Письма из райских кущ

Крапая тебе это письмо, я попутно размышляю: зачем ты вообще живешь в Вестфалии? Как может такой умный человек как ты, держаться за этот угол Германии? Твоя Мария очевидно не чувствует себя там как надо, а у Артура там слишком много возможностей наломать дров и заниматься ерундой. Так отчего ты до сих пор не на пути на Восток? То, что здесь тебе придется придерживаться правил дорожного движения, серьезной причиной считаться не может. Это тебе же на пользу, ты тоже моложе не становишься… Кстати, клубы боевых искусств имеются и здесь. Не знаю, удовлетворят ли они твоим высоким запросам, но почему не приехать и не попробовать? Тем более тут есть Ханс! Я! Я был бы так рад, если бы ты образовался поблизости от меня. Ясно, что ты много в дальних разъездах, но даже недели, даже дни, которые ты проводил бы здесь, дали бы возможность общаться, вместе совершать прогулки, и, может статься, тут или там пригубить рюмочку водки… Сколько еще оснований мне перечислить? Давай, напиши мне, если ты не считаешь их достаточными для переезда. Я тогда подберу еще парочку.

То, что моей ноги больше никогда не будет на западногерманской земле, можешь считать риторическим заявлением. Если я тебе понадоблюсь, я, естественно, приеду. Но то, что я уже никогда вновь не обоснуюсь там – мое слово.

С Акселем я поддерживаю лишь очень умеренный контакт. Дело тут не в недостатке симпатии, а в нехватке времени. Впрочем, возможно, не хватает общих тем, они стали слишком быстро исчерпываться. С тех пор, как я перестал заниматься боевыми искусствами, фундамент для общения треснул. Но я не драматизирую. Есть другие вещи, которыми можно заниматься вместе, например, грилить. Когда ты в последний раз гулял на природе, с шашлычком, с хрустящей зажаренной свининкой? Как у тебя сейчас со слюноотделением? Началось? А если я дополню это сочными сосисками, салатиком и свежим бранденбургским пивом? Уж это и Аксель и Гудрун любят не меньше, чем местные обитатели. Уж извини, дополнительных причин для твоего переезда сюда мне не следовало приводить, я обещал отложить это на случай твоих возражений. Но я найду еще…

А то, что там, в Брюсселе, живут как на другой планете, я не сомневаюсь. Но я не думаю, что пара полыхающих баррикад или единичные протесты свернут их со своего курса. Я полагаю, что готовится раскол Европы и что «Холодная война» выходит на новый круг. Правда, не уверен, что этот термин правомочно употреблять. В конце концов, это пережиток из времен борьбы коммунистов с капиталистами. И все-таки я вижу основания его использовать, поскольку это была война без армий, как и сейчас. Пока. Извиняюсь, я написал «пока». Надеюсь, так это и останется. Возможно, уход в самостоятельное плаванье Вены – шаг просчитанный, и имеет в качестве политической цели сохранить войну в ее холодной фазе. Теперь Вена в глазах одних «город-герой», в глазах других – это нехорошие ребята. Но мне представляется, что это лишь начало цепочки. А то, как будет протекать цепная реакция, ты сам более-менее описал. Я с интересом жду, как дело будет обстоять с Берлином. Будет ли вновь возведена стена? Только на сей раз несколько выше? Будет ли он освобожден? Как думаешь? Разве для журналиста разбираться в этом – не тема? Не попадание в яблочко? Писать об этом, присутствовать там, наблюдать своими глазами. Ох, извини, еще одно искушение для тебя. Я для себя решил привести хоть немного в движение свое тело, чтобы быть готовым к «Часу Х». Не имею представления о том, простят ли это намерение мои суставы, но тягу вновь их задействовать я порой испытываю. И ведь тоже задача, которую следует довести до конца: остаться сносным бойцом в летах. Кредит, взятый на наш дом, почти выплачен, моя Мария замечательно справляется с собственным бизнесом самостоятельно, а с тем, что на мою долю остается – интернет – страницы нашего маленького предприятия, рекламы, работы «телефонистки» и сопровождающего ее секретаря, я вроде бы справляюсь, так что, почему бы не сделать что-то для тела? Не желаешь ли мне в этом помочь? И не слаще ли мое предложение, чем описанная тобой «сладкая смерть»? Дадим нашим печеням еще один шанс и поучаствуем еще пару лет в этой жизни. Вопрос остается: Кельн или Франкфурт-на-Одере? Прежде чем отвечать, перечитай мое письмо еще разок, пожалуйста.

