Корабль отплывает в полночь

Вот так и было у нас с Джоном и нашим «существом». И ничего смешного в этом нет.

Но мы ничего не нашли.

Могу с полной уверенностью сказать, что все это беспокоило Джона ничуть не меньше, чем меня. Однако мы на эту тему не говорили – наши предположения никак нельзя отнести к тем, что можно обсудить с позиций логики и здравого смысла.

Он сказал только одно: что сегодня мечтает увидеть меня в постели раньше, чем уляжется сам. Ему не хотелось бы повторения событий, которые привели к тому лунатическому кошмару. Я, естественно, не возражаю – мне ничуть не меньше претит еще раз испытать нечто подобное.

Если бы только мы не были так чертовски надежно отрезаны от внешнего мира! Конечно, при нужде всегда можем улизнуть в Террестриал – если нас не отрежет от него буран. Метеослужба не отрицает, что подобное вероятно в ближайшие дни.

Джон весь день держит радио включенным, и должен признать, я ему за это сердечно благодарен. Даже самая пустая и бестолковая передача создает иллюзию причастности к обществу и не позволяет воображению забраться слишком уж далеко.

Очень хочу, чтобы мы оба были сейчас в городе.

15 января. Дело приняло совершенно плохой оборот. Решили переехать в город сегодня же.

В домике либо постоянно находится какое-то враждебное, смертельно опасное существо, либо оно способно в любой момент проникнуть сюда, невзирая на запертую дверь и плотно законопаченные окна. Это нечто неизвестное науке и чуждое той жизни, которую мы знаем. Оно из некоего царства кромешного холода.

Я полностью сознаю полную невероятность этих слов. Я бы никогда не доверил их бумаге, если бы не считал, что это абсолютная правда.

Или же мы столкнулись с какой-то неизвестной природной силой, которая ведет себя в точности как враждебное, смертельно опасное существо. Как бы то ни было, мы не рискуем далее испытывать судьбу.

Сейчас ждем фермера с машиной, поедем вместе с ним. Поначалу хотели не откладывая отправиться пешком, но рана Джона и отсутствие у меня опыта подобных переходов вынудили отказаться от этого замысла.

У нас опять была беспокойная ночь с хождениями во сне, только на сей раз она закончилась не столь невинно.

Все началось, насколько мы сейчас способны восстановить, с приснившегося Джону кошмара, который был точным повторением сна, что мучил его прошлой ночью, – за исключением того, что все ощущения, по словам Джона, оказались значительно острее.

Как и в прошлый раз, первым моим осознанным ощущением было, что Джон трясет меня и толкает. Правда, теперь в комнате было темно, только тускло мерцали угли в камине.

Наша схватка оказалась бурной. Кресло опрокинулось. Мы крутнулись на месте, шарахнулись о стену, приемник с треском грохнулся на пол.

Потом Джон успокоился. Я торопливо зажег лампу.

Повернувшись, услышал, как он заворчал от боли.

Он тупо таращился на свою правую руку.

Запястье, словно браслет, дважды опоясывали глубокие отметины, похожие на те, что были на стекле.

Вдавленная плоть была алого цвета и покрыта коркой замерзшей крови.

Кожа по краям отметины – белая, холодная при прикосновении и покрыта тонкими волосяными прожилками того же фиолетового оттенка, что и луч и узор на стекле.

Это было за минуту до того, как смерзшаяся кровь начала таять.

Рану мы перевязали. Протирание дезинфицирующим средством не произвело ровно никакого эффекта на фиолетовые прожилки.

Потом безрезультатно обыскали домик и, дожидаясь утра, приняли уже упомянутое решение.

Мы без устали пытались восстановить, что еще произошло в тот момент. Предположим, во сне я встал – или же Джон стащил меня с кровати, – но тогда?..

Надеюсь, мне все-таки удастся избавиться от ощущения, будто я заодно с той тварью или силой, что ранила Джона. Что я каким-то образом пытаюсь впустить ее внутрь.

Странно, но мне ничуть не меньше, чем вчера, хочется взяться за перо. Есть ощущение, что стоит только начать – и мель будет преодолена без задержки. Если учитывать все обстоятельства, это чувство внушает мне отвращение. И верно говорят, что на страхе творческие способности только жиреют, хотя человеческого тут мало.

