.

При этих словах все участники «застолья» старательно отвели глаза друг от друга: «врач, исцели себя!». Ведь слова Черненко о пределе Андропова в не меньшей степени можно было отнести и к самому Константину Устиновичу. В том числе, и это обстоятельство учитывалось «товарищами», когда они «готовились к избранию» – и не в последнюю очередь.

Константин Устинович тоже молчал, пусть и не заодно с «товарищами», но одновременно: вероятно, и его одолевали те же мысли. Но – «взялся за гуж…». Точнее: прежде чем «нести крест», надо было ещё «взвалить его на себя». И Черненко продолжил «взваливать».

– Но, как это ни печально всем нам признавать – однако жизнь не кончается смертью… Юрия Владимировича… Хм… хм…

Черненко закашлялся – и опять не от эмфиземы, а очень даже многозначительно. Настолько многозначительно, что даже взаимная неприязнь не помешали остальным участникам заседания обменяться друг с другом изумлёнными взглядами. И то: «По второму кругу, что ли, Константин Устинович?! Давай уже – о Юрии Владимировиче!».

– Я – к вопросу преемственности, товарищи, – наконец, прокашлялся Черненко, старательно не поднимая глаз. – Пора известить аппарат ЦК… и товарищей на местах…

Заключительное смущение Константина Устиновича явно адресовалось не Юрию Владимировичу и «его светлому образу». Вероятно, именно по этой причине Тихонов не выдержал первым.

– Кон – стан – тин Усти – но – вич! – укоризенно протянул он. – Мы же уже всё решили! Я-то думал, что мы собрались по поводу Юрия Владимировича – а тут какое-то недоразумение!

Премьер оглянулся на «широкие народные массы».

– Или я так думаю по своей наивности?

– Да, конечно, решили! – не усидел на месте Гришин. – И не просто «решили» – а по существу! Дмитрий Фёдорович, как ты считаешь?

В решающие моменты Виктор Васильевич, как обычно, не только «спрямлял дорогу», но и «шёл напролом», хотя никто из посвящённых не мог заподозрить его в отсутствии талантов по части обходных маневров.

Устинов отчего-то покосился на Громыко – и кивнул головой.

– Так и считаю. И потому я предлагаю не открывать прений.

– А я заодно предлагаю не открывать второго тура голосования, – усмехнулся Тихонов.

Лицо Черненко порозовело – и снова явно не от эмфиземы.

– Товарищи, вы меня не так поняли… Я всего лишь – на тему оповещения аппарата…

– Оповестим в своё время, Константин Устинович! – «воспользовавшись многоточием», решительно «не так понял» Тихонов. – А за «непонятливость» – извини! Конечно, ты не хуже нас знаешь, что «Pacta sunt servanda», как говорили древние римляне: «договор должен исполняться». А мы уже решили, пусть и неофициально, рекомендовать Пленуму для избрания Генеральным секретарём ЦК кандидатуру товарища Черненко, Константина Устиновича. Так, что с этим вопросом давно всё ясно. Не так ли, товарищи?

Взгляд Тихонова пробежался по лицам Устинова и Громыко – и остановился на лице маршала.

– Так, – отчитался за двоих министр обороны. Отчитался неуполномочено: за это говорило лицо Громыко, деформированное и окислившееся в тщетной потуге на радостную улыбку. Реакция Андрея Андреевича ни для кого из присутствующих не явилась откровением: все знали, что министр иностранных дел сам «питал» и «лелеял». Никого не удивляло и многозначительное «косоглазие» Устинова: все знали, что маршал наиболее активно не приветствовал этого «самовыдвижения». И, ладно, если бы он выступал от своего имени! Тогда Андрей Андреевич мог бы ещё продолжить «лелеять». Так, ведь нет: Устинов выражал мнение! И какое: господствующее!

По этой причине, а также наверняка памятуя историю с одним библейским товарищем, о котором другой библейский товарищ сказал, что «от красоты твоей возгордилось сердце твоё, от тщеславия своего погубил ты мудрость свою», Андрей Андреевич предпочёл всё глотать молча: и пилюлю, и слюни, и сопли. Разумеется, исключалось даже заикание… на тему альтернативных кандидатур.

Победительно искосив глазом соседа, Устинов встал из-за стола.

– Товарищи, разрешите мне от вашего имени вторично поздравить Константина Устиновича теперь уже с «официальной регистрацией кандидатом в Генеральные секретари».