Да, и еще: твой главный тезис про Афганистан как причину нынешних бед я не до конца понял. Если можешь, сформулируй его еще раз в более простых словах, поскольку, как ты знаешь, мой русский не сто-о-оль блестящий и я не столь силен в политике, как ты. Хорошо бы, если у тебя выйдет достать для меня твою книгу, хотя я подозреваю, что ее немецкого перевода не дождаться? Или как? Вообще, что ты намерен сейчас делать? Ты ведь не собираешься, в самом деле, уйти в частную жизнь? И что с твоей Марией? Она приезжала к вам или ты не приветствуешь этого? Надеюсь, последнее не соответствует сути вещей. Что касается нас, то мы приступаем к подготовке к празднику. Не могу сказать, что я люблю Рождество, но нам есть чем заняться. А когда дни обжорства останутся позади, я рассчитываю осуществить свое намерение, о котором написал выше. Ты знаешь, по сути, я ленивое животное, но я надеюсь так пнуть сам себя, чтобы встряхнуться.

Вот такие дела, мой дорогой Виктор. Надеюсь, ты проведешь праздники не в депрессии и одиночестве, это тебе не идет. Если будет настроение, прыгай в поезд и на Восток, к нам. Я тебя встречу на вокзале. Только дай знать, когда. Если же нет, то попразднуй с людьми, которые для тебя что-то значат, и хорошо встреть Новый год. А мы, как обычно, будем рады приветствовать тебя, или вас, у нас, и желаем вам всего самого доброго. Пиши, я жду писем от тебя. Поскольку если ты не приедешь, то только они остаются. Все лучше, чем забвение.

Твой Ханс.Франкфурт, 23.12.2018

Виктор-2

Здравствуй, дорогой Ханс!

Несмотря на праздники, почта быстро доставила твое письмо, благодаря чему я получил возможность в качестве ответа поздравить тебя с Новым годом. Не уверен, что успею дописать к 31 декабря, но, по крайней мере, начал отвечать еще в 2018 году.

Кстати, к твоему сведению, Рождество в наших кельнских краях справляется по-прежнему исправно, как и десять и двадцать лет назад, поэтому мое восхищение почтовой службой не пустая фраза, если судить по дате отправления твоего письма. Эта дата дала мне основание заключить, что ты, как порядочный житель Германии, хоть и не ставишь высоко католическую и прочую церковь, однако стараешься к Рождеству подвести и завершить важные дела – к коим, надеюсь, относится и ответ твоему другу из Кельна.

И этой же организованностью и приверженностью заведенному порядку я объясняю некую, на мой взгляд, поспешность или усредненность суждений, высказанных в твоем последнем письме.

Но, как говорил мой старый мастер боевых искусств, двинемся от простого к сложному. Начну с твоего намерения вернуть себе двигательную активность и вспомнить старое доброе время, когда руки служили не только для того, чтобы ими поднимать пиво.

Я хорошо запомнил приговор доктора Йенша из университетской клиники Кельна, когда он в последний раз выпускал тебя из больницы. «Старая лошадь меньше заездит суставы, чем Вы. Человеку стыдно с таким пренебрежением относиться к собственным конечностям. Борьба Вам заказана». Выходит, что возвращение в родные восточные земли оказало на тебя столь же благотворное воздействие, как во времена оные прикосновение героя нынешних праздничных дней к небезызвестному Лазарю? Или ты намереваешься тренироваться сидя? О последнем пишу безо всякой иронии, а, напротив, с полной серьезностью, поскольку уже не первый месяц ради забавы собираю по кубикам систему тренировок «сидячего боя». После того, как я перестал тренироваться в клубе, это мое хобби. Наверное, им хорошо заниматься в поезде и в тюрьме. Не дай бог, конечно. Хотя, как говорят в России, от тюрьмы да от сумы не зарекайся… При случае покажу тебе несколько интересных упражнений, которые выполняются, не вставая со стула. А уж в возможности вести бой сидя не тебя мне убеждать. Не знаю, как ты, но я хорошо помню стычку с дзюдоистами во фрехенской пивной «У Ивоны» лет десять тому назад, в дни карнавала. Тогда большой Йохан, заводила из дзюдоистского клуба, обнаружил недюжинный слух и сквозь шум и гам услышал, как ты, споря с Акселем, назвал кельш не пивом, а мочой. Не поленился ведь, подошел к нашему столику со своей обидой, вот ведь надо было ему! Только услышать то он услышал, а кто говорил – не разобрал и по ошибке схватил за воротник Акселя. Смельчак Йохан, выбрал самого большого среди нас. А ты, не приподнявшись со стула, ткнул его в живот так, что Йохан едва не оказался головой в камине. Хорошо, что он был лыс, как страусиное яйцо, большой Йохан. Спасибо Ивоне, она тогда нас сумела разнять, угостив кого-то из дзюдоистов, а заодно бедного, ни в чем не повинного Акселя старой доброй кочергой. Дзюдоистам с тех пор она запретила приходить в пивную по пятницам, в наш день. А все потому, что ты ударил сидя, то есть, выходит, вроде как защищался. Тогда мне это показалось само собой разумеющимся, но, как я сейчас понимаю, для Ивоны это оказался сильный удар по карману. Йохан выпивал за вечер кельша больше, чем за месяц все мы трое, непобедимые бойцы карате. К тому же дзюдоистов в пивную всегда ходила толпа, вокруг большого Йохана крутился целый выводок пивососов.

