Чуть ниже поверхности

– А ты ее знаешь – жизнь? И разве вообще можно ее познать?..

– Вспышка и финал с феерией или работа, ежедневная кропотливая работа, вот две жизни и разве ты точно выберешь последнее?! Все, конечно, зависит от чувств, которыми ты одеваешь свой сюжет, ты ж понимаешь, что немыслимое может оказаться пеплом от сигареты, не более, и наоборот – вот в этом окружающем, простом и повседневном может быть целый клубок смыслов: вот та девушка например, кого-то ждет, но на самом деле, конечно, не ждет, потому что знает, что это невозможно, то есть ее ожидание, это просто, теперь, как образ жизни, а вот тот дядя он свое отждал давно уже, и возможно дождался, но вряд ли рад этому, потому явно злоупотребляет, как и его веселый собутыльник, и так далее, бесконечно!..

– А ты? – ведь, я понимаю, вопрос в тебе, ну всегда же вопрос в тебе, причем тут все это многообразие и вся жизнь вокруг и я, ведь ты-то жизни и не приемлешь, подсознательно уже боишься когда жизнь становится настоящей, а?

– …я не могу без тебя, но мне нужна не ты, понимаешь?! Не в смысле другой женщины, а в том смысле, что – сюжет, ты – сюжет, без тебя все окончательно остановится, но сюжет требует действия, а ты этого не понимаешь, вернее понимаешь слишком по-своему, потому я этого не могу вынести и хочу все закрыть, книгу, отношения, память, всю жизнь, но это невозможно, потому я тут и ты тут, и мы…

– Погоди, я тут, чтобы понять что происходит и чего мне ждать от тебя, а не для того чтобы выписывать твою следующую страницу, да какого хрена?!

– Прости, да это как-то неправильно и несправедливо по отношению к тебе, ни один из миров не должен вмешиваться в жизнь другого – это правило хорошего тона в мироздании! Ты имеешь полное право уйти и даже не прощаться и не обьяснять ничего, но может мы можем как-то подружить эти миры?

– Что ты имеешь в виду?..

– А вот посмотри, видишь расписание, вот, через… м-м… 15 минут поезд в Выборг, ну а вот через полчаса в Хельсинки, может просто сядем в него и voila, вот оно настоящее и вот оно движется!!! А?

– Ну, ты даешь!.. Нет, ты не уйдешь из моей жизни так просто, ты сумасшедшее чудо, загран-паспорт я не ношу с собой, так что пока что можем в Выборг, а там посмотрим, как эти твои миры поведут себя дальше!

(29.10.07)

Расстояния

Расстояния придуманы, чтобы чувствовать себя во времени, чувствовать себя смертным, и чувствовать себя одиноким, весь принцип мироздания построен на этом!

Ты всегда только САМ преодолеваешь эту пропасть между двумя “домами”, хотя домом ни является порою ни одно из них, но это место, эти места, это множество мест становятся “домом” в силу того, что сознание там концентрируется по иному, нежели в “дороге”, а это так ему порой нужно.

И люди, подобно птицам делятся на перелетных и оседлых, в зависимости от их особенностей восприятия времени. Оседлые птицы придумывают разные странные науки борьбы со своими привязанностями и страстями, но при этом так и остаются привязанными к одному месту всю жизнь и не испытывают настоящих страстей. Другим же такие науки не нужны вовсе, расстояния делают их другими, или будучи уже “другими” они становятся перелетными, вечными кочевниками, ведь настоящие страсти всегда в пути.

Я могу не дойти, не доехать, могу попросту не успеть!..

– Когда ты смотришь на меня я не верю в иное, “иное” времени, “иное” пространства, “иное” чувств… Но кто я, когда тебя нет, когда я тону в многоообразии этого "иного", служу ему безвольно и не вижу тебя?…

– …

Но если каждый для каждого ИНОЕ, как же понять бесконечно тянущуюся цепочку иного иного? Где предел зеркального коридора уводящего в полнейший мрак теряющих ясность отражений отражений? Кто мы друг для друга: чужие, свои, иные с бесконечно меняющимися лицами и смыслами наших столкновений в этих отражениях. Иное другого может оказаться моим иным, или просто моим, и тогда чудесно и стихийно складывается история. Чья она?! Моя, твоя, наша, кого-то еще?..

