Чуть ниже поверхности

Сосед проводил его оторопелым взглядом и не сводя огромных вытаращенных сквозь очки глаз с двери, машинально допил последние капли. Он оглядел с тоской стол: пустая посуда, перевернутый графин, огрызки огурцов и пирожка, как покинутое поле боя после неминуемого поражения, поднялся и направился к выходу. Бармен, трагично протирая тряпкой очередной бокал, взглянув изподлобья, спросил:

– Что это с ним случилось?

– Наверное, допил до своего последнего дня, который вовсе не хотел видеть.

– Сочувствую. А вообще, тут таких половина, что пытаются допиться до светлых времен, а потом сами до них и не доживают.

(7.09.2016)

Можно, всего лишь снимок? Just one shot!

"…Посмотрите на лица! Ничего не говорите. Всего лишь посмотрите на лица, да, на свои, вот, прямо сейчас, попробуйте! – потом взгляните на других, на ваших ближних, за кого, возможно вы воздаете молитвы, кто, возможно, также молится за вас… Гляньте, вглядитесь в суть, не в названия: "мои ближние", "прохожие", "моя родня", "мои никто" – все, кого мы привыкли обезличивать называя, осуждать, не зная, превозносить, не догадываясь, что делаем!

Вглядитесь – эти лица полны ненависти, злобы, вражды, в их глазах лишь поиск врагов и желание их уничтожить – это лица смерти, приукрашенные чувством собственного превосходства, лживой правоты и безнаказанности.

Может они возомнили себя ангелами смерти или мщения из старых писаний, что их лица так очарованы и бесстыдны? Что им стыд всего рода, если их несет бурной волной, неужели они вновь – как тысячи раз в истории – выбили себе право не ведать, что творят? Ах, как старо и роскошно, ведь, как всегда, найдется кто-нибудь, кто помолится об их здоровье и благоденствии, и история пойдет дальше, как только этого очередного несчастного казнят. Или они возомнили себя нацией пророков, которым любая кровь сойдет с рук, которые утвердили новую мораль, где война и подавление – главные ценности, возведенные в ранг священной борьбы всех со всеми.

На наших лицах написано больше, чем может быть написано в наших дневниках, блогах, на страницах соц-сетей, в наших резюме и во всей нашей рациональности, и это ничем не скрыть! Эти лица так привыкли каждый день видеть теле-смерть, что реальная смерть и страдание вокруг перестали их, всех нас волновать…". Проповедник остановился перевести дух…

– Оу, простите, можно с вами сфотографироваться, всего одно фото, чтобы завпечатлеть вместе наши лица? Just one shot!

Косточки домино выстроились в ряд. Мгновение. Выстрел.

Just one shot!… и вот, одна из ряда выпадает.

"Терпеть не могу проповедников!". Фотоаппарат не забывает снимать все: тело по кадрам, как по маленьким ступенькам во времени, медленно сползает на асфальт, на следующих кадрах видна кровь, потом совсем неопределенные снимки, будто сделанные ребенком, которому случайно в руки попал фотоаппарат, смазанные ужасом лица, спина толпы, шума не может быть слышно, видны лишь зависшие, плывущие по воздуху немые тела, кто-то взялся за голову, кто-то просто полез в карман, кто закрыл глаза, кто – отвернулся на проезжающий мимо автобус, кто-то (может я, случайно попавший в кадр) в этот момент закуривал сигарету, пролетающий воробей застыл навсегда в углу последнего кадра.

Немые сцены закончились, камера поморгав в уголке экрана красным прямоугольничком разряженной батарейки, выключилась, народ снова засуетился. Тело быстро убрали, толпа начала разбредаться, центр площади освободился.

Продув ствол и спрятав фотокамеру, новый герой устремился в пустой центр, будто сожалея, что никак не мог попасть в него раньше, и решил наверстать свою очередь.

Почти точно. Здесь. Ну, может быть чуть-чуть левее. Вот так! Правильно выбранное место и время – главное для успеха. Публика снова начинает собираться.

"Когда стоишь в самом центре толпы невольно вглядываешься и задумываешься о лицах пролетающих или медленно проплывающих перед тобой, или вперившихся в тебя и испытывающих тебя долгими вызовами взглядов. Кто они, откуда и куда идут, зачем останавливаются, чего они ищут и ждут, почему они так похожи? Что общего в них всех, хоть они и столь пестры и каждый так старается выделиться? Они ждут нового пророка, который расскажет как им жить и что делать, а они его потом казнят? Одна повторяющаяся черта мелькает перед глазами как набившее оскомину видение – всеобщая враждебность и…"

Звук затвора на чьей-то фотокамере, выстрел… Just one shot!

