Письма из райских кущ

Виталий Волков

Хайко Деген

Письма из райских кущ

Пролог

Уважаемые дамы и господа, уважаемая редакция.

Текст, который я вам отправляю с предложением опубликовать, по нынешним временам и при сегодняшних нравах и правилах является моей собственностью, хотя достался мне, хочу предупредить, при обстоятельствах странных, и, вообще-то, если по справедливости, публиковаться не должен. Его авторы наверняка согласия на публикацию не дали бы, хотя владельцами письменного материала, попавшего ко мне, были, как я догадываюсь, не они, а государство. В моих же руках он оказался в силу человеческой слабости. Проживая поблизости от Вены, в курортном Бадене, я нередко встречаю там игроков, картежников, которых притягивает знаменитое местное казино. Не всем им везет на масть, а кое-кого даже не пускают уже в стены этого дворца азарта, и они ищут компанию, с кем бы перекинуться, сбить пульку или вист. Есть тут пара кафе, за которыми ходит слава, что там родственные души могут найти встречность. В одном из таких кафе частенько сиживаю и я, потому как чем еще развлечь себя свеженькому вдовцу с доброй пенсией учителя словесности и жениным наследством, которое уже не потратить при скромной моей жизни. На большие деньги я не игрок, и никогда не был, а по маленькой, да с каким-нибудь поистрепавшимся лузером – самое милое дело. Потому как тут всегда не одна игра, тут характерность, тут рассказ. Обязательно вылезет чья-то драма, история, обязательно вскроется человеческий нарыв. То о жене, то о дочери своей нелюбезной. То о самом себе так критически, с такой проницательностью к порокам и слабостям расскажет лузер, такое «красное и черное» выпишет, такую американскую трагедию, что какой там Стендаль, какой Драйзер! А я грешен, я не горд, я подбираю и домой несу. Это мой выигрыш. Там запишу в свой дневник, в свою копилку, а потом, через месяц ли, через два, сяду у окошка, надену очки, и все судьбы перелистаю. Кто что копит. Один марки, другой монеты, третий женщин. А у меня такая вот страсть. Писателем бы мог стать, только писатель рядом со мной – существо зависимое, да к тому же растратчик. В другом, в широком смысле и в моем, конечно, понимании. Ведь он как почтальон – тоже с марками всю жизнь, а не собирает, только отправляет по чужим адресам.

О почтальонах не зря я заговорил: тот мой лузер, о котором речь, наверняка или на почте состоял, или в тайной службе. Иначе откуда у него эта пачка писем, что он мне проиграл? Так вышло, что не на что ему играть стало, и он, заглянув мне в глаза, возьми и предложи на кон такое поставить, чего ни у других нет, ни у меня. Картежник, если он настоящий игрок, а не спортсмен и не барин скучающий, проникновением обладает потрясающим, интуицией уникальной. Нагнулся к моему уху и говорит, что письма у него есть, пачка писем с такими судьбами, с таким вывертом, что хоть сразу в музей страстей или на страницу журнала, хотя нет такого журнала, которому они вровень. Не часы фамильные, не перстень, а переписку двух мужчин, свеженькую совсем, можно сказать, только с письменного стола снятую, ставит мой Растиньяк на кон. Не электронную почту-однодневку, а копии настоящих, то есть на бумаге запечатленных чувств, может статься, бессонных ночей, проведенных в раздумьях над строками. Взял меня Растиньяк с потрохами, на мою страсть, так сказать. Тут его победа. Что мне часы или перстень! А когда увидел, что взял меня в оборот, то предупредил – письма странные, один другому на немецком пишет, а второй, сам писатель, на русском отвечает. Только меня это еще сильнее взяло, я ведь словесник, филолог, хоть и школьный червь, я до пенсии в Бадене слыл знатоком русского. Как же, Гоголь, Тургенев, Достоевский! Все они у страсти на крючке… Но я отвлекся. Вернусь к Растиньяку. Как уж он угадал, что и двуязычье мне точно в масть? Не знаю. Судьба игрока не адресное бюро, справок не дает, а просто ведет. И уж не игроку о совпадениях ее спрашивать, мол, как и почему? Как уж письма к нему попали, я интересоваться тогда не стал, а после и подавно. Письма-то оказались очень себе на уме. Выиграл я их, легко выиграл тогда, даже слишком легко, хотя играли за каждое письмо отдельно, но мной азарт овладел, и хотелось для себя всю чужую историю, драму аж сразу двоих человек, дуплетом, так сказать, домой унести, ничего не упустить, так что пока все не отобрал у Растиньяка моего несчастливого, то от стола не встал, пусть уже другие глядели на меня с укоризной. А с картой лузеру моему совсем не везло. Никак не шла.