Мы движемся внутри времени по чуждому пространству расстояний, от глаз до глаз, пытаемся не пропустить детали, ни одной детали. Чтобы потом в один и тот же момент осознать – НЕТ БОЛЬШЕ НИЧЕГО!

И в холоде и ужасе огромного космического пространства одиночества есть только один способ удержать мир от окончательного распада на атомы – зацепиться за единственный взгляд и остановиться, остановиться и просто долго молчать, и лишь потом понять выдыхая счастливо: БОЛЬШЕ НЕТ НИЧЕГО ИНОГО, ДРУГОГО, есть только Ты!

(19.03.08)

Декорации

Декорации вокруг были двумерными, казалось их даже можно было свернуть как большой пестрый ковер, но стоило уменьшить расстояние от них до воспринимающего сгустка, навести фокус, как появлялись их некие качества, похоже даже, они реально существовали, они оказывались то резиновые, то поролоновые, то вдруг разрежаясь, они превращались в запах дыма, в привкус соли, а то вдруг, и вовсе, смешивлись в один закручивающийся воронкой градиент, уходящий на самое дно в безымянный субстрат, который снова и снова обретал новую форму.

И я узнавал себя в только что минувшем мгновении, и в мгновении, минувшем до этого мгновения, и так далее, как в зеркальном коридоре, уходящем в непроглядность. Я мог легко прерывать это и забывать с той же легкостью и скоростью мгновений; но узнавая, я каждый раз видел что-то новое, а забывая, я все время видел одно и то же или ничего. Множество само-идентификаций разложенных на полочки, как если бы цепочку времени представить в виде стеллажа в костюмерной, были тоже декорацией, тоже двумерной, хотя каждое "воплощение" могло сознавать и постигать себя, или правдоподобно играть это, а потом назвать "твоя жизнь".

У меня, как директора этого театра была возможность складывать и раскладывать вновь "себя" и "не себя", перемешивать как колоду, как недорисованный мультфильм, вот я и мешаю субстрат все быстрее, пытаясь углубить воронку в кофейной чашке, чтоб потом только заглянуть на дно и быстро выпить.

Краски меняли свою концентрацию, сползая то и дело в монохромность глубокого сна, я шел и прикасался к холодным рукояткам – все двери были открыты…

Я мог выбирать, но не хотел, я лишь смотрел по сторонам и шел дальше.

Волны форм пытающихся быть реальностью, разбивались о железный занавес закрытых век. Разлетались лишь брызги рисующие фрагменты или ощущения от них, соединяющие порой несоединимое, они смешивали свои краски со смыслами, одушевленное с неодушевленным, так, что искры порою пронзали и сам занавес, подкрадываясь к самому центру нестерпимо-жгучим, словно факел, желанием открыть глаза и бежать сквозь все преграды, обнимать каждый штрих незнакомого города, который был в тот момент ею, а в следующий, он уже менял лица, как дерзкий юноша-поэт меняет своих муз.

Но занавес становился всё свинцовее и серее, погружая героя в его излюбленный “сон на карусели”.

Дороги разбегались во все стороны словно потоки из раны, мокрый узел с песком трещал затягиваясь все туже, то что мы встретились именно здесь было предсказано, выверено той странной логикой, складывающей гештальты и истории, связывающей ни о чем не подозревающие лоскуты в крепкие капроновые нити, неумолимо приводящие сюда.

Мы могли не смотреть друг на друга, лиц могло не быть вовсе или они могли быть другими, или меняться со скоростью тающих сигарет или глотков вина, мы были здесь, присутствовали в этот момент в этом странном зеркале, словно отражение в проехавшем мимо автомобиле, где мы были всегда вместе, узнавая свое время каждый раз, и каждый раз глядя сквозь иголочное ушко видели там огромный клубок нашей истории, мы могли даже не разматывать его и не вытягивать наружу, мы просто знали, что здесь так было всегда.

Кажется, сейчас мы одновременно проявились из нашего локального псевдо-небытия. Еще кофе. В руках и в центре груди появился знакомый холодок и дрожь, словно неощутимые вибрации времени ставшие вдруг видимыми, как сигнал для лисицы о надвигающемся пожаре, как условный стук в окно “здесь-сейчас-да!”, “тук-тук-да!”.

Мы танцуем, Nouvelle Vague, внутри даже не музыка, а звенящая тишина, миры, которые раньше лишь пересекались как глаза в проносящемся потоке толпы, вдруг научились сосуществовать, взаимопроникать и радоваться один другому, и, хоть и оставались недоступными в своей полноте, словно мир кошек и мир людей, но соединились теперь неразрывно.