Рассказ "Да или Нет?"

Да или Нет?

(30.09.2017)

Ртуть

1. Ртуть

2. Камуфляж

3. Необитаемый остров

4. Бардо

Ртуть

…Crescendo. Presto. Сапоги, пальцы, отзвук музыки, канувшей в непроглядную глубь сердца, руки на струнах сжаты в кулаки, волны, одна накрывающая другую, слишком быстрые движения, в которые не успевает поверить разум, или это особенность игры, или тонкие иглы в невидимых ловких руках шьют непрозрачные слои, через которые не может просочиться ни звук, ни запах, ни даже ощущение, вышивают на каждом из них бессмысленный узор, обманывая и обматывая очередное тело витками липкого кокона.

А что в итоге: полное обмундирование, боевые патроны, готовность номер один, бегущие по маленьким улочкам ведущим к площади солдаты, словно тромб по тонким кровеносным сосудам прямо к сердцу, стекаются как ртуть в одну черную лужу, поблескивающую свежим ядом, шлемами и щитами, и способной отражать даже солнце серой гаммой кривого зеркала.

Команду еще не дали, но чувствовалась в воздухе готовность поглотить и растоптать любого, вступить в химическую реакцию с любой средой и, перекрыв кислород любому живому организму, все равно, одержать вверх.

Так снова началась и продолжилась вернувшаяся, а по сути никуда до конца и не уходившая, темная эра истории.

На пальцах по прежнему осталось ощущение струн, но они больше не могли сыграть ни нотки, просто сжались в кулаки на скрюченых руках и сцепились с такими же руками, образовав крепкую цепь. Беспомощно осыпались на асфальт, словно крылышки от белых бабочек-однодневок, остатки звуков, тонущих постепенно и неотвратимо в нарастающей какофонии оркестра, их закручивало и уносило в водоворот, как в детстве уносило щепку-корабль в ливневый сток в конце улицы.

Людей сгоняли дубинками и щитами в центр площади, окружая все плотнее – никакого выхода не было, – но сжатые пальцы ощущали как-будто невидимую струну, которую, стоило лишь потянуть, и она уже сама поведет тебя дальше и вытянет из западни. Я не успел сказать "прощай" этой щепке-кораблику ни тогда в детстве, ни сейчас, и всего чуть-чуть потянуть… Как вокруг уже все успело так сильно поменяться.

Насилие, политические репрессии и заказные убийства, непроглядная ложь, будто война власти с собственным народом – тут этим не удивишь уже никого – несменяемые безумные цари, правящие до самой своей смерти, и дальше, через приемников, наследников, ставленников, и вечная омерзительная свора вокруг, демонстрирующая такую же непрерывную родословную, Исаак родил Иакова, царь родил председателя, председатель родил президента, президент поставил приемника, родил сам себя…

А дальше расползающиеся концентрические плотные круги, как от льющегося сверху цемента или дерьма: все распределяется по степени родства-близости отверстию из которого льется, так было всегда и будет. И сейчас…

Но это все абстракции, а теперь только конкретные ощущения рвущихся струн, не успевающие за происходящим, но и они отдаляются, стоп…

…я был убит почти сразу, моя карета с красными крестами, разрезая плотные слои пронзительными сиренами и мигалками продвигалась к периферии площади, чтобы проехав кардон отцепления, свернуть на одну из узких улочек, перейти из тягучего Largo к Allegretto, и поспешить раствориться в сумеречном Бардо, будто хорошо знает дорогу в этом непроходимом лабиринте, а потом смотать за собою обратно в клубок все нити Ариадны, которые напрасно все еще тянут и тянут куда-то мою руку…

(10.07.14)

Камуфляж

Лес. Я чувствую невнятный зов, кажется будто слышу чей-то шепот. Ступаю. Пестрота до рези в глазах, зрение сливается в точку, расходятся кругами, как от брошенного камня волны мягкой размытости, просто гладят, отодвигая тебя от происходящего за безопасный кокон полуслепоты, съеживаешься, моргаешь быстро и беспощадно продираешься сквозь кисель несуществования, видимость формируется постепенно, оттачиваясь отдельными гранями, как непослушный камень, становится фигура, вырастает из безразличности и тумана, каждая точка – теперь иголка, многоцветная неописуемость, ковер враждующих одинаковых разных, полутона оттекстурированные под формы и наивно внушающие свою реальность и ничтожную протяженность:

