Вираж судьбы

Сначала Иван Петрович сильно злился на Галю, потом он проклинал водителя опеля, ударившего вчера его тойоту. А просидев на ступеньках возле двери сорок минут, он возненавидел самого себя за оставленные в кабинете ключи.

А еще через час он вспомнил – вчера вечером жена от него ушла! Вот так бывает – закрутился, заработался и забыл.

Седьмая голова

Света сидела на подоконнике и смотрела в окно. Внизу сквозь раму слегка поддувало – окна они с мамой никогда не заклеивали, боялись духоты. Если в дом не попадало хоть немного морозной свежести, Свету мучила астма. Лучше кутаться в десять кофт, чем задыхаться.

За стеклом бушевала метель. Миллионы бестолковых снежинок метались в разные стороны, спасаясь будто бы от страшного чудовища. Что за чудовище? Почему они его боялись? Света смотрела на метель и размышляла об этом. Скорее всего, снежинки чувствовали, что скоро их расплавит безжалостным горячим теплом некое существо о семи головах. Люди называли его нежным именем Весна!

Идея семиголовой весны оказалась интересной. Света за двенадцать лет своей жизни ни разу не представляла весну такой чудной. Она принялась размышлять дальше…

Из одной головы бьет водопад. Это символ новизны, символ движения. Из другой – прорастают зеленые ветви дерева, на котором распускаются ароматные цветы. Это символ жизни. Из третьей головы льются звуки – многоголосые песни о любви. Птичьи трели переплетаются с криками зверей. Четвертая голова словно прожектор освещает, жжет, пронизывает все горячим тепловым потоком, солнечным светом. Пятая голова декламирует стихи, подбирая рифмы и воспевая обновление в природе.

Пока Света думала про шестую голову монстра по имени Весна, кто-то позвонил в дверь. Ей ужасно не хотелось покидать подоконник и отвлекаться от наблюдения за мартовскими снежинками. Но пришлось себя заставить – вдруг что-то важное?

– Здравствуйте! Вы Светлана?

На пороге стоял почтальон в синей куртке с бейджиком "курьер Иванов".

– Да. Но у нас тут две Светланы. Вам какую?

– Мне Серову.

– Я Серова! – Света почувствовала трепет в сердце, наверное пришла посылка от папы.

– Тогда вот, – курьер протянул ей уведомление о бандероли и ручку, – распишитесь.

Света расписалась в потрепаной тетрадке почтальона, вежливо вернула ручку, просияв от радости и одаривая курьера Иванова весенней улыбкой, отобранной у всех семи голов странного чудища, и захлопнула дверь.

Шестая голова весны конечно была винтом почтового вертолета! Папа всегда присылал весной на Светин день рождения подарки! В прошлом году – шапку из песца, в позапрошлом – настоящие оленьи пимы.

Папа работал геологом на крайнем севере. Уже три года он не приезжал сам, а только присылал письма и подарки на день рождения. Дочке Свете весной и жене Свете осенью. Писал, что плохо с транспортом…

Света снова устроилась на подоконник и прижала почтовый документ к сердцу. Она подумала, что седьмая голова Весны – это голова северного оленя с ветвистыми рогами, смешными оттопыренными ушками и грустными глазами…

Метель за окном близилась к затишью. Снег стал мокрым и тяжелым, медленно превращаясь в дождь. Света не знала почему, но тоже стала плакать, как и несчастная зима, за которой гналась по пятам семиголовая дикая Весна…

Вечером пришла с работы мама. Света похвасталась уведомлением о посылке. Мама нежно погладила дочку по рыжим, как у отца, волосам и сказала: "Слава Богу. Значит, у него там все в порядке." Она уже третий год боялась сказать дочке самое главное… Что отца больше нет.

Лампа

Аркадий Иванович очень любил свою настольную лампу. Просто мания какая-то. И началось-то с пустяка – подарила на день рождения дочка. Принесла, из коробки достала и водрузила на стол, будто кубок победителя турнира по прыжкам в высоту. Аркадий Иванович поругал Татьяну за бессмысленные растраты, да и взял подарочек.

Не сразу он лампу эту оценил, совсем не сразу. Сначала выжидал, игнорировал, словно инородный предмет, словно соседку Людмилу из двенадцатой квартиры, что ему проходу не давала, все женить его на себе мечтала, как "обделенного женским вниманием вдовца с квартирой". Она ему внимание, он ей метры! Ха, разбежалась… Вдовцом Аркадий Иванович помирать собирался. Решено и точка.