И вот принес я выигрыш домой, принес глубоко за полночь, а не дотерпел до утра, стал читать, и так, пока не прочел, не лег на покой. Нехорошее чувство на душе поселилось, неспокойное. Не те тут страсти, не те тайны, кои пристало хранить в домашнем сундуке, в стариковском дневнике. Все вокруг одного крутится, кто тварь дрожащая, а кто право имеет. И убийство есть, только убийцы будто бы нет. Не найден. Вокруг ходит, совсем рядом. Неспокойно. Как будто на базаре ужа купил, а это не уж, а удав оказался, и вот ты уснешь, или из дома выйдешь, в кур-парк или в серную купальню, а вернешься – он уже вырос, и тебя целиком заглотнет. Неспокойно. А что больше спокойствия ценишь с годами? Только внимание к себе. Самый редкий товар. И вот взялся я, как молодой, переводить письма, и спешил, и торопился, а как перевел, так сразу отправляю вам. Сбыть, так сказать, со собственных рук, хоть и оставить при себе. Впервые в жизни изменяю натуре, побуду хоть не писателем, так публицистом. Публикуйте, только с моим прологом, потому как соавтором назвать себя никак не могу, (пусть и много моего труда вложено в этот текст), но все-таки след сопричастности оставить желаю. К тому же расставил я их в должном порядке, проложил сквозную нумерацию, и перевести старался поближе не к букве, а к сути, как я ее понял, как она меня взволновала. И название мое прошу сохранить.

С уважением,НН

21 января, 2021

Виктор-1

Мой дорогой Ханс!

Надеюсь, ты простишь меня, что так давно тебе не писал, не отвечал на твое последнее письмо. Меня извиняет то, что я находился в разъездах, и только что вернулся из благородного Брюсселя.

Спасибо тебе за совет, я им воспользовался. Впрочем, подозреваю, ты уже забыл, о чем речь. Но все равно спасибо. Однажды после тренировки ты задал мне вопрос, зачем вообще хотеть жить? Я в последние недели отчего-то часто размышляю над твоим вопросом, а ведь тогда он показался мне подростковым, максималистским, не мудрым. Теперь я сам иначе, чем тогда, смотрю на жизнь, на ее философскую начинку.

Чем хороши письма – можно перепрыгивать с мысли на мысль, как со льдины на льдину. Некуда спешить, потому что если уж пишешь другу, то не формы ради, а от сердца к сердцу. Так у нас говорили. На исторической моей родине.

Фокус в том, что я достиг пика, а света нет. В советские времена ходила такая фраза: «Сижу в президиуме, а счастья нет». Советского Союза давно нет, а формула осталась…

Моя книга очевидно имеет успех. Во Франции и в Испании ее за этот год покупали чаще, чем кулинарный справочник Феркеля унд Ко. А кулинария, наравне с сексом, как ты прекрасно знаешь, и ныне куда популярнее философской прозы. Essen ist Sex des Alters.

В Брюсселе мне вручили премию. Пустяк, а приятно. Должно было бы быть приятно. Двадцать тысяч евро и диплом от Фонда защиты консервативных ценностей имени Ангелы Меркель. Но меня угнетает парадокс: они видят во мне защитника консервативных ценностей? Меня, который считает причиной многих наших нынешних бед пятнадцатилетнюю войну НАТО в Афганистане, а причиной войны – тогдашних консерваторов, включая ту же Ангелу Меркель?