Даже когда мы покинем это место максимальной концентрации, выпутавшись из тугого узла, добежав до безопасной опушки леса, то обнаружим себя одним плотным полотном, одной гремучей смесью ничтожащей окружающее ничто, отрицая отрицание.

Всё видимое разлетается как искусственный снег с карусели после съемок сцены, медленно и мягко кружит облако, в котором так и остались стоять позабывшие роль актеры, время вновь начало движение, но уже в их собственном направлении или рассеянии, готовясь к долготе и протяженности дороги, но не от будущего к прошлому, а от настоящего к другому настоящему.

Я поднял глаза от кофе, закручивающегося воронкой, и сквозь пену и дым разглядел буквы: “ПОРА, ОНА ЖДЕТ!”.

(03.08.09 – 11.08.09)

Цифры

Заполнять свое время Историей – привычка или уже ритуал, даже обычный вечер наедине с собой, без ожиданий и мыслей, погружая минуты в клубы дыма от сигарет на кухне, самой простой историей, как если бы кто-то сейчас описал цвет обоев и пола, светотень предметов в перемешку со шлейфом ассоциаций – ах всё это подсознание – и всё это омертвевшее нагромождение, разрозненное и разряженное, оно приобрело бы узорную вязь и безусловную весомость и смысл! Кажется об этом писал еще Сартр, но раз это не формула и не закон тяготения, то можно это освежить и в своей памяти – лишним ведь не будет.

Но увы, среди сегодняшних гостей не было того самого художника, того отражающего двойника, очаровывающего строй и ход вещей и секунд, и никакое актерство не в счет, даже самое безобидное – а изобразите что-нибудь из раннего, ах, какой он милый, и этот максимализм и ритм, а про Испанию, ах!…

Тут скорее бы подошел карандаш, или нет – лучше тушь, которая как под печатью канцелярского делопроизводителя ложится безкомпромиссно и безапеляционно, не оставляя ни малейшего выбора, сомнения или пространства для полета, словно точка в конце слова, и следующего слова, и снова точка. ТОЧКА.

Тогда бы волшебный стробоскоп просто нарезал бы нужное количество картинок по формату, сложил бы их в стопку на столе, а я, пересчитав их, мог бы с чистой совестью идти спать, спасибо за вечер, да, приходите ещё, нет уж, теперь вы к нам… И ни одного ни загнутого уголка, ни жирного пятна от пальцев или капли пролитого вина, ни малейшей ниточки, за которую можно было ухватить ушедший вечер, и потянув, найти тот самый узелок не дающий покоя.

Объявили следующую станцию, главное не заснуть в эти несколько минут, как случилось как-то, и не проехать мимо. Двери распахнулись, тишина на 5 секунд такая же, что и была здесь до нас и поезда, потом привычный грохот и лязг, электричка исчезла, оставив меня на перроне, снова тихо. Привокзальное кафе, а вернее единственный на весь поселок ларечек с четырьмя столиками, горячим кофе из пакетика и водкой, да и вокзала-то нет, лишь вечно закрытый вагончик с билетами – поставили месяц назад зачем-то, да замурованная, словно образец древнего зодчества избушка начальника – прямо, минималистический музей под открытым небом. Стаканчик кофе и пирожок, деревянные лавки, молчаливые посетители смотрят что-то в рябящем телевизорчике, очередные страшные новости из ниоткуда, из того, несуществующего мира, я допил и вышел – мне еще работать весь день. Нужно просто провалиться в событие.

День прошел как и положено, без рефлексии и лишних мыслей. Вышел – выдохнул. Гул и огни завода остались где-то за дорогой. Снова темно, морозно, заснеженный полустанок, почему-то звенят последние позывные шлагбаума, как если бы моя электричка уже ушла, странно, ведь еще 5 минут, подхожу к расписанию, нахожу свою цифру 50, но она исправлена черным маркероми на 45. Шлагбаум утих, и вместе с этим прощальным звуком стремительно наплывала иная картина мира, всего 5 минут моя электричка удаляется от меня с постоянной размеренной скоростью, я всего в часе езды от города, но о нем здесь больше не напоминает ничего, и связь с ним только что уехала прямо из-под моего носа.