"Тронь меня – я существую! – провались в колючий овраг, скатись в существование, раня щеки чем-то острым: от мельчайших неопределенных частиц до мелких веточек, палочек, потерявших принадлежность к какому-либо виду, сорту, стороне, как потерявший свои погоны… листва, жухлая, но еще сочная, перемешанная в вечном дерне зелень травы, спрятанная под слоями остатков лесной армии, давно захватившей и победившей все прочие армии: пехотинцы и летчики, от самой почвы до ростков, стволов и крон… Провались и покорись!"

Я послушно ступил дальше. Ветер снова смел черты определенности, всё вновь смешалось в единый вал, можно было смело лечь и катиться вниз, прижав руки к телу по швам, как солдат не готовый выполнять уже никаких других команд, кроме одной – смирно и не дышать… Карусель земли!

Плавный переход от кружащегося леса к волокнам пестрой военной формы – умелый камуфляж – слияние всего со всем, уравнение частиц, приятие всецелой взаимосвязанности, Посвящение в Вещи, остатки форм, не являющиеся уже чем-то отдельным, успокоенно и тихо существуя и имитируя взгляд, никакого выражения мутных глаз, кроме мертвой отрешенности, никакого воспоминания, кроме первоэлементов, никакой принадлежности, кроме леса, никаких знаков отличия и погон, кроме тотальной пестроты и камуфляжа, никаких иных наград, кроме покоя…

Я скатился изранив щеки и уткнулся лицом в Вещь, в кривое, мертвое зеркало: это был ты, я, он, был еще кто-то, были все, слитые воедино обезличенно и гармонично, так удачно камуфлируя все индивидуальное.

Пусть снова дунет ветер! – пусть мигом унесет меня отсюда вместе с очертаниями, контурами, скорее прочь куда угодно, в полуслепоту, в бег, в продолжение, в звучащие звуки, в мир живых и двигающихся фигур, не бегущих убивать друг друга, не выполняющих никаких приказов, не берущих в руки оружия, не падающих в овраг с пулей в груди…

(4.03.2017)

Необитаемый остров

Необитаемый остров. Территория, покинутая людьми навсегда из-за случившейся экологической катастрофы, техногенного катаклизма или просто горького экономического обнищания и опустошения; или это земля, нехоженная человеком ни разу с момента союза космических частиц, чудесным образом встретившихся в бесконечном круговороте вселенной: совпали нужные полюса и химические валенции, родилась почва и пришла вода – так зародилась жизнь, провозглашен первый вид, утвержден годовой круговорот.

Трамваи послушно ехали вокруг, огибая лекалом и вырезая бескомпромиссным двойным ножом то, что предписано эскизом рельс. Машины, повинуясь своей обусловленности, четко выполняли свой единственный завет – "Не остановись!", бежали по серой полосе всегда и только вокруг зеленого островка, всегда мимо всего того, что можно увидеть и попытаться понять.

Люди-пешеходы не могли и помыслить попасть туда: как сложно идти без дорог, всегда нужен герой-первопроходец, отчаянный мечтатель и авантюрист, еще сложнее идти без надежды на достижение цели или, хотя бы, на возвращение обратно тем же, кем ты был; и невозможно двигаться, когда вовсе нет смысла идти.

Они обнаружили труп между кустами, снаружи острова его не было заметно. Он пролежал там дня 3, может больше… Вызвали скорую, так положено, носилки, плотная серая тряпка, напускная серьезность маскирующая скуку. Тело всегда повинуется естеству, особенно когда не может больше жить, и превращается в нелепое воспоминание, в напоминание самонадеянному и самовлюбленному уму его смысла и места, и превращается в необитаемый остров.

Существа в оранжевых и желто-зеленых фосфорицирующих робах, приказы не обсуждаются, в предверии праздника очередного пиршества обманутой общественной памяти благодарных потомков, комитет благоустройства и министерство пропаганды, резолюция сверху, превратить "необитаемый зеленый островок" в торжество победы над хаосом, в оазис и знак превосходства, установить флаги и транспоранты по кругу, а в центре фанерный макет чего-то времен войны!… Оркестр из помятых медных труб, в которые дуют старческие сморщенные губы вдруг стих, но в воздухе еще оставалось ощущение фальши.