Ты знаешь, что я так же далек от европейских консерваторов, как ты от Свидетелей Иеговы или от «Братьев-мусульман»!

Вообще, забавная компания этот фонд Ангелы Меркель. В правлении двадцать человек, шесть мусульманских богословов, роскошных седовласых господ европейского вида из Турции и Египта, два китайца-конфуцианца, три иудея – из Германии, Голландии и Антверпена – за каждым века талмудизма – и десять христианских консерваторов, все как один в синих двубортных костюмах, как метрдотели в хорошей гостинице. Из всей банды двум-трем меньше пятидесяти.

Вряд ли эти господа ознакомились с моим трудом в оригинале, а не по рецензиям прессы. Но они не глупы. Они расчетливы. Они знают, что я стал популярен, и так же хорошо отдают себе отчет в том, что я скорее «левый», нежели «их». Оттого дают премию. Их расчет рационален: про премию напишет пресса, и вроде как выйдет, что я теперь «их».

Никто ничему не учится, мой дорогой Ханс. Никто не извлекает уроков из своих ошибок, по крайней мере в Брюсселе. Они безжалостно проводят в жизнь то, что считают рациональным, по-прежнему пренебрегая моим тезисом, главным тезисом той самой моей книги, за которую меня премировали: обман в последней инстанции, обман в форме рационального, то есть в форме того, что мы, пятидесяти-шестидесятилетние европейцы, еще принимаем в качестве идеала – такой обман в итоге обернется изнанкой и крахом рационального! Если я не ошибаюсь, есть фраза в писании: кто пал ниже, поднимется выше. Я думаю, верно и обратное – только падший ангел может стать дьяволом.

Lange Rede kurze Sinn. Я им на вручении так и сказал. Я напомнил 2005 год, позорные выборы в Афганистане, которые наши свободные страны признали демократическими, потому что избрать того, кого тогда избрали, представлялось рациональным и даже гуманным ввиду альтернативы – талиба или какого-нибудь другого рьяного исламского богослова. Что после этого произошло? То, плоды чего мы сейчас пожинаем. Вдруг изо всех щелей обратно на свет полезли талибы. Вдруг немцы, еще молодые ребята, принялись обращаться в ислам, и поехали в афганистаны-пакистаны, воевать. Против чего? Против несправедливости! Их называли заблудшими овцами, искали причины в неблагополучии семей, в трудном детстве – только причина совсем в ином. Причина – это разочарование в идеале. Поднявшийся выше рухнет ниже. Парадокс в том, что это мой тезис, об этом книга – но «они» дают мне премию за «защиту консервативных ценностей». На дворе 2018 год, в Европе неолиберализм ускоренным темпом трансформировался в неоконсерватизм, а в Амстердаме вообще больше нет деления на левых и правых, там есть те, кому за тридцать пять – сорок – это консерваторы, и «кифферы» (примечание – от «киффен») на другой стороне баррикад. Этим до двадцати пяти. Ты же помнишь, как год назад там «кифферы» палили баррикады, перекрыли мосты через каналы. А в отрядах специальной полиции и добровольческих дружинах, разметавших «кифферов», не было ни одного мужчины младше тридцати!

Я им, из фонда Ангелы Меркель, так и сказал, что мой мнимый консерватизм, то, что они приняли за консерватизм – это, наоборот, проявление левацкого начала, сильного во мне. Я против крушения основ морали, но именно поэтому я – в крайней форме – не против даже террора! Как хирург не может быть принципиально против ампутации. И что ты думаешь, Ханс, они возмутились? Они передумали вручать? Они изгнали меня из своего храма на Avenue Louise? Ничего подобного. Они даже не утрудили себя тем, чтобы меня переубедить! Только переглянулись меж собой, как будто им ведома высшая мудрость, а я – неразумный юноша с прошлым «киффера», которого они посредством разумного воспитания и поощрения, терпеливо перевоспитают в «своего».