Пресловутая цивилизация, как мы бежим от нее порой – как от главного врага! А ведь мы сделали всего только один шаг от глухой дикости, от непролазной топи бессознательного первоначального хаоса и безнадежно дикого не-человеческого состояния. И это просто маленький шажок вперед, и его так просто вдруг ненароком случайно или по-пьяни сделать в обратную сторону.

Наверно если б не тутошний завод, это место давно бы стерли с карты и забыли: несколько почерневших деревянных домов, руины заброшенных советских строек, все оставлено навеки, застыло во времени, брошенные декорации никому не нужного фильма, и ни одного актера, тут бывают только грибники, да иногда приезжие поломники за экстримом. Теперь тут я, и я уже никуда не спешу. Снова подозрительная тишина…

Я стою и не знаю на какой стороне от занавеса я нахожусь, наверно тут в этот момент не было ни одной из них, и занавес заменили лишь сухие цифры, написанные чьим-то маркером на доске расписания, они как утраченная последняя надежда, последняя связь с "большой землей".

Снова рябящий телевизор, кажется, те же посетители и также тихо бурчат о своем или молчат, присаживаюсь к краю стола, в моем стакане уже не кофе, а обжигающая горло водка – мне ведь не даром подарены полтора часа. Утром я будто что-то тут забыл или не успел что-то понять. Я уставился как и все в телевизор, теперь из него слышалось только тихое шипение и только сплошная рябь, больше не было ничего, ни там, ни тут, нигде.

Может я единственный, кто это заметил, а все остальные продолжали верить в потусторонний мир и тщетно пытаться убежать из своего посюстороннего через это мерцающее окошко? Я допил и быстро вышел на морозный воздух.

Если бы кто-то смог описать все это, нашел бы себе фантастическую, царскую позицию наблюдателя, зрителя, рассказал бы об этом утре, дне и вечере, то текст бы как вакуум всосал в себя читателя или слушателя, об этом только и мечтающего, заставил бы слышать эту тишину, чувствовать заброшенность и ужас бытия – все как у классиков – и как ополоумевший декадент-экзистенциалист упиваться этим кофе в ларечке, как единственным источником истины для обмельчавшего современного мира, обследовать с теплого дивана неведомую планету, где тебе еще предстоит выжить, отработать очередной день и если цифры снова не подведут, вернуться обратно на следующей электричке.

(07.03.10)

Туман

Утренний яд, бывший когда-то хмелем, рассеивался с каждым горячим глотком, чтобы в следующий момент снова сгуститься как молочный утренний туман, что сначала кажется непроходимой стеной, но с каждым шагом впускает в себя, как мудрость впускала Сократа в его круги познания. Он приоткрывал лишь место для следующего шага в неизбежность фатума, где еще через шаг вновь разворачивалась бездна непознаваемого хаоса.

Рядом с вокзалом люди другие. Они все подозрительные – об этом тут так и твердят отовсюду – они все опасны, ведь в уме любого обязательно промелькивает: "каждый может оказаться вооруженным маньяком или террористом опасным для общества!". Здесь люди проходят важный тест, проверку на неприметность, обычность, трезвость и простоту – ох, как тяжело он иногда дается! Но не смотря на внешнюю строгость, здесь самое место и вольному философствованию. Конечность человеческой жизни, пространство и время, открывающаяся напряженность пребывания сознания в каждом мгновении, придающая безмерный смысл каждому вздрагиванию секундной стрелки на больших вокзальных часах, трагизм, лежащий отпечатком на безжалостном лице расписания. И вот когда ты, находясь в этом подвешенном, свободном от всей мирской суеты пограничном состоянии уже готов к открытию, и ранимая душа вот-вот отправится в медитативный трип через незнакомые станции в другое состояние, у тебя непременно кто-то строго спрашивает плату за проезд…

Я опоздал. Кто посмел бросить вызов фатуму?! – лицо исказилось яростью, трещины на серых стенах в миг прекратили шепот и возню, все стали по стойке смирно, стрелка забуксовала на месте, делая шаг вперед и тут же возвращаясь назад. Кто ты, небрежно проспавший свое время?! Кто теперь заплатит за пустое место ушедшее в небытие? – гневный голос сотряс воздух.

– Чьи глаза способны заглянуть за порог тумана? (и был ли тот поезд вообще? – я ведь не могу теперь этого проверить…) – мои слова зазвучали столь нелепо в пустом пространстве, я один посреди высокого зала перед табло расписания в воцарившейся немой паузе, я чувствую несколько десятков глаз, вперившихся в мое ничтожное существо.