Да, у Ивоны мы с тобой провели не один десяток вечеров, а сейчас пивная закрыта. Говорят, народ перестал ходить, вот и закрылась. Может быть, из-за нас и перестал? Мы отвадили Йохана, а сами, с твоим отъездом, забыли Фрехен. Правда, я слышал, что Ивона стала болеть, а дочка, заступившая вместо нее за барную стойку, с делом не справлялась, кочерги не хватало. И народ, тот, что из постоянных посетителей, постепенно отхлынул. Ивона вернулась, но потерь не восстановила…

Меня это воспоминание подвело к одному из тех вопросов, о которых ты писал, мой друг.

Бывает, стоит убрать с места одного лишь маленького человека – будь то большой Йохан или Ивона – и многое, поначалу незаметно, изменяется вокруг.

В пивной, на улице, в городе, в стране. Ты упрекнул меня в наивности, заподозрив намерение «двумя строками» исправить мир, повлиять на политиков. А самих политиков, как класс или касту, низвел до алчных служителей «золотого тельца». С последним не стану спорить сейчас, в этом месте, хотя твой тезис – решительное упрощение гораздо более опасной ситуации, состоящей в том, что среди массы жрецов власти и злата встречаются люди, движимые идеалами и идеями. Но как раз они, чаще всего, становятся наиболее опасны, их-то идеалы обращаются в противоположное, подтверждая фразу, будто благими намерениями устлана дорога в ад. Почему? Возможно, я буду готов ответить тебе на этот вопрос, хотя, собственно, отчасти этому посвящена моя последняя книга. Я этот ответ назвал «принципом бумеранга». Сейчас же хочу обратить внимание на другое и привлечь тебя на свою сторону.

Мне не раз доводилось приводить точку зрения Льва Толстого на могущественных политиков, диктаторов, кумиров – на наполеонов своих времен – как на самых зависимых людей. Тот, кто стоит на вершине пирамиды власти, на плечах других, только в собственной самоуверенности убежден, будто ведет за собой массы людей. На самом деле он в силах вести их лишь в той мере, в которой он сам следует воле массы, ее инерции. И чем он выше забрался, тем более зависим. Меня поражает, как до сих пор далек этот тезис от существующих представлений людей, а ведь ему посвящена одна из самых известных книг 19 века… (К слову, о паре строчек или страниц, призванных изменить мир – в «Войне и мире» четыре тома. Моя нынешняя книга не многим тоньше. Тем удивительнее ее успех в Испании и Франции. Видимо, дело в привязанности романской литературы к большим романам).

В свое время Ньютон предложил законы описания физического мира. Три штуки. Я полагаю, что в духовном мире также существуют свои похожие законы. Я ищу их. В отличие от религии, которая вроде как постулирует принципы различения добра и зла, моя гипотеза в том, что на самом деле это законы трансформации добра во зло. Благими намерениями да в ад.