…Сухой лист, бумажный самолетик, сложенный из последней странички истории болезни, смятое письмо счастья, тлеющий окурок падают на дно. Двор-колодец, всего метра полтора на полтора шириной, не двор даже, а дырка от древней стрелы, пущенной с неба, ни выхода, ни входа, лишь несколько унылых грязных окон, в которые не проходит свет, а лишь видно унылое грязное окно напротив, а в нем еще одно, и еще такое же, и вот этот безнадежный коридор вникуда – идеальный накопитель вековой пыли – заканчивается лишь блеклым пятном сверху, за которым уже ничего не разглядеть, ни смысла, ни надежды, ни времени. Он часто высовывался из своего окошка, тайком курил между приходами медсестры с уколами и глядел вверх, пока не затекала шея, потом вновь ложился в сырую могилу казенной постели. Так больше не может продолжаться!…

Это же пятно было теперь где-то впереди, но уже большое и размыто-неясное, изрезанное ветвями со всех сторон, он хотел просто посмотреть в него, сколько захочется, может надеялся ухватиться за промелькнувшую между плотных облаков звезду или заглянуть за него, как за больничную ширму – надо всего-то чуть-чуть приподняться…

Просто лежать на спине под небом, курить и смотреть не засыпая никогда, повиноваться первобытной демонизации ночи, заклинать безымянные тени, очертя себя непроходимым кругом дороги в железной оправе трамвайных рельс, слушать гул машин и ничего не ждать, не обращать внимания на боль, не принадлежать больше телу как собственность, просто отрезать свой маленький остров кольцом, поселиться там, но все равно оставить его необитаемым.

Бардо

Я настолько хорошо знаю эту комнату, каждую вещь в ней, каждую деталь в каждой вещи, все до мелочей, моя жизнь теперь замкнута в этих стенах, даже закрыв глаза я вижу расставленные на полках бессмысленные книги, вазочки, рюмки, висящие на стенах картинки, вытертый скрипучий паркет, а на нем вытертый ковер, облупившаяся многослойная краска на оконной раме, бывшая когда-то белой, фотографии из прошлой жизни в рамочках. Нужно поменять эту люстру.

С тех пор как она умерла и я стал единственным жителем и владельцем этого плена, я понял замкнутое пространство совсем по-другому, нежели раньше. Раньше в комнате было содержимое комнаты: голоса и дела, мысли, мечты, планы, музыка, много музыки… теперь осталась лишь замкнутая пустая коробка, наполненная пылью и мусором, больше ничего не осталось.

Я начал видеть стены, раньше их не было. Они давят на меня, мне тяжело дышать, наверное это клаустрофобия, я очень боюсь этой закрытой двери и блеска старой краски на ней, и грязного пятна на том месте, где всегда ложится рука, чтобы закрыть или открыть ее. Но я и не выхожу. Я не способен покинуть свой ад. Я стараюсь не прикасаться к двери, даже не подходить к ней. Латунная потемневшая ручка, – гораздо страшнее, если ее вдруг повернет кто-то с той стороны, если она хоть шевельнется, мое сердце, наверно, разорвется. Я ненавижу этот страх, потому что он, на самом деле, беспредметен и бессмысленен, наверное, я давно болен.

Но это мое заключение и это удушье – лишь миниатюра, это ничто, по сравнению с тем удушьем, которое я испытываю среди людей в этом городе, в этой стране, в этом мире тошнотворных и предсказуемых проявлений человеческой телесности, примитивной психики, имитации чувств и какой-то внутренней жизни, маскирующей не более, чем звериные инстинкты. Искренне они только морщатся, моргают и чихают, остальное – игра, биологическая программа. Они мне отвратительны, они – машины, и я – машина, только поломанная, и я себе отвратителен.

Я задыхаюсь среди них, я вижу стены их устроенного, красиво одетого мира, их пустые глаза, требующие на входе пропуск, ценз такой же одежды и поведения, вкусов и целей, когда ты говоришь, ты обязан так же кашлять и так же смотреть и улыбаться, так же одобрять и порицать как они, так же радоваться и огорчаться, и кивать, улыбаться и кивать. Условие одинакового прошлого – гарантия единообразного настоящего, а значит, такого же очевидного будущего, которое и не будущее даже, а разжеванное до серой однородной массы нечто, перетекающее с места на место и поглощающее все пространство и создающее невыносимую повседневность для бездумных животных.