На этот раз даже Громыко не составил исключения по части улыбки: Дмитрий Фёдорович лишний раз доказывал наличие у него чувства юмора, пусть и специфического характера, но совсем даже не армейского.

Константин Устинович счёл нужным тоже встать и даже зардеться. Правда, на этот раз он зарделся не от смущения, а от очередного «явления» эмфиземы. В пользу этого предположения говорило и то, что «предбудущему» Генсеку пришлось взять тайм-аут, чтобы переждать чудовищную одышку, больше напоминающую хроническую лёгочную недостаточность. Да напоминание и было не о сходстве, а о наличии у Черненко этого самого недуга.

– Спасибо, товарищи. Я, правда – по вопросу оповещения… Но, всё равно – спасибо… Примите и проч… То есть, оправдаю и докажу…

Оказавшись «избранным» вторично за непродолжительный срок, Черненко «перестал волноваться» – и захрипел уже рабочим голосом.

– Ну, а теперь я хотел бы перейти к вопросу отправления печальных обязанностей, связанных с достойными проводами нашего дорогого Юрия Владимировича Андропова.

«Дорогим» Юрий Владимирович для Константина Устиновича никогда не был, но в контексте с прилагательным «нашего» это «лёгкое несоответствие истине», как говорят в народе, «пошло с пивом». Да и таков, уж, русский народ – даже в Политбюро, что на похоронах о покойнике у нас – никаких «aut nihil»: только «bene». Это потом, выдержав норматив приличия, уже можно прибегать даже ко второй части выражения «либо ничего, либо ничего хорошего!». Так у нас, чаще всего, и делается – согласно традициям русского народа, частью которых и частью которого является и партия с её партийной этикой.

– Я понимаю, что нехорошо «хоронить» ещё живого человека, но мы должны подготовиться, чтобы известие не застало нас врасплох. Суеты не терпит не только «служенье муз», но и служение делу партии.

Оговорка была сочтена приемлемой – и все согласно закивали головами. Как следствие, подготовка к достойным проводам ещё живого человека никого из присутствующих не покоробила.

– Комиссию по организации похорон – согласно неписанным партийным традициям – возглавляет у нас «второй секретарь» как будущий Генеральный. Возражений нет?

– Нет! – за всех покосился на часы Гришин: дело сделано – «пора и по домам».

– Принимаю на себя эту печальную обязанность, – «возложил первый крест» Черненко. – Все остальные вопросы, в том числе, и состав комиссии, решим в рабочем порядке. Всем спасибо. Ну, а я, с Вашего позволения – к Юрию Владимировичу.

Позволения Константину Устиновичу, разумеется, не требовалось, но он должен был отметить «вступление в должность» соблюдением ритуала: отправиться «за благословением» к отходящему вождю. На «благословение» рассчитывать не приходилось – из-за постоянных «сумерек» в сознании Юрия Владимировича – но положение обязывало.

Черненко появился в больнице около пяти часов вечера. Чазов не стал препятствовать внеурочному посещению не только потому, что «нарушитель режима» являлся «вторым секретарём» ЦК, но и потому, что здоровью пациента это посещение уже не могло принести вреда. В том числе – и «политическому здоровью». В решении академика присутствовал и элемент предвидения: несмотря на все разговоры о «скором восшествии» Горбачёва, опытный царедворец, Евгений Иванович не исключал ни одной альтернативы. Поэтому, на всякий случай, он благоволил всем соискателям сразу. Черненко, разумеется, «был в списке».

Перед Константином Устиновичем предусмотрительно распахнули двери палаты Юрия Владимировича. Но «предбудущий» Генсек в палату входить не стал: проник в неё одной головой, даже не переступая порога. Андропов, по традиции последних дней, «отсутствовал»: «ещё и не на небе, но уже и не на земле». Одного взгляда Черненко – «родственной душе», по аналогии с героями рассказа О. Генри – хватило для того, чтобы похвалить себя за предусмотрительность: назначение председателя комиссии по организации похорон опережало «статус покойника» вряд ли больше, чем на несколько часов.

В следующий миг лицо Константина Устиновича искривилось от жалости – и не только к Юрию Владимировичу, но и к самому себе: он вдруг представил, что и сам – вот так же… По причине избытка чувств Константин Устинович даже прослезился. Это произвело благоприятное впечатление на окружающих: «хоть и соискатель – а всё же человек!». До причин слезотечения – как и до самого Черненко – докапываться, разумеется, никто не стал.