Вокруг одного из законов я давно уже топчусь, что медведь возле сотов. Я для себя назвал его «законом подобия». Фокус в том, мой дорогой Ханс, что по-настоящему тонкие материи и конструкции, а, значит, и решения, определяются не столько показателями масс, скоростей, валовых продуктов и объемов национальных бюджетов и зарплат, а пропорциями, античными соотношениями, сечениями, и, как сейчас обнаружили физики-математики, показателями глубины подобия (они названы фракталами). Подобие – единственный известный мне способ непосредственной связи микромира с макромиром без потери энергии и информации. Подобие – форма вневременной полной передачи информации. А целостная информация, наверное, и есть духовность, потому что самое коварное – это упрощение при разделении некоего явления на добро и зло. А это, в свою очередь, значит, что человек, маленький человек, человек внизу пирамиды, может изменить целый мир. Может статься, даже двумя строками, если они призваны не убедить некие массы, а освободить самого себя. Задать образец освобождения… А свобода, освобождение – это путь ко все более тонкому и сложному видению правды, ко все менее грубому разделению всего цельного на добро и зло. То есть дело не в том, чтобы кого-то переубедить, а в том, чтобы не пасть жертвой собственной слепоты.

Проблема не столько в том, что мы делаем из жизни, сколько в том, что жизнь делает с нами. В этом одна из причин, по которым я не стремлюсь ко второму в моей жизни большому переезду, на сей раз из Кельна на восток.

В самом деле, в начале 90-х я приехал в другую Германию, нежели та, которую я наблюдаю вокруг себя ныне. Ни первая, ни вторая не годятся для того, чтобы их называли раем на земле. Первая была благополучной, болтливой, избаловавшейся, неискренней, порой даже лживой, а порой, на нижних слоях пирамиды, она дарила замечательные образцы честного отношения к себе, смелого, даже беспощадного к себе ума, несгибаемой верности дружбе. Эти всегда редкие образцы перестали служить подобием для всей пирамиды, и пирамида, несшая в себе некий единый принцип, почти превратилась в разнородную массу материалов. Вторая, нынешняя Германия – уже и не Германия. Тем важнее мне, хронисту века, не бегать от событий, а проследить за ними до конца. Возможно, трагического конца.

В каком-то смысле я получаю по заслугам, поскольку сам призывал в душе и на бумаге, в тех самых двух строчках, к наказанию нашего Запада – за плутократию, за двуличие. За прикрытие собственной порочности и корыстолюбия самыми высокими идеалами – человеколюбием, свободой, благородством защитника слабых и униженных. За обман в последней инстанции, как я писал тебе в последнем письме. За то, что упрощенно и совсем лапидарно назвали «экспортом демократии». За Ирак и Афганистан. Что ж, на том стою.

Я расскажу тебе одну историю о том, какой я вижу, вернее, какой видел Германию. Когда мы с Марией приехали сюда, а было это аж в мохнатом 1993 году, ей вскоре предложили спеть в зале музыкальной школе Фрехена. Ты ее должен помнить, это старинное здание с капеллой в двух домах от «Ивоны». Она спела, а через два месяца директор школы позвал ее туда играть в местном оркестре. Я хорошо помню директора еще по тем временам: небольшого роста, пятидесятилетний тогда мужик, коренастый, крепкая загорелая шея, на ней посажена голова боксера, глаза живые и меткие. Герр Шешковиц. Чем-то он, как я сейчас понимаю, был похож на тебя, ежели бы не очки, рыжие волосы, которые я принимал за парик, и рыжие прямые усы (Мария утверждала, что они седые, а он их подкрашивает хной или какой-то еще снедью). Шешковиц уже тогда был небедным человеком, в добрые 80-е он удачно вложил средства в недвижимость, но вышло это у него как-то легко, само собой, и не сделало из него бизнесмена. Жизнь его проходила в музыкальной школе. Он сам преподавал, и преподавал хорошо, а еще самозабвенно играл на трубе, причем играл столь же бездарно, сколь беззаветна оставалась его преданность музыке.

За год до того, как Мария с ним познакомилась, Шешковиц выбил для школы новое помещение – с той самой капеллой. И его осенила мысль, что в такой замечательной капелле, в зале, просто необходимо поставить орган. Орган – это храм музыки. Это не гитара, даже не рояль, его не перевезешь с места на место, что походную палатку. Сказано – сделано. Директор нашел спонсоров – в начале 90-х это было делом осуществимым. Но все же орган – вещь очень дорогая, и собранных денег хватало только на детали органа, но не на сборку, собирать инструмент школе надлежало самой. В прямом смысле, своими руками. Что ж, Шешковиц бросил клич, сформировал группу согласных заняться таким рукодельем. Но как дошло до дела, энтузиазм у помощников исчез, они растворились в звуках вальсов, и рыжий Шешковиц, один, плюнув на летний отпуск, за шесть недель каникул поднял орган, притом не по схеме, а по собственному разумению, потому как пришлось вносить коррекции по ширине. Над его причудой многие смеялись так же, как над его игрой на трубе – но с той поры в школе городка Фрехен звучит орган. И это не вся история.