Вот тогда я вспомнил твой давний-давний совет: на Западе не верить ласке и подаянию, но никогда от них не отказываться, чтобы не обнаружить своего понимания ловушки и не нажить врагов на всю жизнь. Так что премия у меня в руках, и, если ты все же решишь нарушить твой обет больше ни ногой на Запад из твоей крепости (не знаю даже, как теперь правильно формулировать, восточная твоя крепость или оплот западного материка, в зависимости либо от географического, либо от этнологически-демографического принципа. Поэтому буду придерживаться принципа дуальности), так вот, если ты выберешься ко мне в гости, в мой теперь ставший восточным, ориентальным, западный город Кельн, у нас будет на что погулять, как в прежние времена.

Правда, я теперь опасная компания. Стоило газетам написать о моей премии имени Ангелы Меркель, как на мой абонентский ящик в интернете пришло письмо от какого-то активиста левого крыла партии «пиратов». Зовет предателем, грозит убить. Вот так просто. Еще пару лет назад я бы на такую писульку не обратил бы внимания, но после баррикад в Амстердаме и взрывов в Париже к угрозам «кифферов» я стал относиться серьезнее. Поскольку, несмотря на недовольство жизнью и собственным путем, смысла в ней еще не утратил окончательно. Тем более, рядом Артур, который во мне нуждается.

В любом случае, ждал бы тебя в гости, особенно если ты захватишь с собой ящик твоего любимого берлинского темного Bock. Я надеюсь, большие перемены последних лет не отразились на его качестве? До Нового года я не намереваюсь надолго покидать дома, буду на месте. И так задержался в Брюсселе. После премии, уже журналистом, неделю был в Европарламенте. Там заседали. Слушания по энергополитике, (но это тебе скучно), по положению в Киргизии и в Непале. Тебя интересует положение в Непале? А вот их интересует. И ни слова за неделю о положении в Брюсселе, в Париже, в Амстердаме. На заключительном фуршете я подошел к зампредседателю комитета Европарламента по безопасности. Он немец, раньше служил в пресс-службе Цу Гуттенберга, мы с ним с тех времен ходим в знакомых. За рюмкой кофе я задал ему вопрос, что они себе думают с «кифферами», с «братьями-мусульманами», с введением судов шариата в Марселе и в Кадисе? Целую неделю я там вытерпел ради возможности задать ему на ухо этот вопрос, целую неделю мучил себя их крашеным крюшоном с вишневым сиропом. Ты этого напитка и пивом-то не назовешь, Ханс. Знаешь, что он мне ответил? «Молодежь, воспитанная в сытости, склоняется к анархии, – сказал он, смерив меня сверху вниз, благо он детина высокорослый, – они склоняются, но от шоколада не откажутся. Европа всякое пережила, и это переживет, если сохранит рамочные условия».

Ханс, европарламентарии там, в Брюсселе, живут на другой планете. Через два квартала от парламента, где они заседают, район. Там одна школа, одна церковь, две мечети, четыре филиала исламских банков, ни одного Spielhalle и шесть школ рукопашного боя. А Европарламент спорит о резолюции по Непалу. Трое суток ломали копья. Можно ли поступиться европейскими ценностями демократии ради редкоземельного металла, в котором у старушки Европы обнаружился острый дефицит! Нельзя, говорят. Этот парламент – кругосветник, на котором не заметили, как вода из под него ушла. А на мостике все стоят, выбирают курс, всматриваются в даль. Как у них так выходит? Ведь они сами где-то живут, в том же Брюсселе их дети тоже учатся в школах, жены бывают в магазинах. И ведь самое удивительное, что у них все самосогласованно: парламенты собираются, правительства работают, институты демократии и права шлют отчеты. Рамочные условия непоколебимы. В свое время я прочел записки, дневники Йозефа Геббельса. Знаешь, что поразило меня больше всего? Красная Армия уже воевала в Германии, уже генералам вермахта стали ясены масштабы провала, а Геббельс совершенно искренне пишет фюреру о том, что после победного окончания компании необходимо построить 56 тысяч домов, чтобы решить жилищную проблему. Мне вспомнились эти строки, когда я услышал, что «Европа и это переживет». Вот от этого всего мне не по себе. В этой логике я не нахожу себе места.

