
Полная версия
MCM
А пару дней назад он осмелился в подобной манере вломиться уже в каюту к Дмитрию Ивановичу, пока тот отсутствовал. Михаилу нужно было покончить с одним вопросом. Но всё больше он убеждался, что это не его ума дело. Среди бумаг на столе он нашёл чертежи некой итальянской винтовки авторства капитана Чеи-Риготти, рассчитанной под несколько необычный для такого оружия патрон 6,5 × 52 мм и… «Стрельбу очередями, не уступающую пулемётной? До девятисот выстрелов в минуту?!» К чертежам был приложен доклад о том, что испытания не были признаны успешными ввиду большого количества осечек и сбоев при экстракции гильз, но Михаил сразу прикинул, что это решаемые проблемы и уменьшение калибра было верным подходом. Просто это был слишком скоропалительный ответ – не только в переносном смысле, но отныне ещё и в буквальном – на милитаризацию великих держав. Обнаружил он и наспех начертанную почерком Дмитрия Ивановича записку: «До чего бестолковая, безумная, ужасающая автоматизацией и промышленного масштаба смертоубийств война нас ждёт!»
Но искал он не это. «Хм, а вот это, кажется…» Нашёл. Что-то, больше напоминавшее подготовительные материалы для мемуаров, нежели планы и руководства – разве что для будущих поколений. «Заветные мысли». Раздел, естественно, о промышленности. Промышленности, «которой нет ни у каких животных, то есть она как государственное устройство и как наука составляет одно из сложных и высоких по значению людских изобретений. Она же стремится всеми способами приноровиться к прочим наукам, а ей сверх идеальных её целей показывает чисто реальные, поэтому науки, так сказать, дружат с промышленностью, и они совокупными усилиями хлопочут, как могут, об „общенародном благе”. Она, умножающаяся с возрастанием количества и качества потребностей, вызывает рост „изобретательности”, то есть нахождения новых способов удовлетворения старых и новых потребностей с наименьшею затратою всякой работы и труда – иными словами, с наибольшею дешевизною. Удовлетворяя реальным общественным потребностям, в то же время отвечает и личным, потому что участие в ней свободнее, чем в большинстве иных дел людей, и потому еще, что в ней необходимо участие множества лиц с разнообразнейшей подготовкой и со всевозможными склонностями, это сочетание общего с личным более всего делает промышленность делом передовым или прогрессивным, а более промышленные народы – наиболее сильными во всем отныне и впредь». Не совсем то.
А, вот и о «желательном для блага России устройстве правительства». И это уже схема. Сохранение власти государя-императора, – всё, дальше Михаил мог читать без опаски за Дмитрия Ивановича, – переосмысление роли Государственного совета, создание Министерства промышленности, введение функциональной должности премьер-министра, или же канцлера, который бы стоял над министрами и координировал их работу под собственным единоначалием. Разграничение прав и функций и смещение центра тяжести. Хорошо. Такой, стало быть, противовес придворным интриганам Дмитрий Иванович намерен поставить, освежив и наладив работу правительства. А вот это презанятно. При кабинете министров предполагалось учредить Главный статистический комитет, который бы не только ведал всенародными переписями, но и «составлял и публиковал ежегодные отчёты о государственных приходах и расходах, о ходе народного образования, о состоянии путей сообщения, торговли внутренней и внешней, горной, ремесленно-фабрично-заводской и торговой».62 И не просто так, а с последующей обработкой и анализом, прогнозированием. Как же сдюжить это, не создав аппарат, подобно саранче бы застлавшей поле, с коего кормится? Были подколоты эскизы некой машины, видом напоминавшей орган. «Или Павильон?» – не сразу Михаил верно определил масштаб, поскольку едва заметил внизу, у подножия, маленькое сочленение чёрточек и круглешков, правившего другими чёрточками и круглешками – человечка, машиниста. Одного. Справлявшегося, надо полагать. Таков был идеал. И Михаил не мог сказать, что не был готов его разделить. Но объективность статистики зависела от вводимых данных и их интерпретации, от математического аппарата, инструкциями на перфокартах закладываемого в машину – в общем, от человека. «Ложь, наглая ложь и статистика», – как-то мимоходом, кого-то процитировав, определил Мартин три уровня недостоверности информации. Можно ли исключить из процесса человека? А если можно, то не станут ли колёса Лейбница, на которых человечество въедет в новый век, его же неумолимыми – а к кому взывать с мольбами? – жерновами?