– А что вы удивляетесь, молодой человек, мы мастера уже третий день ждем, чтобы эти часы отремонтировать, а то они на 9-00 всегда застревают, да и ходят как им вздумается, то быстрее, то медленнее. Он вот тоже, как наверное и вы, где-то в тумане запропал, – из ниоткуда вдруг вынырнуло сначала только большое круглое лицо тетки с красно-напамаженными сморщенными губами, потом и громоздкая фигура в непонятных, будто карнавальных погонах и со свистком на шее, как носят школьные физкультурники.

– А кому же тогда верить, позвольте спосить?.. – попробовал я нарушить паузу.

– Конечно, голосу! Вы что глухой?

– Пока нет, спасибо за беспокойство, хотя какая теперь разница – я опоздал на свой поезд.

– Вы так можете и на следующий опоздать. Слушайте голос!..

Тетка исчезла так же внезапно, как и появилась.

Пожалуй нужно раздобыть еще чашку кофе и растянуть на полтора часа ожидания до следующего движения руки, бросающей шарик на эту рулетку. И следить, скрестив пальцы и затаив дыхание, как он кружится замедляясь – чтоб только выпал на меня в этот раз! Ведь с вокзала нет другого выхода, только сесть в промозглый вагон, покатиться по холодным рельсам и продолжить скромно пробираться сквозь туман, не пытаясь больше расширять круг познания, дабы не расширить и без того необъятный круг незнания.

(15.02.08)

Метаморфозы

1. Метаморфозы-с

2. Шар

3. Инструкция

4. Куб

5. Шары

6. О том как

7. Сенсация

8. Рюмки

9. Можно, всего лишь снимок? Just One Shot

10. Рассказ "Да или Нет?"

Метаморфозы-с

Страннейшая, признаться, история вышла с Патрикеем Афанасичем. Одним утром его разбудили очень непривычные ощущения и неприятный шум. Шум был вроде как не вокруг и не из окна, как если будят тебя по утру шумный сосед или извозчик, а вроде как изнутри, если так еще можно было выразиться. Ведь проснувшись окончательно, Патрикей Афанасич обнаружил себя в совсем неприличном состоянии: он был не телесным, полным, с радикулитом и служебными обязанностями существом, коим привык себя воспринимать и мыслить, а неким невнятным звуком. Да, да – звуком!

Он совершеннейшим образом не мог теперь понять, как ему дальше существовать и двигаться, ведь то, с помощью чего должны передвигаться двуногие прямоходячие, решительно не обнаруживалось в том, что было наличествующим у него нынче. А все имеющееся разительно отличалось от всего доселе ему знакомого, и не напоминало ему даже отдаленно о чем-то человеческом. Пространство ему теперь было чуждо и необязательно, был возможен только отсчет времени, и он с тоской поглядел на часы.

То есть, об обыкновенном походе в контору на службу придеться забыть, а уж объяснение, сложившееся сразу в его голове было до безобразия нелепо: мол, превратился с утра не весть во что, вследствии чего ходить разучился совершенно. О! А они в ответ: "Звуковая кашица, говорите, уважаемейший? Ну так и чудесно, ведь для приема посетителей вам ничего больше и не надо! Если так разобраться, то вы и до того были, так сказать, не многим отличны, да, да, кашица! Звуковая, причем!".

– Позвольте, не кашица, а сгусток, это как-то благороднее! – парировал он мысленно.

Патрикей Афанасьевич заволновался, нужно было во что бы то ни стало идти в контору, ведь было уже полдевятого! Но тут мысли о том, кто или что же он теперь, превратились в более страшный вопрос – а был ли он вообще раньше кем-то иным, и если да, то кем или, даже хуже – чем? – а потом, вообще, было ли какое-то раньше?..

Ну рассудить видимо нужно так – если у меня есть работа, значимость и уважение в обществе, значит был, был, и точка! Не могли же они ценить всю мою жизнь во мне какой-то там звук?! Кстати, а может я помер ненароком? Так, что я ел на ужин, не отравился ли чем? Ну уж нет, рассуждать-то я могу, голова ясная, ммм…. простите, головы никакой нет, ну разумение-то осталось, значит не помер, да и всякой заоблачной мишуры вроде нет вокруг, о которой пишут в страшных религиозных брошюрках, значит, живой – как есть!