По старой памяти я в Брюсселе рискнул зайти в клуб. По-французски я так и не читаю, но увидел на вывеске парней в белых кимоно, и слово «каратэ» написано. А внутри, перед самим залом, коврик для намаза, надписи не по-японски и, замечу, не на французском. Парни все как на подбор. Серийного производства. Раньше, в самом начале века, так «Аль-Каиду» изображали, детей пугали. А из зала удары по мешку – молотят, как черти, тупо молотят по мешку. Вот тебе и все белое кимоно! Они меня не изгнали, не предложили потренироваться, ни-че-го. Они меня не заметили. Как будто меня нет. Вот точно так, как мои европарламентарии не замечают их. И меня.

Потому сижу в президиуме, а счастья нет. По большому счету, хочется жить для того, чтобы быть услышанным. Затем возникает потребность быть понятым. И так, ступенька за ступенькой, ты поднимаешься к тому, что недостижимо. Ты на чердаке, над тобой небо, но тебе оттуда только вниз. Я написал книгу, которая многое объясняет, но она никому не нужна. Ни тем, ни этим.

Можно сосредоточиться на личном, что я и постараюсь сделать. Слава богу, тут тоже достаточно проблем. Ты о них знаешь. К слову: получил подробное письмо от моей Марии. Она пишет, что не только не думает о разводе, но к Новому году собирается посетить нас с Артуром. Вена ей нравится по-прежнему больше Цюриха, (не говоря уже о Кельне), но Мария не уверена, что долго сможет там еще пробыть. Судя по тому, как она пишет, в Вене, в отличие от Брюсселя, без стеснения говорят открытым текстом об истинной ситуации в Европе. Венцы называют себя южным бастионом христианской цивилизации и очень гордятся тем, что сумели отстоять в своем парламенте пакет законов, который в Брюсселе уже заклеймили как дискриминационный. Об одном и вы на вашем одерском востоке не могли не услышать, и, как я полагаю, тебе он должен был прийтись по душе. Это запрет на конвертацию в ислам без согласия родителей до 25 лет. Там еще закон о трудовых мигрантах, черта оседлости для переселенцев (причем черта в прямом географическом значении, поскольку венцы не побоялись указать на условную черту между «пара-исламской» и «пара-христианской» Европами, и это в толковании закона! Бургомистр Вены не стесняясь, употребляет в речи словосочетание «обратные мигранты» и «обратные переселенцы» – это про таких, как ты, Ханс! Представляю себе лица европарламентариев, все знающих о демократии в Китае и Непале. Кстати, тут отчасти ответ на твой вопрос, кому принадлежит изобретение самого термина «пара-исламская Европа». Это венцы виноваты. Венцы тянут линию через себя, через Север Италии, Венгрию, выше по Швейцарии, югу Германии на ее Восток, как раз к тебе, на Одер, и потом в Польшу и на Север, в Балтику. И учитывают анклавы Севера Франции, севера Испании, севера Германии, бельгийский Брабант и часть Голландии. Кельна в анклавах нет, так что мы с Артуром и наш с тобой добрый костолом Аксель не имеем больше шансов поселиться в самой Вене и севернее ее. Тебя позабавит, что Марии этот пакет законов пришелся по душе. Как я ее понял, Вена кокетничает своей ролью пограничного города и старается изо всех сил дразнить тем Брюссель. В 60 километрах южнее начинаются поселения румын, цыган, хорватов и турок, но в самой Вене «Альбертина» ломится от очередей на экспозицию Моне и Ренуара, выставка мастеров Возрождения в музее Марии-Терезы молодежью посещается так, как не бывало за последние 40 лет, а Моцарт и Бетховен снова популярны почти как Фалько с его «Амадеусом». Сам Фалько переживает второе рождение в Австрии. Самые высокие конкурсы – на германистику и европейское римское право! И самое смешное – Мария пишет, что у них в Вене среди молодых повальное увлечение – не поверишь! – снова останавливаться на красный свет, не обгонять по правому ряду, пропускать на зебрах. Вот такой у них там гэк. Причем и на четырех, и на двух колесах. Как у вас, на Одере, уступают на зебре? И если да, то еще или уже?