Утерев слёзы, Константин Устинович повернулся к Чазову, который лишь из политического такта не предложил секретарю ЦК носовой платок.

– Евгений Иванович, Политбюро нужен прямой и честный ответ на вопрос: когда?

Глаза Чазова широко распахнулись.

– «Политбюро нужен»?

Распахнувшись, глаза уже в следующий момент исполнились понимания. Вместе с ними понимания исполнился и сам Евгений Иванович. То есть, он понял, что Черненко неспроста прибыл именно сегодня и именно сейчас. И ещё он понял, что неспроста прибыл именно Черненко.

– Ну, что ж, Константин Устинович… Если так стоит вопрос – то вот мой ответ… от имени всего медперсонала: конца мы ждём уже две недели. Что его держит – непонятно… Никаких «скрытых ресурсов» там нет и в помине. Может – наши «мёртвому припарки»?!

– Не дают «вернуться» – но и «уйти» не дают?! – догадался Черненко.

– Скорее, «цепляют», чем «не дают», – болезненно поморщившись, уточнил Чазов. – Но и их надолго не хватит…

– «Надолго» – это насколько?

Чазов не посмел отвести взгляд от требовательных глаз Черненко.

– Моё мнение: день – два…

– Значит: сегодня – завтра?

– Да…

– Спасибо, Евгений Иванович, за честность и прямоту.

Черненко протянул руку – и в благодарность, и на прощание.

– Думаю, Политбюро должным образом оценит эти Ваши качества.

Обещание прозвучало несколько двусмысленно, но Евгению Ивановичу хотелось думать, что в словах Константина Устиновича не было «второго дна»…

Глава тридцать четвёртая

Теперь Полковник не испытывал недостатка ни в источниках информации, ни в ней самой. Его «по кремлёвским нормам для внутреннего пользования» – то есть, щедро, а не от щедрот – снабжали и ГРУ, и ПГУ, и ЦК партии, и «простые советские граждане» из числа «симпатизантов лично Полковника». Это позволяло расширить круг поисков «гвардейцев кардинала» – Михаила Сергеевича Горбачёва – на всех уровнях власти и её обслуги. «Сеть» отныне была настолько «частой», что «не уважить её личным присутствием» для сторонников Горбачёва «в центре и на местах» становилось делом почти фантастическим.

Основное внимание Полковник уделил ближайшему «резерву на выдвижение». Самыми «ближайшими» в нём значились Лигачёв Егор Кузьмич – бывший первый секретарь Томского обкома, Рыжков Николай Иванович, профессиональный машиностроитель и первый зам Председателя Госплана по последней должности, Яковлев Александр Николаевич, «с которым всё было ясно и без биографии», Ельцин Борис Николаевич, пока ещё первый секретарь Свердловского обкома, человек того же «розлива», что и Яковлев, Медведев Вадим Андреевич, профессиональный «учёный от КПСС», и Разумовский Георгий Петрович, профессиональный чиновник КПСС. Был ещё и Шеварднадзе – но он уже давно «был». Его кандидатура могла удивлять, разве что в соседстве с фамилией Горбачёва и его планами: Эдуард Амвросиевич во всесоюзном масштабе не был никем, кроме «лизоблюда союзного значения».

– Лигачёв…

Полковник даже поморщился от досады. Личность этого человека не должна была вызывать его профессионального интереса – и, тем не менее, вызывала. Путь Егора Кузьмича наверх был ничем не примечательным, а биография – совсем даже не героической: МАИ, несколько месяцев заводского стажа – и «профессия» «слуги народа»: комсомол, ВПШ, райком, обком, небольшой чин в ЦК – и восемнадцать лет Первым в Томске.

По восшествию Юрия Владимировича, Егора Кузьмича вторично – после 1961 года – позвали в Москву, и с апреля 1983 года он – заведующий Отделом организационно-партийной работы. А совсем недавно, в декабре, уже заканчивающийся – потому что кончающийся – Андропов «возвёл его в достоинство» секретаря ЦК. Член ЦК с 1976 (кандидат в члены – с 1966).

«Обычный путь честного служаки» – на законных основаниях мог констатировать Полковник, а следом за ним повторить и все остальные «историки КПСС». И так и было бы, если бы не одно «но»: Лигачёв был, хоть и поздним, но дитятей хрущёвского времени. Кроме официальной даты рождения: двадцатый год, Егор Кузьмич имел ещё и дату своего духовного рождения: пятьдесят шестой, или «третий год от Рождества Хрущёва». А, значит, он сильно не любил Сталина, и, если не замышлял собственного «переустройства социализма», то, как тот пионер, был «всегда готов!» к любому призыву реформаторов. И этого тяжкого греха не могла извинить даже личная порядочность Егора Кузьмича.