В крайнем сметении и отчаянии, близком к панике, он попытался сдвинуться с места или как-то измениться хотя бы, чтобы все-таки отправиться выполнять свой служебный долг. Ничего не получалось – "кашица, да и только – натуральная!" – подумал он с горечью. К тому же звук, который он издавал, вернее, которым он собственно являлся, был настолько неблагозвучен и невыносим – он более походил на бурчание где-то внутри живота – что он пришел в совершенное бешенство. Надо хотя бы научиться менять высоту тона или, если получится, сбуркиваться и сбулькиваться в членораздельные слова, например:

– Добрый день, чего желалось бы, сидите-сидите, заявления не принимаю более, обед, что вы, что вы, Петр Филимонович, для вас все что угодно, заверьте-с росписью-с и печатью-с. Великолепно-с! Метаморфозы-с.

Полегчало вроде, ну так уже можно как-то жить, вот только б научиться перемещаться по улицам. Но тут вдруг снова страшная мысль поразила его больное нечто: ведь если он звук, то стоит только ему выйти или вылететь на улицу, где как известно, звуков множество – как то, что теперь является им, может стать и вовсе не им, а скажем, машинным выхлопом или руганью дворника, или еще того хуже, свистком городового. Последнее его напугало более всего. Ну представить только, придешь в контору, и на тебе, вместо отрепетированных фраз, свист! Позорище какое! Но чем все это было по сравнению с тем, что он мог просто раствориться, затихнуть и, соответственно, исчезнуть с лица земли, а лучше сказать, из ее ушей.

– Но с другой стороны, может и лучше в таком бедственном состоянии затихнуть навсегда и исчезнуть?…

– Ах, прослезился, если б смог! Ну хотя бы побурчу еще!

Стоп, а если меня кто-нибудь услышит, это ведь могут и в холуи забрать или в циркачи, не приведи господи, да еще и переврут небось! Нет уж, я не только останусь тут, но и урчать буду тихо и исключительно, так сказать, для собственного душевного равновесия. И прощай, карьера.

(19.04.2005)

Шар

В эту душную июльскую ночь ей особенно долго не удавалось уснуть, ее беспокоил шар. Он скользил по безнадежно-бесконечной невидимой поверхности, быстро вращаясь, хотя вращения видно не было – он отблескивал совершенно одинаково со всех сторон, ведь у него и не было сторон, кроме одной – вращение лишь ощущалось ею изнутри.

Она попыталась мысленно управлять им, остановить его, или теперь уже вернее будет сказать, остановиться хоть на мгновение, ведь она уже была неразрывно с ним связана, в это мгновение она бы успела освободиться от навязчивой призрачной яви и уйти в не менее призрачный мир подобия смерти – долгожданного сна. Но она все скользила и скользила, а он все кружился, кидая ее то и дело на растерзание ее главного ночного страха – падения вверх. Шару-то все равно, где верх, где низ.

Вдруг шторы зашелестели, поднялись будто кто-то с ней играл в привидение – это в распахнутое окно влетел еще один шар, чуть меньше чем ее шар, и не целясь, ударился в тот первый. Она было обрадовалась, что, наконец, ее шар остановится от столкновения или может даже расколется, но вместо этого, она оказалась сверху этого меньшего шара, вернее одни только ее ощущения оказались – она-то продолжала ворочаться на горячей влажной кровати – и теперь она кружилась еще быстрее на нем. Но "Капитошка" на этом не остановился, неосязаемый огромный ребенок продолжал складывать свою сложную пирамидку из шариков, такое вряд ли было под силу взрослому. В окно залетел еще шар и еще, и все меньше и меньше, и она перепрыгивала на них по очереди и кружилась все быстрее и быстрее, и уменьшалась вместе с ними в размере пока не превратилась в едва различимую точку, невыносимо распираемую изнутри самой себя.

А может просто изменился масштаб, как тот, что написан в уголке школьной географической карты, висевшей у нее на стене, а кто-то подошел с ластиком и давай стирать нули? Ведь если любой человек, будь он даже учитель географии или физики, представит вдруг себя один на один, сильно увеличенным, в соотносимом масштабе с бесконечной Вселенной или наоборот, Вселенную, уменьшенную до его размеров, будто совсем только что начавшую расширяться из точки – то он наверняка бы растерялся и изрядно удивился, как и она вот теперь.