Завтра последний день лета, послезавтра… я не хочу думать больше об этом, ни о чем больше. Когда я перестаю думать, мне все равно нечем дышать.

Я хочу выйти отсюда и убежать – мне незачем отсюда вырываться, потому что некуда бежать; я хочу закрыться здесь навсегда – но мне не спрятаться тут от них и от себя. Круг замыкается.

Но не теперь, теперь все решено – хватит. Я просто выключу эмоции, стану как они все, бесчувственным: я встану со стула, быстро оденусь, поверну злополучную ручку, выйду во двор, там будут, как обычно, сидеть кучкой бродяги, такие же как я, выброшенные вон поломанные машины, но, в отличие от меня, не имеющие своего рокового места заточения.

Они, пока тепло, живут прямо во дворе, хотя, так часто этим летом дождь, у них во дворе есть даже кровать, спрятанная в густых зарослях кустарника, а на случай дождя есть полиэтиленовая пленка, которой можно обернуть кровать и спать там по-очереди или сбиться всей кучей, у них есть старая гитара, они иногда тихо поют хриплыми голосами какие-то песни, их никто не слышит и не видит, миру здоровых машин они ни к чему, каждый день они пытаются выпить столько, чтобы серая масса их не настигла и позабыла – да все и так их давно забыли! – чтобы каждый день был последним, и наступила бы долгожданная смерть, а утром, если случится новое утро, им нужно будет снова начать поиск пропитания и алкоголя, клянча мелочь, шатаясь по округе, чтобы согреваться и ждать, а если не получится – значит тот день наконец-то настал. Но не тут-то было – конца нет, выхода тоже, все продолжается и идет дальше по кругу.

Я пойду, куплю в магазине две бутылку водки, отдам им, я просто присяду рядом, попрошу помянуть одного хорошего человека, а может и не очень – теперь не важно, я, пожалуй, даже, выпью с ними – напоследок, это самая хорошая компания, из всех ныне возможных – хотя, какая тут уже разница? Я захмелею и тогда пойму отчетливо: пора. Я встану, тихо уйду – ни к чему прощания, у них и не принято прощаться – быстро поднимусь, снова, как обычно, изнутри закрою проклятую дверь за грязную ручку, и закончу с этим раз и навсегда… стул… я наконец заменил люстру.

Сделано… Никаких больше эмоций. Кажется, ничего и не произошло. Та же знакомая комната. Я снова я, но будто немного другой, и снова тут, но уже совершенно спокойно, встаю, я не смотрю на содеянное, сразу ухожу, поворачиваю латунную ручку, спускаюсь, выхожу во двор, там сидят те же люди, я так же тихо, как ушел, снова подсаживаюсь к знакомой уже компании, мне передают стаканчик с водкой, я пью, я слышу тихую песню, чей-то охриплый голос, хор шепотом подпевает, я тоже подпеваю, даже не зная слов.

Ничего не изменилось, отсюда тоже нет выхода?! Тогда я, похоже, как и они, застрял тут надолго.

(26.08.15)

Вода

1. Человеческое пространство или Отповедь бывшего философа

2. Цветок

3. Эпоха тараканов

4. Мою свободу мне ничто не заменит

5.Такова жизнь! или Формула неведения 6 Притча о субъективном идеализме

Человеческое пространство или Отповедь бывшего философа

Человеческое пространство – мир очерченный кольцом дороги, видом из окна дома на окраине города или окна пивной где-нибудь в центре, меняющиеся цветные слайды: аккорды, что берет гитарист в подвальном клубе по вечерам, нарочитый макияж белокурых девочек, демонстрирующий их повышенный интерес к взрослым сильным мальчикам, и цинизм и грубость тех, как ответ на приглашение, модели поведения на выбор, как одежки на вешалках в магазине, маршрут прогулки когда не хочется никуда ехать на транспорте, темы разговоров на перекурах рядом с одинаковыми офисами, ценности – чтобы могли оценить коллеги, любовь к телевизору, которую можно обсудить и разделить, достойная мотивация, свежая мода – всё это то, до чего может долететь мысленный взор, пытающийся что-то охватить, соотнести с ним себя, очертить себя кругом как Хома Брут и осознать свое место в “мире”, или ничего не пытающийся, а лишь спонтанно глазеющий вовне. Трофейный кусок этого мира, денатурированный в обрывки представлений, бессмысленные ежедневные ритуалы, прирученный и комфортный, который можно отрезать как колбасу в магазине и унести за пазухой домой – человеческое “обжитое пространство”.