Фермер с машиной будет здесь с минуты на минуту. За окном пасмурно. Надо бы узнать прогноз погоды, но приемник вышел из строя.

Позже. Сегодня уже никак не выбраться. Ужасающей силы буран буквально обрушился на нас через несколько минут после того, как я закончил последнюю запись. Джон, по его словам, был практически убежден в подобном исходе, но надеялся, что стихия минует нас в последний момент. Ни о каком фермере теперь не может быть и речи.

Неистовство бурана испугало бы меня, не будь кое-чего пострашней. Скрипят балки. Ветер визжит и рычит, высасывая из домика последнее тепло. Удивительно сильный порыв только что дунул прямо в трубу, отчего из камина полетела горячая зола. Поддерживаем в плите огонь посильнее, чтобы сохранялась тяга. Хотя солнце еще не село, снаружи ничего не видно, за исключением тусклых отсветов наших окон на несущейся поземке.

Джон с головой ушел в ремонт приемника, невзирая на больную руку, – нужно выяснить, сколько еще продлится буран. Хотя я в подобной механике практически не смыслю, помогал ему, придерживая какие-то детали.

Теперь, когда у нас нет иного выбора, кроме как оставаться здесь, чувствуем себя не так панически. Случившееся вчера вечером кажется каким-то слишком уж неправдоподобным, далеким. Конечно, в окрестностях действительно может хозяйничать неведомая сила, но теперь мы начеку, и маловероятно, что ей удастся опять нам навредить. В конце концов, она показывается, только когда мы оба спим, а мы решили, что сегодня ночью вообще не будем спать – по крайней мере, один из нас. Джон вызвался дежурить всю ночь. Я возражал, ссылаясь на его раненую руку, но он уверяет, что она не болит, только тупо пульсирует. Распухла она тоже не очень заметно. Он говорит, до сих пор кажется, будто она слегка заморожена, как новокаином.

В целом и буран, и ощущение физической опасности произвели на меня стимулирующий эффект. Я страстно хочу чем-нибудь заняться. Необъяснимое желание опять сесть за повесть по-прежнему вызывает у меня досаду.

Вечером. Скоро пойду спать. Вдруг неожиданно почувствовал себя жутко вымотанным. Но слава тебе господи, наконец заработало радио. Какая-то сверхидиотская передача, но она меня поддерживает. Прогноз уверяет, что буран завтра прекратится. Джон в добром расположении духа и настороже. Топор – лучшее оружие, которым мы тут располагаем, – прислонен к его креслу.

На следующий день. Надо изложить случившиеся события в строгой последовательности. Может, и пригодится – иначе не пойму, как в случае чего объяснят те отметины.

Приходится оставаться в домике! Буран означает несомненную гибель. Оно убралось – наверное.

Нечего опять паниковать. По-моему, я счастливо избежал серьезного обморожения. Не говоря уже об ушибленной или сильно растянутой лодыжке. Никому не добраться сейчас до Террестриала. Буду полным идиотом, если попробую. Мне просто повезло, что я опять набрел на домик. Нужно взять себя в руки. Нужно! Даже если оно здесь и за мной наблюдает.

Сначала – вчерашняя ночь. Первое – беспокойные сны про снег и черных паукообразных чудищ – отражение моей книги. Второе – бреду как лунатик – чернота и фиолетовые искры – Джон – вдруг фиолетовый вихрь – падение в пустоту – обжигающий легкие холод – треск – внезапная боль – вспышка белых искр – тьма.

Третье – нынешнее утро. Слабость – жутко трясет – таращусь в стену – узор на шершавом дереве – узнавание – узор перескакивает ближе – голова и спина Джона – ни удивления, ни ужаса поначалу – собственное бормотание: «Джон тоже заболел. Заснул на полу, как и я». Знакомый узор.