Михаилу казалось, что под давящим обилием вопросов у него растёт горб, уподобляя его фигуру выражающему их знаку. В каюте-аквариуме более он оставаться не мог и не считал нужным. Некоторым вопросам суждено повисать в воздухе, вызывая неловкость, или прятаться в иле, выжидая подходящий момент. Но можно ли к такомым отнести неопределённость того, что же Михаил желал добиться? Из склизких объятий подобной сумятицы, в которой уму не за что ухватиться, но которая, обвиваясь, его же и душит, он вырывался погружением в работу, возложенную обязанностями или же провоцируемую чтением журналов.
Вот и на сей раз он попытался зарыться в страницы «Вопросов философии и психологии» и «Мира искусства», приложил обыкновенно требуемые для того усилия, но в концентрации сознание ему отказывало. Подшивку первого пришлось оставить с закладкой на статье о психологии насекомых – сфексах и халикодомах – сразу после абзаца, передававшего то мнение одного из исследователей, что в мире насекомых, с одной стороны, наблюдается высочайшее знание у вида, наследственно закрепляемое его преставителями, но, с другой стороны, на уровне особи проявляется полная бессознательность, удивительная глупость и поразительное невежество. На полях кем-то была оставлена запись: «А ведь насекомые те же автоматоны. Возможен ли коллективный ум у механоидов?» В подшивке второго он просто полистал иллюстрации и понял, что надо бы всё-таки сходить в павильон Великого княжества Финляндского, представлявший северный модерн и венчавшийся приветственным маяком – башней с короной из восходящих солнц.
Что ж, раз с литературой не задалось, придётся закончить с добытыми две недели назад трофеями. Не все их тайны ещё были разгаданы, назначение оставалось туманным, и Михаила терзало подозрение, что без помощи Директората вряд ли удастся продвинуться дальше. Но и это была патовая ситуация: допустим, если он выйдет на контакт, то Директорат без сомнений настоит на изъятии находок из Нотр-Дам-де-Консоласьон. Текущее отсутствие требований и некоторая забывчивость Селестины и Мартина ему подходили куда больше. Возможно, придётся искать кого-то вроде них уже в Санкт-Петербурге.
Оставался лишь один предмет, внесённый в опись, но никого из исследователей не заинтересовавший, – о, зато лампы, странные сквозные сосуды наподобие дьюаровских и ещё кое-какие компоненты обнаружили живейший интерес к ним, – а то и вовсе, должно быть, позабытый, назначенный к сбору пыли и конденсата, пока не будет выброшен для освобождения места под некий прототип или набор тех же ширм. То было укрытое плотной тканью, – как ему позже передали, сам он воздерживался от приближения, – зеркало. Возможно, что самое обычное, не проявлявшее эффектов того вогнутого.
Михаил ходил перед забранным тёмным бархатом предметом интерьера взад и вперёд, размышлял и ждал некоего интуитивного прозрения. Вот оно приближалось, но, послав смешок и воздушный поцелуй, вновь покидало его, приводило его ум в неприятное возбуждение. Почему зеркало не хочет открыться ему? Не просто так же оно там стояло. Ткань была слишком чистой, а значит, Бэзи в него не заглядывался – больше было некому. А впрочем, то могла быть его последняя шутка. Последняя акция для последнего избранного зрителя. Лежал ли ключ в философском поле? Homo homini speculum est63? Таков был посыл? Михаил понимал, что утрачивал самообладание, но пошёл порыву и страсти навстречу: смял бархат в ладони, как юбку вожделенной девы, и стал медленно приподнимать, возжелав и страшась.
Он видел себя. И тень. Она более не скрывалась. И она была. Михаил повернулся на пятках – она оставалась. Голову прикрывал чёрный капюшон, но черты лица, подсвеченные отражёнными зеркалом же лучами потолочного освещения, от него не укрылись. Девушка! Смуглая кожа, колониальные пропорции, но глаза – они европейские, такое меланхоличное выражение можно встретить только у немца. Телосложение субтильное. Под стать тонкому клинку, что метил острием ему в подъязычный нерв. Михаил попробовал обратиться к ней по-немецки, но та осекла его, цокнув языком и дав понять, что если бы захотела поговорить, то давно бы уже это сделала, а не пыталась его придушить, не таилась бы где-то на борту, не собирала сведения о дирижабле, – в этом он нисколько не сомневался, – из охотничьего инстинкта изредка дозволяя поймать себя периферическим полем зрения. Она бы и продолжила игру, но та, как можно было понять, подошла к концу. Ему очень хотелось спросить, почему именно он и как именно она его использовала, но – хладная искорка смерти у шеи, что затушит тихое пламя его жизни. А может, она не умела говорить, была нема? Что ж, это можно было проверить только одним способом.