Почти «из того же теста» был и Медведев, Вадим Андреевич. Только, в отличие от Лигачёва, этот «избранник удачи» «всю дорогу» работал больше языком, чем руками. Да он и сам предпочитал общению с людьми общение с бумагами. «Творческий путь» его красноречиво подтверждал этот вывод: Ленинградский университет, преподаватель, завкафедрой политэкономии, секретарь горкома, замзав. Отделом пропаганды ЦК, ректор Академии Общественных наук (бывшая ВПШ). Именно на этой должности его параллельно друг другу и присмотрели Яковлев с Горбачёвым – и Михаил Сергеевич рекомендовал его Юрию Владимировичу на Отдел науки и учебных заведений ЦК. До членства в ЦК Медведев не дорос: на двух последних съездах избирался всего лишь членом ЦРК – Центральной Ревизионной Комиссии. По сведениям из надёжных источников, Вадим Андреевич намечался Горбачёвым на секретаря и Отдел ЦК «с заходом» в Политбюро.

Совсем иное дело был Рыжков, Николай Иванович. Ровесник Медведева – оба с двадцать девятого года – он прошёл путь честного инженера, от сменного мастера до генерального директора «Уралмаша». При Леониде Ильиче был первым замом министра тяжёлого и транспортного машиностроения СССР, а последние три года физического существования Генсека – Первым заместителем Председателя Госплана СССР. По заслугам этому человеку была прямая дорога в третьи по счету первые заместители – теперь уже Председателя Совета Министров СССР. Как профессионал машиностроения, он оказался бы там на месте – и даже смог бы принести пользу. Это был его «потолок»: на «премьера» он никак не тянул. Но Юрий Владимирович решил использовать не «уралмашевский», а госплановский опыт Рыжкова: определил Николая Ивановича в секретари ЦК с одновременным заведованием Экономическим Отделом ЦК, членом которого тот являлся с 1981 года.

С Яковлевым «было всё ясно», с Ельциным – тоже, кандидатура Шеварднадзе настораживала и удивляла одновременно – а, вот, Разумовский оставался «тёмной лошадкой». Он был самым молодым из кандидатов «наверх»: тридцать шестого года рождения – и самым не обременённым достоинствами (если за таковые можно считать партийные чины). Стаж его рабоче-крестьянской биографии исчислялся месяцами. А дальше шло, как «по накатанной»: комсомол, партия, крайком на подступах к отделам, отдел крайкома. С 1971 года Разумовский – в Москве, «на нижних этажах»: замзав сектором, завсектором Отдела организационно-партийной работы ЦК, завотделом Управления делами Совмина.

Вот на этой, с позволения сказать, должности, Михаил Сергеевич со своих высот и сумел разглядеть Георгия Петровича. Как это удалось Горбачёву – кто знает: наверно, и для этого нужен талант. Возможно, Михаила Сергеевича обнадёжило и даже обрадовало сходство «творческого пути» Разумовского и других кандидатов. Не абсолютное, конечно – скорее, некий симбиоз из обязательных ингредиентов: рабоче-крестьянское происхождение, вуз, совсем немного «станка» и «поля» – а дальше профессия комсомольского и партийного работника. Какое-то значение могло иметь и «сельскохозяйственное происхождение» Разумовского, но вряд ли слишком большое. Так же, как и относительное землячество двух южан.

По мнению Полковника, главную роль в «откапывании кандидатов», скорее всего, играли виды Горбачёва на всех «извлечённых из небытия» товарищей. А виды основывались не только на собственных планах, но и на личных данных кандидатов. Всех их объединяло одно – то самое, которое вызывало у любого среднестатистического коммуниста законный классический вопрос: «Вам, что: наша власть не нравится?!». Всем этим товарищам наша власть не нравилась – и очень сильно. Единственное различие между ними состояло в том, что одним она не нравилась в расчёте на её улучшение (Лигачёв и Рыжков), а другим – в надежде «выплеснуть воду вместе с ребёнком».

И таковых среди избранников Горбачёва было абсолютное большинство: все остальные. «Первую скрипку» в этом «оркестре» Михаил Сергеевич по заслугам отдавал «заслуженному антисоветчику» Александру Николаевичу Яковлеву. Правда, он не возражал и против «дележа скрипки» между Яковлевым и Медведевым: «матёрому волку антикоммунизма» «матереющий волчок того же самого» уже составлял достойную конкуренцию.