Одинаковые известные лица в рябящем телевизоре и знакомые незнакомые на улицах, и потолок в прокуренном кабаке, и тот потолок, выше которого ты никогда не поднимешься, даже если будешь работать не покладая рук, и обычный, не вызывающий уже особых чувств, поток лжи из всех информационных щелей, граничащий с парадоксом, а иногда и демонстрирующий его – настоящее зазеркалье с недо-Алисой в твоей роли, а вокруг стеклянный невидимый колпак, внезапно и безжалостно прерывающий вдруг полет всех фантазий и надежд.

Одна свобода ограничивает другую, своеобразное противоборство свобод, только в разных весовых категориях. Куда ж тягаться с "порядком вещей" этого мира, да еще и таким старым. Их свобода ограничивает нашу еще до того, как она наровит вырасти и окрепнуть – ее уносят без чувств с ринга! Раунд закончен. Звучит гонг.

Наш мир был нарисован за нас, и нарисован весьма скверно, потом перерисован много раз, потом все-таки стерт резинкой, но не до конца, мы химически смоделированы в нем, мы химически управляемы им, а эту химию назвали традицией: в ней наши импринты, мысли и чувства, и все наши поступки тоже. Но потом вдруг сбой: безумие разного рода, прозрение, запой, наркотики, сильные чувства – Бац! – и таблица Менделеева дала крен – ты оторван и выброшен.

На большой ринг, конечно, больше не сунусь, но домой дойду сам.

Но “мир” – абстракция, “миру” доверяют те, кто любит телевизор, любит моду, которая щупальцами проникает в сознание, начинает управлять чувствами, пытается выбраться в мир вокруг, но натыкается на серую неплодородную почву равнодушия, перемешанную с гранитной крошкой (как в детских песочницах на окраине города, вместо песка), и ей не за что зацепиться и прорасти. Но это только первое время.

Когда же массовость одинаковых чувств набирает вес, когда зашкаливает возмущение двух немолодых блондинок, столкнувшихся на улице в одинаковых платьях, и наровит вот-вот вырваться как пар из котла и воплотиться в особенностях оформления пространства жизни людей того или иного района, города, страны, то щупальцы вдруг обрубаются, как это не смешно, сами собою, и на смену им начинают ползти другие, новые щупальца, пришла новая мода, а старая прошла в “прошлом сезоне”.

Культура, искусство, ценности, а в конечном счете, человеческая способность чувствовать начинают дробиться на части мелкие, локальные, временные, сезонные – все по закону моды. Монета всё мельче и ценности в ней всё меньше, дробится всё, создавая суб-культурки, суб-эпошки, суб-поколеньица, которые давно перестали нести хоть какой-то смысл – всё перемололось в утренний кофе, ежедневные газеты, книжки и музыку, "надо как-то жить" – специально чтобы не заскучать в метро сегодня – не волнуйтесь! – завтра будут новые: распродажи вещей, идей, удовольствий, лиц, религий, вкусов – был бы спрос, а он всегда будет, сериал никогда не закончится.

Когда история закончилась, начинается бесконечный сериал.

В итоге, когда изредка посещаешь пространство, идешь по его улицам, дышешь его воздухом, говоришь на его языке, понимаешь – оно осталось почти нетронутым модой (и вряд ли это его плюс!), оно сложилось еще в прошлую или позапрошлую эпоху и медленно меняется и разрушается под влиянием куда более постоянных и скучных факторов: высокой влажности и ветра, нехватки витаминов и финансирования, системы и уровня оплаты труда, никуда не девающихся потребностей, объема китайской промышленности, и прочей повседневности…

И все буйство модных течений и стереотипов сменяющих друг друга на поверхности, в умах и истории остального мира почти не властно над "этим миром". Меняются лишь удочки вывесок и наживка на крючке: используются другие отделочные материалы, ярлыки, глянец, цвета, форма, но содержание не меняется, вернее не появляется, пустые стены остаются, и с них сыпется штукатурка.