Молнией сверкнул кончик стилета, что он отвёл от себя, сжав рукой в рабочей армированной перчатке – вот только отразить от кулака та перчатка должна была осколки зеркала, кое он намеревался разбить, не удовлетвори его увиденное в нём, что в каком-то смысле и произошло, – о, он тоже не был прост, кое-что понимал в атаках и их отражении, но достать форменный кортик, пока поворачивался, и не подумал. Тонкий звон стали, и он, уже вооружённый обломком, сблизился с тенью. Она была вёртка и гибка, но акробатика её натренирована не на скорость, а на выдержку, и на открытом пространстве у неё не то, что преимущества, а и шансов не было. Следовало убить его пятью минутами ранее, проткнув затылочную область. Михаил достал её один раз, второй, трещал её костюм, она сопротивлялась, отвечала выпадами и попаданиями, ещё сжимала в руке сломанный стилет, но его Михаил вскоре выбил, вывернул ей руку, прижал к стенке, дал время понять, что сейчас всадит ей в кисть утраченное острие, но демонстративно воткнул его в пространство меж пальцев и, тем самым, намекнул на переход к схватке без оружия. На крайне близкой дистанции она отыграла несколько очков, дав ему отпор хуком и пощёчиной, он сорвал с неё колпак – коротко подстриженные волосы, непонятная, вызывающая косая чёлка. Зашёл сбоку, затем за спину, сделал подсечку и повалил, чтобы наказать, чтобы нанести окончательные удары обнажённым гладиусом. Только когда он прорвал ткани и вонзился в её плоть, она тихо вскрикнула. И ещё раз. В крик не было вложено ни буквы. На третий выступили слёзы. Михаил делал это механистично. Когда всё было кончено, орудие отмщения от крови он отёр о тёмный бархат.
Нет, ему не мерещилось: в это время откуда-то снаружи и в самом деле доносились звуки стрельбы и попаданий пуль в корпус. Оправившись, он без оглядки выскочил в коридор. Была объявлена общая тревога. Но что происходило?
– Ваше благородие, угоняют! – нашёл его Авксентий.
– Кого или что? И куда?
– Один из «офанимов», обычный. Все экспедиционные на заданиях.
– Точно? А то, быть может, речь не об одном?
– Неизвестно, все ещё только отчитываются по экстренным кодам.
– Дмитрий Иванович в безопасности?
– Да, конечно, Никанор этим лично занимается. Но нас прижимают пулемётным огнём. Пулемётным! Я думал, что орудия Максима поставляют только армиям и флотам.
– Как-то агрессивно и отчаянно…
В это время откуда-то сверху, что было крайней неожиданностью, донёсся барабаном прозвучавший удар.
– Что это было, бомба?
– Мда, отчаянно… Нет, похоже, что нашим стыковочным крюкам нашли новое применение. И ведь даже не скажешь, является ли это нарушением гаагских деклараций…
– Но ведь ими оснащены только «серафим», «херувим» и те «офанимы», что осенью передадут Франции!
– Два, два пытаются угнать! – встрял какой-то взъерошенный фельдъегерь, которому, должно быть, было поручено обеспечить передачу приказов разрозненным группам. – Одним прикрывают отход второго! Ваше благородие, вы же из экспедиционных? Срочно отправляйтесь на поле, Савва Иванович пытается организовать погоню с целью абордажа, но надо вывести «офаним» из ангара и постараться, чтобы его не изрешетили!
– Идея сомнительная, но всё понял, уже бегу. Авксентий, я за оружием, а ты найди Никанора или кого-то ещё и расчехляйте компрессор для разгона толпы. Что ж ещё этого никто не сделал? Так, вы. Вы пойдёте со мной и останетесь меня ждать, где скажу.