Да, Вена заостряет свою речь, а Брюссель морщит нос, мол, не политкорректно. Мой знакомый немец из Европарламента так мне и сказал: «Вена да Варшава, они виноваты в эскалации, они совершенно не умеют вести политику».

Театральная жизнь в Вене бьет ключом. Как в любом приграничье, там живут, как в последний день перед Страшным судом. Как ты сам понимаешь, Марии это очень по душе с ее ночным нравом и тягой к богеме. Их труппа в Вене имеет успех, так что она там не скучает.

Я наблюдаю за Артуром, и мне кажется, он привык к бытию на расстоянии от Марии и даже рад, что хотя бы она больше не досаждает ему советами, расспросами, подозрениями. Довольно ему меня одного. Впрочем, у него, как и у меня, свое на уме, и до моих книг, как и до Брюсселей, ему дела нет, как мне – до его тинеджерских фокусов. Слава богу, за неделю моего отсутствия Артур не выдумал никакой новой глупости, да и Аксель по моей просьбе наблюдал за ним, насколько позволяла его работа. Будет печально для меня, если Аксель последует твоему примеру и переедет на Восток. У вас там, на Одере, еще черты оседлости под сурдинку не ввели? Не знаю, говорил ли он тебе или писал ли, что его верная подруга жизни Гудрун задумалась над тем, не пора ли им переезжать. Не хочу за его спиной трепаться с тобой на эту тему, но меня она беспокоит. Никто не может свернуть нашего могучего Акселя с пути истинного, но Гудрун для этого достаточно одного слова…

Фацит: я вернулся из Брюсселя в расстроенных чувствах, но с деньгами, и предлагаю их пропить, поскольку принадлежат они мне не совсем по праву. А то, что досталось не по праву, не может использоваться во имя высоких целей – так нас, по крайней мере, учит Коран. Значит, потратим их во вред нашей печени и во имя сокращения наших не очень полезных жизней. Но каким сладким может быть такое неправедное умерщвление! Собственно, искусство – это такое умирание и есть. Засим прощаюсь с тобой, дорогой Ханс, и, как обычно, во имя поддержания возникшей эпистолярной традиции, жду от тебя столь же подробного ответа и рассказа о твоих делах. Поскольку, как говорил мой старый мастер боевых искусств еще в Москве, традиция – это основа мироздания.

Твой Виктор, 4.12.2018

Ханс-1

Халло, Виктор!

Конечно, я извиняю тебя за то, что так долго был вынужден ждать от тебя признаков жизни. Но все нормально. Это как с детьми. Мать всегда говорила обо мне: «Пока не вопит, с ним все в порядке». Поскольку ты тоже какое-то время должен был пребывать в ожидании письма от меня, теперь можешь догадаться: со мной все хорошо. И с моей Марией тоже. Другое дело, что, несмотря на годы семейной жизни с ней, мой русский все еще недостаточен, чтобы в одиночку и полностью справиться с переводом твоих писем. Позор и пепел да падут на мою голову. Я должен больше учиться. К сожалению, время уносится от меня как безумное. И с каждым годом все быстрее, так что я задаюсь вопросом, с каким ускорением мне еще по силам справиться.