Раз в год в школе празднуют день рождения органа. Рыжий Шешковиц собирает свои октеты и квинтеты – прости, если что не так назвал – и целый год репетирует, а потом, сразу после Нового года, они дают концерт. Русская поэтесса Ахматова писала: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…». Это тот самый случай. Мастера музыки, лауреаты и профессора снисходительно смеются над тем, как наш Шешковиц машет рукой, будто он не дирижирует, а саблей сечет воздух, над тем, как потеет и багровеет его лоб. А он уперся обеими ногами в землю – и уже двадцать четыре года любители на глазах собирают великую музыку так же, как он сам собирал инструмент-храм. Я хожу из года в год, а после того, как от нас уехала Мария, со мной приходит Артур. Артур ходит ради меня, и это моя победа! Были там прошлым январем. В холодном зале раньше, в 90-е, в 2000-е, в 2010-е, сидели десять-двадцать зрителей, почти все люди пожилые, и вдруг – сто, сто пятьдесят, есть и школьники. А перед нами – старый рыжий человек, крепко упирающийся в землю. В храме европейской музыки он упрямо заставляет эту музыку звучать на весь Фрехен из самого живота храма. Ему не нужно ни выше, ни шире, но то, что он задумал, что создал, он не уступает. Над ним больше никто не смеется, не те пошли времена. В него ради чего-то верят, от него чего-то ждут. А он не изменился, он делает то же, что вчера. Признаюсь, в тот последний раз меня в зале, в капелле, посетила странная тревога, как бы не прилетел в окно камень, как бы гудящий над городом Бах не навлек на его исполнителей гнева со стороны нынешних обладателей вечерних вестфальских улиц, будь то «братья-мусульмане», «кифферы» и иже с ними. Бах должен быть так же противен им, как звук пастушьего рожка для взбесившихся коров. Как бы не нарушили. Я в зале почувствовал в себе инстинкт защитника, охранника! А рыжий старый Шешковиц страха не знает. И пока он здесь, для меня Фрехен остается той Германией, которую я уважал. Больше того, я думаю о нынешнем концерте – он пройдет через две недели – и ловлю себя на том, что хотел бы один остаться в зале, его последним слушателем, последним охранителем. Тогда можно сказать, что я знаю, зачем остался здесь, в Кельне. Я и Артур. Любимый мной поэт советской эпохи писал:

«Вселенский опыт говорит, что погибают царства не оттого, что тяжек быт или страшны мытарства. А погибают оттого (и тем больней, чем дольше), что люди царства своего не уважают больше».

Или, чтобы тебе было легче вычленить из русской поэтической строки сухой остаток немецкого смысла, «государства гибнут, когда их бюргеры перестают их уважать».

Добавь к этой истории мой первоначальный тезис о подобии, и ты получишь, что один человек, если он не вождь, не политик, а такой вот рыжий Шешковиц, или ты, или я, то есть камень с самого низа пирамиды, упершись в землю, может изменить мир. Потому что мы создаем образец общения с этим миром, который передается подобием, то есть разом и всему нашему племени. Я назвал этот эффект «пчелиным подобием», потому как пчелы улья каким-то образом мгновенно узнают на большом расстоянии о том, что происходит с их товарками, и меняют образец своего поведения.