Михаил быстро сбегал в оружейную за табельным «браунингом» и пневмоштуцером, который снял со стойки-нагнетателя под его краткое, недовольное даже не шипение, но фырчание жадного телёнка, отнятого от вымени, после чего выскочил из аварийного люка с противоположной от обстрела стороны, повелев оставшемуся внутри фельдъегерю никуда от люка не отходить. Немножко поползал брюхом по примятой траве и песку, оценил обстановку. Точек обстрела было всего три, но довольно злые и прилично окопавшиеся. Взглядевшись во тьму разбитых фонарей, он понял, где застряла «абордажная команда». Окинул взглядом небосвод и выяснил, что два угнанных «офанима» пока не вылетели за пределы ипподрома; людям, управлявшим ими, были известны принципы управления, но не его практические особенности. Хорошо, скрыться им будет сложнее. Но скверно, что против флота использовали его же приём с безлунными ночами, да к тому же облачными – наблюдение было пристальным, а его и проворонили. Михаил снова вгляделся в глубины неба и наконец-то приметил третий дирижабль – патрульный, китово взвывавший деформируемым каркасом, мертвенно качавшийся в потоках ветра, неотвратимо обмякавший к катастрофе. Его брюхо вспороли плотной очередью, на то похоже, употребив весь боезапас, – снизу вверх, ещё в самом начале штурма, с расчётом лишить преимущества наблюдения с высоты, – а из вспотрошённого чрева по свисавшим кишкам канатов чудесным образом соскальзывали жирными каплями пережившие нападение свинцовых пираний, сливались ближе к концам и ожидали, когда можно будет спрыгнуть, не разбившись. Михаил вернулся к «Александру ІІ Освободителю» и крикнул в люк, чтобы огневые точки обхватывали клешнями: одна группа отвлекает на себя внимание, другая подкатывает компрессор и разносит всё в щепки, затем первая быстро добивает или захватывает в плен тех, кого выбьет с позиций. Особенно мудрить с тактикой было некогда.
По этой части свою работу Михаил посчитал выполненной и направился к ангарам – ещё целым. Вот что значит сочетание, с одной стороны, огня на подавление и правильного складирования взрывоопасных и горючих веществ – с другой. Он нашёл путь, позволивший зайти с тыла к зажатым пулемётными очередями. В его сторону пальнули, но скорейше поспешили извиниться. Ситуация оправдывала.
– Лейтенант Евграфов для отвоевания преступно захваченного имущества российской короны прибыл! – слишком бодро и раскатисто отрапортовал он.
– Лейтенант, да, это выглядит чрезмерно авантюрно, но что ещё вы предлагаете взамен бездействию, в котором мы и так вынужденно пребываем под ливнем пуль, а? И кто вообще дерзнул учинить подобное?
– Сомневаюсь, что кадровые германские военные, но наёмники на службе той же державы, – встал перед его глазами образ той материализовавшейся тени, – м-м, вполне. Не спрашивайте, не время.
– Это точно. Ну, и когда нас вызволят из тисков?
– С минуты на минуту. Хм, а им приходится удерживать позиции дольше, чем хотелось бы. Длина очередей уменьшилась.
– И какими ещё наблюдениями блеснёт любимчик Дмитрия Ивановича? Да-да, я вас узнал. И не принимайте это определение близко к сердцу, я сгоряча.
– Понятно, Савва Иванович. Вопрос: почему вы не хотите дождаться экспедиционных «офанимов»? Они прибудут во всеоружии и перехватят каперов-неумех. – В это время, кажется, Никанор и Авскентий при поддержке других обитателей «серафима» практически в буквальном смысле смели первую точку.
– Ах, вот как? Сидеть, вытянув ноги и опёршись о ладошки, и смотреть, как кто-то без моего ведома мои же инвестиции – крупные и тайные, возможно, последние – у меня уводит из-под носа? Нет, это дело личное! И, напомню, добровольное. Если вы не готовы ради меня подставлять шею, так тому и быть. Но знайте, что нам по силам исполнить задуманное.
– Да, конечно, но реализацию обсудим позже. Ещё вопрос: почему не «херувим»? Ему пули атакующих не так страшны.
– Ох, борт нашего левиафана уже испещрён дырами, так вы хотите, чтобы ещё и бегемот кровавым потом обливался? Нет, что-то из нашего флота должно завтра подняться в воздух невредимым! И потом, нам нужно что-то манёвренное, а не угрожающее.