Увы, читать твое письмо мне радости не доставило. Непереносимо видеть, что с тобой не все в порядке. Это хорошо, что твоя книга успешно расходится в Испании и во Франции. И жаль, что при этом ты существуешь с чувством, будто ничего не можешь изменить. Но положа руку на сердце: чего ты ожидал? Ты что, всерьез рассчитывал спасти мир или, по меньшей мере, изменить его парой сотен страниц? Парой искренних слов изменить осанку закостеневших в своих креслах политиков, не говоря уже о том, чтобы побудить их признать свои заблуждения и поменять политику? Извини меня – тогда я считал тебя умнее, чем ты есть.

Я в твоих строках читаю лишь о проблемах и разочарованиях. Даже фонд, наградивший тебя, на самом деле тебя наказал, выставив под обстрел, причем, возможно, сделано это было именно с этим расчетом.

А я мало что знаю о терках между консерваторами и кифферами. Честно говоря, я бы поржал над этим, если бы речь не шла о печальной реальности. Все, будь то политики или миссионеры, улучшатели мира, прокламируют все делать на благо народа. Но кто еще верит в это? Политики стоят на службе, чтобы увеличивать богатство. Свое собственное, а также богатство промышленников, банкиров и вообще тех, у кого более чем достаточно денег. Если ты вздумал спасти мир или его улучшить, для этого есть только один надежный путь: умножай богатых, умножай их, как в сказке. Невозможно? Тогда ищи признание у богатых, красивых и сильных. Завоюй их на свою сторону, для своего дела. Тоже невозможно? Тогда ищи путь, который еще никому не известен и которого, вероятно, не существует.

Если угрозы в твой адрес усугубятся, надо обмозговать, не следует ли нам выпивание Bockbier осуществить во Франкфурте-на-Одере. В любое время ты – желанный гость. Размышление следует расширить – а не лучше ли тебе собрать твой походный вещмешок и махнуть сюда, на Восток? Ни тебе кифферов, ни левых анархистов, ни тебе Шариата, ни одиночества. Только совместное сосуществование, которое для анархистов хуже чем ладан для чертей, потому что им такая жизнь скучна. Я думаю, и Акселю следует прислушаться к его умной жене. То, что сейчас стараются изобразить венцы, бранденбуржцы умеют уже давно. И, возможно, даже лучше. Тут нет никаких официальных законоположений или законопроектов. Их политически было бы непросто или даже невозможно провести. Бранденбург – это все еще Германия, а Германия – это Евросоюз. Но существуют неофициальные порядки, и они функционируют очень неплохо. Мы с Марией катаемся много, вдоль и поперек объезжаем эту землю, поскольку наш комивояжерский гешефт требует доверия между нами и покупателями. А ездя, мы многое видим. Но чего мы не видим – так это мечетей. Правда, это свежее и неожиданное впечатление для глаза? Хорошо, католических и евангелических церквей тоже не столь много, но все же они имеются, причем как церкви, так и их прихожане. И хотя, как ты знаешь, я не верующий, но это часть немецкой культуры. А нет мечетей – нет и мусульман. Конечно, проблемы есть и здесь. Юношеского пубертета никто не отменял. И тут встречаются несостоявшиеся судьбы и жизни, упершиеся в разорение. Но в общем и целом – мирное добрососедское сосуществование, которое во многом зиждется на широком выборе занятий для того, чем заполнить свободное время, не наступая соседу на нерв и сохраняя с ним дистанцию, обусловленную нашей культурной традицией. А футбол остается первым номером среди видов спорта. Ты же всегда был поклонником футбола? Как, удается еще найти зазоры в твоем плотном календаре и поиграть? Или старые кости больше не пускают на поляну? Что у Артура? Напомни, сколько ему лет? Эх, на такой вопрос я должен был бы ответить самостоятельно, но честно признаюсь, что забыл. Спортом он занимается? Как с тем, чтобы перенять твое мастерство бойца из рук отца и передать это по наследию дальше, потомкам? Или для такой перспективы никаких шансов? Что у него на уме?