Далее, ты отмечаешь, что мое прошлое письмо полно жалоб и разочарования. Боюсь, что я дал тебе основания не совсем верно понять причину этого разочарования, но в основе ты, конечно, прав. Упаси меня бог сетовать на судьбу за то, что некие господа в Брюсселе глухи к прогнозам и предостережениям некоего журналиста из Кельна. Тем более, к предостережениям хоть и сбывающимся, но уже запоздалым. Дело, вероятно, в ином: я становлюсь скучен сам себе. Хотя окончательного диагноза себе и этой скуке я еще не поставил. Но допускаю – это разочарование в том, что стал озираться по сторонам. Подозрительность сужает кругозор и превращает его в точку зрения. А, может быть, я обнаружил, что отчасти повторяю путь старшего брата. Как ты знаешь, он был на моей родине видным политиком из числа тех, что однозначно опровергают твой тезис о злате. Его влекли идеалы – свобода, демократия, права человека, верховенство закона. Он ненавидел Империю зла и приложил немало усилий к тому, чтобы эта империя рухнула. И что теперь? Теперь он должен был бы торжествовать. А он живет под Амстердамом и с ужасом взирает издалека на плоды собственного труда, а в непосредственной близости – на то, какими цветами зла вспыхивают его идеалы и чем они могут пахнуть. Кстати, тут мне приходит на ум твой тезис о холодной войне и, в этой связи, некий очередной парадокс – не закончись та холодная война, не расколись Империя зла – не было бы сейчас «пара-исламской Европы» и предчувствия того, что ты, как я понял, называешь новой холодной войной, только уже на берегах Рейна, Дуная и Одера. Что же до твоего рассуждения о правомочности использования самого термина «холодная война», уже отслужившего свой срок за эпоху послевоенного противостояния социалистического интернационала и капитализма, то твое предложение извлечь «холодную войну» на свет божий из музея истории особенно пикантно тем, что ныне мы наблюдаем, как стремительно сближаются так называемый «исламский интернационал» и леваки из числа коммунистов и анархистов. Сближаются на почве борьбы с «золотым тельцом». Впрочем, это уже чистая политика, ваших земель касающаяся, наверное, меньше чем наших, поскольку у вас, как я понимаю, «исламский интернационал» корней не пустил. Зато леваки и коммунисты в силе. Но я отвлекся…

Итак, я отчасти повторяю путь брата. Я должен был бы торжествовать, наблюдая, как сбывается в Европе мое предсказание и как падает на Старый свет кара за грехи, на которые я указывал в статьях, в книгах. Но разве я знал, что пророк не должен переживать дней осуществления пророчества, как отец не должен переживать своего сына, иначе судьбина сулит ему смутную старость!

Убежать от себя можно гораздо быстрее, чем прийти к себе. Мне кажется, и тебя не миновала чаша сия. И тут я подхожу к следующему закону, подобному тому, что создатель современной диалектики Гегель назвал «отрицанием отрицания». Да, я был настроен видеть лучшее, а теперь жалуюсь. Но обрати внимание на самого себя: живя в Кельне, ты выступал самым безжалостным критиком здешнего образа мысли и образа жизни. Лжи, показушества, трусоватости при анализе самих себя. Я не знал здесь другого человека, кто был в большей мере способен не закрывать глаза на правдивое, нежели ты. Пусть правда била, хлестала больно. Я в нашем общении с тобой казался себе простодушным оптимистом, скользящим по тонкой корочке льда над глубокими черными водами правды. Но вот ты на Одере, за новой невидимой стеной, и пишешь мне с удовлетворением об отсутствии мечетей и о мирном благостном бюргерском взаимо-существовании, легкой помехой которому – пубертирующие подростки. Но какова цена и изнанка этого? Не ты ли сам за годы нашего знакомства сто раз рассказывал истории, как избавлялись от турок и иже с ними в Саксонии, Тюрингии или Бранденбурге! Как, стоило им появиться, местные бюргеры, отнюдь не подростки, сжигали их лавки, их «денер-кебабы», в случаях крайних – и их жилища. Как, плюя на голоса политиков из Бонна и Берлина, еще в ранние 90-е в небольших городках огнем и мечом выживали чужаков с юга Европы, как не давали им работы даже дворниками. Ты сам убеждал меня, что не следует верить газетам и экрану, когда я, удивляясь, спрашивал, почему тогда об этом не сообщает пресса. Ты говорил, что пресса молчит о той тихой войне, которая объявлена иммигрантам в восточных землях.

Я далек от того, чтобы осуждать воинов. Я историк по духу, и мне понятно, что там, где сталкиваются жизненные интересы миллионов, люди, как и сто и триста лет назад, все еще берутся за факел. Таковы мы все еще в низости нашей. В конечно счете, на кону стоит выживание целой культуры. Но я повторюсь: цена такой победы бывала и остается велика, потому что самое опасное – не то, от чего нам удалось защитить наше окружение, а то, чем пришлось пожертвовать ради этого внутри нас самих.