Возился с Джоном почти час – потом еще – безнадежно – череп проеден – волосы тают – рассыпаются в порошок при касании – фиолетовые прожилки – сбегающий вниз след – рубашка проедена насквозь – видны кости позвоночника – плоть поблизости от следа снежно-белая и ледяная под пальцами, холодней, чем в домике, – буран все беснуется – оба очага погасли – разжег их – обшарил домик – тело Джона в кладовку – прикрыл – кофе – идиотская тяга к перу и бумаге – попытка включить разбитый приемник – надо хоть что-нибудь делать – руки двигаются все быстрей и быстрей – пробирает дрожь – все сильней и сильней – поспешно оделся – пристегнул лыжи – наружу, в буран, – страшный напор ветра – дважды сбивало с ног – пытался двигаться согнувшись – запутался в лыжах – опять упал – боль – боролся с чем-то схватившим меня – опять боль – лежу неподвижно, уткнувшись лицом в снег, – надо возвращаться – полз на четвереньках – полз целую вечность – ничего не чувствовал – мелькнувшая дверь домика позади – добрался до нее…

Надо взять себя в руки. Надо привести в порядок мысли. Восстановить!

Джон уснул. Отчего он уснул? А я тем временем впустил эту тварь? Как? Он вдруг вскакивает. Борется с тварью и со мной. Сбивает меня с ног. Опутан, как Лаокоон. Бьет топором. Мимо. Приемник – вдребезги. Второй раз не успевает. Скорчился, замерз, разъеден до смерти.

А потом? Я был совершенно беспомощен. Почему оно отстало?

Меня оно не боится и приберегло на сегодняшнюю ночь? Или я ему нужен? Временами возникает безумное чувство, будто повесть, которую я пишу, – это правда. Что одно из моих чудищ убило Джона, что я пытаюсь помочь им попасть на Землю…

Но слабость и пустота в голове – попытка осмыслить неосмыслимое… Это не фантастика – это реальность. Следует немедленно пресекать любые подобные рассуждения, ведущие к сумасшествию.

Нужно решить, что делать дальше. Пока продолжается буран, я заперт здесь, как в ловушке. Оно попытается одолеть меня сегодня ночью. Ни в коем случае нельзя спать. Когда буран поутихнет, можно попробовать подавать дымовые сигналы. Или, если позволит нога, пробраться в Террестриал, придерживаясь дороги. Может, мимо поедет фермер, хотя Джон не раз повторял, что дороги замело…

Джон…

Если бы только я не был так одинок! Было бы у меня хоть радио!

Позже. Приемник заработал! Это просто чудо, – видно, я усвоил больше знаний, чем думал, помогая вчера его чинить. Пальцы проворно двигались, будто помнили больше, чем мозг, и очень скоро я все разбитые детали заменил запасными.

До чего же хорошо было услышать первые голоса!

Буран к ночи пройдет – так сказали по радио.

Я заметно успокоился. Я полностью сознаю опасности грядущей ночи, но уверен, что при удаче сумею их избегнуть.

Эмоции вконец истощились. Я считаю, что смогу должным образом встретить что бы ни пришло, встретить холодно и спокойно.

Я был бы полностью уверен в себе, если бы не настойчивое, лишающее присутствия духа ощущение, будто какая-то часть моего подсознания контролируется извне.

Больше всего боюсь поддаться какому-нибудь внезапному подсознательному побуждению, вроде желания взяться за перо, которое временами становится невероятно сильным, – я чувствую, что просто обязан завершить «застрявший» эпизод повести.

Подобные побуждения могут оказаться ловушками, призванными лишить меня бдительности.

Послушаю радио. Надеюсь, что найду хорошую программу, которая укрепит мой дух.

До чего же фантастическое стремление закончить повесть!

(Первые строки следующей записи в дневнике Олдермена совершенно неразборчивы – неистовые машинальные каракули, нацарапанные в великой спешке. В нескольких местах перо прорвало бумагу. Внезапно запись становится понятной, хотя скорость письма, судя по всему, только возросла. Переход разительный, будто захлебывающийся словами и эмоциями психопат вдруг нацепил маску сдержанного и здравомыслящего человека. Перемена лица, от которого ведется изложение, тоже важна и вполне очевидно соотносится с последней строкой предыдущей записи.)

Паукообразный заметил, что контакт восстановлен, и холодно потребовал прибавить мощность, хоть это и означало истощение последних ресурсов. На сей раз никак нельзя было промахнуться – на следующую попытку энергии уже не оставалось.