Таланты Разумовского тоже не оставались незамеченными Горбачёвым: их он намечал пристроить к делу обновления КПСС… до последнего коммуниста. Вероятно, «что-то такое» сумел разглядеть Михаил Сергеевич в Георгии Петровиче, что вознамерился придать Разумовского в помощь себе самому, Яковлеву и Медведеву – да ещё на полусамостоятельном участке работы… с членами КПСС: Отдел партийного строительства и кадровой политики ЦК! Де-факто Яковлев, Медведев и Разумовский должны были составить вершину «опричной гвардии» Михаила Сергеевича со всеми её «реквизитами»: «волчьей пастью» и «метлой». Ну, чтобы «грызть» и «выметать».

Полковнику без труда удалось «предсказать» и дальнейшую судьбу Николая Ивановича Рыжкова. «Предсказать» существенно помогли «новейшие достижения науки и техники»… в кабинете Михаила Сергеевича и по месту жительства его же. Не остались в стороне от процесса и традиционные источники информации: ноги, руки, глаза, уши и языки. Поэтому сегодняшний Предсовмина Тихонов ещё продолжал строить «премьерско-наполеоновские» планы на девятый десяток лет – а Полковник уже знал, что местечко запланировано к освобождению с последующим занятием его товарищем Рыжковым.

Кандидатура Рыжкова удивляла только на первый взгляд. На второй уже становилось ясно, что мягкий, деликатный, порядочный и абсолютно неготовый к премьерству Николай Иванович нужен Михаилу Сергеевичу именно… благодаря своей неготовности к премьерству! Горбачёву был решительно не нужен человек знающий, опытный и «колючий, как дикобраз»! А это значило, что Горбачёв… или «заказчик-плательщик» – затевал процесс, прямо противоположный… строительству! Руководство Николая Ивановича гарантировало неуспех – и, если Горбачёв так «усиленно намечал» его именно на эту должность, значит, именно этого результата он и добивался!

Примерно такие же выводы следовали после ознакомления Полковника с взглядами Горбачёва на Шеварднадзе. От Эдуарда Амвросиевича Михаилу Сергеевичу не требовались таланты грузинского лидера по части «закручивания гаек», продавливанию русского языка и наведению порядка в экономике. За Шеварднадзе числились и другие достоинства, сомнительные лишь с точки зрения «ортодоксального коммуниста»: умение лавировать, «душить в объятиях», говорить одно, думать другое, а делать третье.

Но самое главное, что «накопал» Полковник в Шеварднадзе – Горбачёв сделал это чуть раньше: желание быть много большим, чем он есть сейчас! И не во всесоюзном масштабе: в мировом! И Шеварднадзе было, что предложить миру в обмен на причисление себя «к лику… клики»: военную и дипломатическую мощь СССР, союзников СССР, и, наконец – сам СССР!

Михаил Сергеевич и Эдуард Амвросиевич «совпали взглядами» во время нескольких зондажей, за которыми последовало взаимное признание в любви… к любви Запада. Как пела – со ссылкой на авторитетного товарища – одна советская (пока ещё) певица: «За это можно всё отдать!». Горбачёв с Шеварднадзе оказались готовы идти и дальше утверждения, заменив «можно» на «нужно»! После этой беседы – «распоследней доверительной», с которой Полковник «по техническим причинам» ознакомился с некоторым опозданием – Михаил Сергеевич мог считать ещё одну позицию закрытой: министерство иностранных дел. На первых порах он намеревался пустить Шеварднадзе тараном или «козлом в огород» – а когда тот прорубил бы окно… в Америку посредством дыры в советских границах – Михаил Сергеевич и сам облачился бы в наряд «миротворца… за счёт СССР».

Всеми этими людьми Горбачёв планировал «заселить» «господствующие высоты» – неприступные для противника, и «с хорошим сектором обстрела». Схватка предполагалась нешуточная – та самая, в которой пленных не берут. Поэтому в «пулемётчики» Михаил Сергеевич намечал людей, проверенных… не наших духом к СССР. Тех, которых и к пулемёту не нужно пристёгивать: «работать по большевикам» будут, если не до последнего большевика, то до последнего патрона – точно! Это был «политический спецназ» – правда, неизвестно, чей больше: Горбачёва – «или»…