– Всё ясно, – подтвердил Михаил под буханье пневмокомпрессора, возвещавшее контратаку. – Третья огневая точка для нас не представляет угрозы, можем выдвигаться.
Группа состояла сплошь из офицеров, притом выходцев из иного рода войск, но Михаилу никто не перечил. «Офаним» быстро вывели из ангара и на всех парах готовили к полёту. По радиотелеграфу поступали первые полезные соощения. Похоже, противник освоился с управлением и увеличивал отрыв от преследователей.
– Зато хотя бы знаем их курс, верно?
– Д-да, так точно, – укладывал в голове данные навигатор. – Если не заложат хитрый манёвр, то продолжат движение в направлении Нантера.
– Хорошо, значит, всё случится не над Двадцатью округами.
– Что случится? Я же сказал: абордаж.
– Савва Иванович, прошу, поверьте, что оба захваченных «офанима» придётся сбить. Насколько аккуратно – отдельный вопрос. Всё равно завтра газетчики будут трубить о подозрительной канонаде на ипподроме д’Отёй. Вот и скажем, что причиной была крайне неудачная подготовка к фейерверку.
– Но – сбить?!
– На этом «офаниме» нет крюка и каких-то специальных приспособлений. Можно попытаться зайти над каким-то из угнанных сверху и заставить прижаться к земле, но тогда наверняка упустим второй, и тут нам ни наблюдатели с земли не помогут, ни возвращающиеся экспедиционные «офанимы». Засечь, может, и засекут, но преследование уже не организуют. Как минимум один придётся уничтожить. Хоть захватчики и надеются, что мы этого не сделаем.
– Э-эх… Ладно, действуйте, – махнул руками Савва Иванович и обхватил ими голову, а Михаил скомандовал догнать и, зайдя с бакборта, поровняться с тем дирижаблем, что прикрывал отход. – Нантер… Почему они идут к северо-западу? Хотят укрыться в Вексене?
– Могут попытаться, но не это их пункт назначения. Думаю, или Амьен, или Руан, если уйдут на норд-вест-тень-вест. Да, пойдут на Руан, а то и сразу к Гавру. Сена куда шире Соммы.
– Вы это о чём?
– Они наверняка погрузят «офаним» на баржу, выйдут в речное устье, а там по проливу доставят к месту назначения. Никакого демонтажа в лесной чащобе.
– А-ах! Пролив! Может, это никакие не германцы, а британцы? Взглянули на формулу «мощь нашего флота равняется суммарной мощи флотов двух следующих по мощи держав», просчитали, как на неё повлияет включение флота воздушного, а там и увидели, что, во-первых, возможно, лучше и дальше поддерживать нейтралитет и не ввязываться в стесняющие союзы, а во-вторых, надо бы прикрыть дыру в обороне собственного воздушного пространства – от любого, кто посягнёт. Как вам такое?
– Хороший вопрос, Савва Иванович. – «Даже слишком. Спросить бы кое с кого. Но Мартин может быть и не осведомлён, не его профиль. И всё же… Вспомни, Михаил Дмитриевич, какая страна не ратифицировала гаагскую декларацию о метании снарядов, а потому и не подумала ограничивать фантазию приватиров на нецелевое применение тех же крюков? До чего ловко получается! Нет, здесь что-то другое… И те глаза…» – Насколько мне известно, заявленной программы разработки воздушного судна, курируемой военным или морским министерством, у них нет. Но что помешает начать её тайно при получении образца, затеять таковую путём обратной разработки, принципы которой так подробно изучены опять же нами в последние месяцы?
На ум Михаилу пришла подпись под одной журнальной картинкой: «Клюв антарктического гигантского кальмара из желудка антарктического клыкача, пойманного за южной сорок пятой параллелью». Тем временем гондола погрузилась в океанскую толщу тишины; все на борту слишком, слишком сосредоточились на своих обязанностях, спрятались за ними подобно морской живности в кораллах и водорослях, будто могут притвориться неотъёмной частью вот этой панели с волнующимися рукоятками и вентилями или зарыться в бумажный ил навигационных карт. Остаётся лишь надеяться, что эта мимикрия – хищная.