Однако можно было уже не сомневаться в успехе. Один двуногий, пытавшийся помешать, был надежно устранен, второй же реагировал точно по плану.

Как долго предвкушался этот момент! Сколько тысячелетий было проведено в ожидании появления более-менее разумных животных на этой далекой планете и их первых успехов в создании адекватных возбудителей излучения – ужасающе долгий процесс, даже при постоянных телепатических подсказках! И как долго, уже под конец, пришлось отбирать подходящего по чувствительности двуногого и развивать его восприимчивость до требуемого уровня! Одно время казалось, что он навсегда скрылся в бушующих вихрях мыслей своих более бестолковых собратьев, но в конце концов его удалось выманить на открытое пространство. Условия были как раз теми, что требуются для достижения тонкого соотношения между физическим и умственным излучениями, которое распахивает двери между звездами и наводит мосты над ущельями космоса.

И теперь паукообразный был на середине такого моста. Вот уже пять раз кряду проходил по нему – только для того, чтобы получить отпор на дальнем его конце. На сей раз нельзя допустить осечки. От этого зависит судьба всего мира.

Всегда восприимчивый разум двуногого стал терять привычную податливость, хоть и не до очень тревожного уровня. Поскольку его сознание оказалось не в состоянии воспринять реальность того, что он делал, двуногий приписал происходящее вымыслу – привычное для него объяснение.

И вот паукообразный преодолел мост целиком. Обретающая материальность плоть немела, съеживалась под радиационными ударами сырой, жаркой планеты. Это было все равно что рождаться заново.

В сознании двуногого царила полная неразбериха. Более грубый, зацикленный на родной планете участок сознания явно пытался навести порядок и грозил вскоре заглушить восприимчивый сектор – но не настолько вскоре, чтобы это имело решающее значение. Паукообразный беспристрастно проглядел его слой за слоем и выдал заключение: практически невыносимый ужас, намерение поджечь жилище при помощи какого-то горючего с целью ранить захватчика (это только к лучшему – не останется никаких улик) и намерение бежать, как только будет вновь обретен контроль над телом (это необходимо пресечь – двуногого нужно перехватить и уничтожить; его рассказам, конечно, никто не поверит, но живым он все равно будет представлять собой немалую опасность).

Паукообразный вырвался на свободу – переход завершился. Как только его разум пришел в окончательную готовность, то взял под контроль все побуждения двуногого и приготовился к преследованию.

В этот первый момент торжества, однако, в нем зародилось нечто вроде жалости к крошечному, безумному, обреченному животному, что помогло столь разительно изменить удел навеки остывшей планеты.

Ведь оно могло спастись. Просто не надо было поддаваться телепатическому нашептыванию. Не надо было забывать о столь недавнем отвращении к голосу стада. Не надо было исправлять последствия неосознанного защитного акта, предпринятого его сотоварищем перед самой смертью. Не надо было чинить приемник.

Заключительный комментарий доктора медицины Вилларда П. Кронина, Террестриал, Монтана:

Возгорание дома, принадлежавшего Джону Вендлу, было отмечено в 3 часа ночи 17 января, вскоре после окончания бурана. Я входил в спасательную партию, немедленно высланную туда для оказания экстренной помощи, и одним из первых увидел пожарище. На нем было обнаружено единственное сильно обгоревшее тело, позднее опознанное как тело Вендла. Имелись указания на то, что пожар возник в результате случайного падения керосиновой лампы.

Любому здравомыслящему человеку должно быть очевидно, что «дневник» Томаса Олдермена является продуктом воспаленного сознания и почти наверняка сфабрикован в попытке переложить на какое-то мифическое существо вину в совершении тяжкого преступления, следы которого он пытался скрыть при помощи поджога.

Опрос давних городских знакомых Олдермена рисует образ слабовольного и нелюдимого мечтателя, жалкого неудачника в своем ремесле. Вполне вероятным мотивом может быть ревность к коллеге-писаке, произведения которого хоть и являются в большинстве своем пустопорожней псевдонаучной чушью, сработанной в расчете на невежественные умы, но имели, по крайней мере, небольшой финансовый успех. Что же касается подобной же ребяческой «повести», которую якобы писал Олдермен, то нет ни единого свидетельства в пользу того, что она даже просто существовала, хотя, конечно, нельзя отрицать и возможности, что она просто сгорела при пожаре.