– Собственно, – прочистил горло Михаил, – проблема ведь не в том, кто завладеет, а в том, что в принципе завладеет. А нам и признаваться неудобно будет в плане репутации. И если это сделаем, то с потенциальным оформлением и предъявлением иска тоже не всё ясно…
– Ладно, сбивайте! Вот, вот первый! – И в открытый иллюминатор противнику, которого нагнали: – Выкусите! На север ходят только мамонты, слышите?!
Они услышали: били стёкла и щетинились винтовочными стволами. Михаил не стал дожидаться, когда они выпустят яд, и вознёс пневмоштуцер в направлении отданного на заклание дирижабля. Не обычный – уснащённый болтом Мартина, претерпевшим некоторую подгонку и, технически, превращённым в мушкетную гранату. Недолгий полёт, попадание под верным углом, клякса желтоватого пламени на выбеленном холсте оболочки, призрачное оранжево-красное с синевой обжигающее облако, воспламенение конструкций, люциферианское падение с небес. Вдали сотнями и тысячами огней сияла «Железная леди», люминисцировали золотом – нет, никак не медью и бронзой – Двадцать округов. Михаил добродушно усмехнулся. «Какая-нибудь влюблённая парочка в городе или его окрестностях сейчас заворожённо смотрит на небо и воображает, что это – падающая звезда, и на счастье загадывает желание».
27
Конверт бело-пепельным хвостом кометы гас и таял в тени почтового ящика. Мартин опускал его в щель с теми же тактом и позой, что иллюзионист – кролика в цилиндр. Селестина произнесла напутственное, не вполне цензурное заклинание. Оставалось надеяться, что через три дня, неделю или когда там бюрократическая машина пропустит письмо сквозь зацепления и ленты по пищеварительной системе, прожуёт и переварит, подав к столу лобастого эльфа, тот присмотрится, распробует и отрыгнёт удовлетворительный ответ. Мартин уведомлял о намерении и далее оставаться в Двадцати округах, обосновывал важность его пребывания в городе, а также, для повышения качества оперативной деятельности, необходимость создания постоянной штаб-квартиры – больше квартиры, нежели штаба – их конторы на континенте на основе ранее купленной Генри недвижимости, управление и потенциальное наращивание которой, с целью превращения в постоянный источник дохода, должны былы перейти к нему в случае назначения координатором; и если для этого потребуется изменение статуса Мартина или организация его перевода по линии Форин-офиса либо как-то иначе, то он был готов стать публичной фигурой. В конце письма он заверил, что его «академическая» сторона работы также не пострадает, а во многом даже выиграет, хоть и несколько сменит вектор. Искренне форхэдов, Мартин Вайткроу. Заодно снабдил письмо водяным – вернее, молочным – сигилом, позволявшим сохранять видимые холодность и твёрдость, но при этом означавшим, что прочитанное следует воспринять как покорнейшую просьбу и должок на будущее. Мартин ещё вертел в руках смоченное молоком перо, не касался бумаги, раздумывал, соразмерно ли увеличение шанса одобрения планов приобретаемому обязательству, но тут Селестина утащила у него из-под руки стаканчик и отхлебнула из него, чтобы запить банановый десерт, после не поспешив стереть приподнятые в улыбке молочные усики. Всё было решено.
– Так почему всё-таки не барочные? Да-да, Директорат пока не нашёл разумного объяснения. Ха-ха. Зато, кажется, появилась зацепка по оратории эхоматов, неприятным образом намекающая на причастность салона мадам Бибеску. Но об этом я подробнее расскажу завтра, когда всё проверим с Сёриз.
– Хорошо. Но не знаю, насколько моё предположение можно счесть рабочим, ведь мы нашли нашли исключение из, как считали, правила.
– Да, ль’Оратуар-дю-Лувр. Но здесь, возможно, одна ему всё-таки была нужна, на ещё как минимум одну – кроме той, на месте пожара – он мог согласиться. Всё-таки она не такая, как прочие: и протестантская, и само её название кое на что да намекает.
– Пожалуй. Вероятно, для Игнациуса это по большей части было механико-математическое осложнение: геометрия барочных сооружений генерирует гипертрофированно-смазанное поле с неудобным для расчётов числом переменных и констант… Проклятье, я говорю языком той своей теорийки.
– Мартин, всё хорошо, – милая улыбка, приподнятые брови и, по взвешивании всех «за» и «против», готовность к монологу.