К большому несчастью, самые заманчивые подробности «дневника» получили огласку в Террестриале, породив волну перепуганных пересудов среди наиболее невежественной и доверчивой части обывателей.

Неменьшим несчастьем оказалось и то, что необразованный и суеверный горняк по имени Эванс, входивший в спасательную партию и ту группу, которая направилась на поиски Олдермена, случайно уклонился в сторону и вскоре вернулся в панике с совершенно диким сообщением, будто нашел какие-то «здоровенные, глубокие размазанные следы», идущие параллельно следам Олдермена. И несчастье вдвойне, что внезапное возобновление снегопада не позволило разоблачить эту утку при помощи зримого доказательства, которое только и способно убедить отдельные тупые головы.

Вряд ли есть смысл указывать подобным легковерным умам на тот факт, что ни один из пользующихся общим доверием жителей Террестриала не видел абсолютно ничего из ряда вон выходящего в окрестностях города, что метеослужба не наблюдала никаких необычных свечений и что ни одна из радиопередач ни по времени выхода в эфир, ни по содержанию не соответствует той «научной программе», которой Олдермен придает такое значение.

Однако слухи о странных следах и мелькающих тут и там больших черных пауках упорно продолжают будоражить общественное мнение со смехотворно-раздражающей настойчивостью, наводящей на мысль о массовой эпидемии галлюцинаций.

Весьма желательно, чтобы вся эта история получила наконец логичное и убедительное разрешение, которое мог бы обеспечить открытый суд над Томасом Олдерменом.

Однако это уже невозможно. Приблизительно в двух милях от домика группа, шедшая по следам Олдермена, наткнулась на его заметенное снегом тело. Выражение скованного морозом лица само по себе являлось вполне убедительным доказательством безумия. Зарывшаяся в снег окоченевшая рука сжимала блокнот с упомянутым «дневником». На тыльной стороне другой кисти, плотно прижатой к замерзшим глазам, было обнаружено нечто, что хоть и подливает масла в огонь невеждам вроде Эванса, но дает в руки образованному и знакомому с научным подходом интеллекту ключ к причине возникновения одной из наиболее причудливых подробностей в сфабрикованном Олдерменом действе.

То, что было замечено на его руке, совершенно очевидно является весьма грубым образчиком татуировки, хотя настолько старой и неумело выполненной, что характерная пунктура и зернистость окраски уже практически не выражены.

Татуировки в виде нескольких волнистых фиолетовых прожилок.

А я пойду дальше…[6]

Часто под вечер Маот охватывает беспокойство, и она отправляется туда, где черная земля сливается с желтым песком, и стоит, глядя в пустыню, пока не поднимется ветер.

А я сижу, прислонившись спиной к тростниковой ограде, и гляжу на Нил. Не то чтобы Маот молодеет, просто она тоскует по полям. Их обрабатываю я, а она отдает всю себя стаду. Каждый день она уводит овец и коз пастись все дальше.

Долгое время я наблюдал за переменами. Одно поколение сменяло другое, скудели поля, приходило в негодность орошение – тем более что участились дожди. И становились проще жилища, пока не превратились просто в шатры с тростниковой изгородью вокруг. И каждый год какая-то семья собирала свои стада и отправлялась на запад. Почему я должен быть так крепко привязан к этим несчастным остаткам цивилизации, я, который видел, как рабы фараона Хеопса разбирали на блоки великую пирамиду?

Я часто удивляюсь, почему не становлюсь молодым. Для меня это такая же тайна, как и для бронзовокожих крестьян, которые благоговейно падают ниц, когда я прохожу неподалеку.

Я завидую тем, кто становится молодым. Я жажду отбросить всю свою мудрость и ответственность и ринуться навстречу любви, навстречу волнению, от которого перехватывает дыхание, навстречу этим беззаботным годам, пока не настанет конец.

Но я по-прежнему остаюсь тридцатилетним бородачом и ношу овечью шкуру точно так же, как прежде носил камзол или тогу, и постоянно испытываю желание помолодеть и все так же не имею возможности его осуществить.

Мне кажется, что я был таким всегда. Хотя почему? Ведь я даже не могу вспомнить свое воскрешение, в то время как все помнят свое.

Маот – проницательная женщина. Она не требует от меня исполнения всех ее желаний, но, вернувшись домой, садится подальше от очага и напевает отрывки какой-то тревожащей песни, и подводит брови зеленой краской, чтобы стать для меня еще более желанной, и любым способом старается заразить меня своим беспокойством. Днем она отрывает меня от напряженной работы и показывает, какими становятся наши овцы и козы.

Среди нас нет больше молодых. С приближением юности или чуть раньше они уходят в пустыню. Даже беззубые, высохшие старики восстают из своих могил и, пренебрегая припасами, что были с ними, собирают свои стада, берут жен и ковыляют на запад.

Я запомнил первое воскрешение, свидетелем которого стал. Это было в дымной стране машин и постоянных перемен. Но то, о чем я собираюсь рассказать, случилось в тихом уголке, где все еще оставались маленькие фермы, узкие дороги, простая жизнь.

Там жили две женщины, Флора и Элен. Не могу вспомнить точно, но, кажется, это произошло несколько лет спустя после их собственного воскрешения. Судя по всему, я был их племянником, хотя не уверен в этом наверняка.

Они стали навещать старую могилу на кладбище в полумиле от города. Я помню букетики цветов, которые они уносили с собой, возвращаясь домой. Я видел, что они были чем-то опечалены.

Шли годы. Их визиты на кладбище участились. Однажды, сопровождая их, я заметил, что истершаяся надпись на надгробии проступает яснее и четче. Моложе становились их лица. «Джон, любимый муж Флоры…»

Флора часто плакала по ночам, а Элен с печальным лицом расхаживала по комнате. Приходили родственники, говорили что-то успокаивающее, но слова, казалось, только усиливали горе.

В конце концов надгробие стало совсем новым, и нежные зеленые стебли травы исчезли в сырой коричневой земле. Казалось, этих знаков дожидались смутные неосознанные чувства. Флора и Элен справились со своим горем, посетили священника, могильщика и врача, сделали необходимые приготовления.

Холодным осенним днем, когда свернувшиеся коричневые листья взлетели на деревья, процессия двинулась – пустой катафалк, темные молчаливые автомобили. На кладбище мы встретили двух мужчин, они стояли, деликатно отвернувшись от свежевырытой могилы. Потом, пока Флора и Элен горько рыдали, а священник произносил положенные слова, длинный узкий гроб подняли из могилы и понесли к катафалку.

Дома крышку гроба сняли, и мы увидели Джона, забальзамированного старика, которого впереди ждала долгая жизнь.

На следующий день, повинуясь тому, что, казалось, было вечным ритуалом, они вынули его из гроба, могильщик вытянул из его вен едкую жидкость и ввел красную кровь. Потом его уложили в постель. Прошло несколько часов напряженного ожидания, и кровь начала свою работу. Когда у Джона вырвалось первое дыхание, Флора села рядом на кровать, обняла его и прижала к себе.

Но он был еще очень болен, ему нужен был отдых, и потому взмахом руки доктор приказал ей выйти из комнаты.

Я тоже должен был испытывать счастье, однако, помнится, в тот момент во всем происходящем ощущал что-то нездоровое. Может быть, когда в нашей жизни впервые случаются большие кризисы, мы всегда чувствуем себя подобным образом.

Я люблю Маот. Скитаясь по свету, я любил сотни женщин, но это не влияет на искренность моей привязанности к ней. В их жизни я входил не так, как обычно это делают любовники, – восстав из могилы или в пылу какой-то ужасной ссоры. Я вечный скиталец.

Маот знает: во мне есть нечто странное. Но она не позволяет, чтобы это нечто мешало ее попыткам заставить меня исполнять ее желания.

Я люблю Маот и в конце концов уступлю ей. Но сначала я задержусь немного на берегу Нила, взгляну в последний раз на его великолепие.

Самые первые воспоминания даются мне тяжелей всего, но изо всех сил я стараюсь в них разобраться. Чувствую, копни я чуть глубже – и мне явилось бы мучительное понимание происходящего. Но кажется, я никогда не буду способен сделать необходимое усилие.