Лампа оказалась вполне интеллигентной и не навязывала себя вовсе. Пристроилась скромно на углу письменного стола  и молча поглядывала в окошко. Погодой интересовалась, нет ли дождя. А хозяин лампы читал подле газетку и чаек тянул из кружки. Его погода не волновала совершенно.

Так и присматривались друг к другу с месяц. А потом вдруг будто стукнуло чем Аркадия Ивановича. Принял ее как родную. Принялся рассказывать ей по вечерам про военную молодость, про жену Галюшку, про умершего в детстве сыночка Борюню. Все выкладывал ей до донышка, до слезинки последней. А лампа вежливо слушала, не моргая, не отвлекая ничем. Слушала и думала – сколько же горя люди в себе прячут… Ей становилось немного совестно, что в ее настольности не было ничего трагического, одни только дождики за окошком.

Две Маши и одна Вера

Они лежали рядом. Маша и Маша. Две Маши рожали в одной предродовой, одновременно корчась в затяжных и болезненных схватках. Изредка к ним подходила сонная недовольная акушерка Вера, чтобы измерить сердцебиение плодов. Уползая обратно в недра своей теплой берлоги, таившейся за белой пластиковой дверью, Вера бурчала: «Рано еще!» А добравшись до родильной кровати в соседнем пустом родблоке и прикрывая покрасневшие – то ли от ночного бдения, то ли от слез – глаза, она добавляла: «Рожать не умеют, а все туда же…»

Своих детей у Веры не было. Не сложилось. В основном потому, что не от кого. От Семена Николаевича, который жил у нее иногда, если жена скандалила и выгоняла его из дома, невозможно – у него уже три дочки, и, кажется, еще внебрачный сын. От соседа Женьки, заходившего иногда на жизнь пожаловаться, тем более – он пьяным не бывал только в больнице, когда лечил измученную печень. А больше и не было у Веры никого. Все-таки сорок стукнуло, да и красотой Вера не блистала никогда, даже во младенчестве, если верить ее матери. Единственная неразделенная влюбленность, тайная страсть, застывшая навечно в виде стопки толстых тетрадей, испещренных скошенными буковками признаний, закончилась плачевно – на выпускном ее любимый «В.» целовался у всех на глазах с другой девочкой, красивой и загадочной. А Вера рыдала в туалете, проклиная любовь, мужчин и собственную уродскую внешность. Акушерская практика из профессии постепенно начала превращаться в саднящую язву на жизненном пути. Кричащие роженицы все чаще смотрели ей вслед с оскорбительной жалостью, шестым чувством ощущая Верино клеймо нерожавшей самки. «Чему она тут их учить будет?!»

«Чему она нас тут…», – процедила сквозь зубы на очередной длинной схватке Маша, злобно посмотрев вслед хамской тетке сквозь спутанные волосы, прилипшие ко лбу. Боль разламывала спину на части и проползала к низу живота, цепляясь острыми крючьями за ребра. Машу предупреждали – третьи роды непредсказуемы, опыт не поможет, все равно придется мучиться как в первый раз. Мишка и Гришка родились легко, без разрывов и осложнений. Сыночки радовали Машу с самого начала, с первого крика, с первой улыбки. А дочка вот что-то решила повредничать, помучить маму. Пять часов схваток и никакого прогресса. Раскрытие три пальца – куда с ним «ехать»? Кесарево в Машины планы не входило. Полулежа на твердой кушетке, замурованная белым кафелем от пола до потолка, глядя в квадратик маленького замазанного краской окошка, она пыталась вспоминать вчерашний вечер. Домашний ужин, пироги с капустой, лицо вечно уставшего на работе мужа и двадцать четвертую серию «Ефросиньи». К сорока годам Маша поняла – счастье заключается в простом ежедневном благополучии. И никакие мечты про принцев не изменят этой истины. Она вышла замуж за одноклассника – настоящего дружбана, надежного парня, который своих не бросает. И не пожалела ни разу. И была счастлива. И в гробу видела прогулки под луной, стихи на розовых открытках и нижнее белье в подарок на восьмое марта. Один единственный поцелуй на выпускном вечере все ясно определил.

«Не обращай внимания, она каждый день слушает, как мы орем, оглохла, зачерствела, а иначе невозможно здесь работать» – рассуждала в перерыве между схватками другая Маша – коротко стриженная, с тонкими запястьями и лодыжками, выдававшими изящность прекрасного, еще юного тела, существующую будто бы отдельно от круглого необъятного живота. Первые роды в тридцать, без мужа и мамы. «Это сумасшествие!», – сказала бы Машина бабушка, будь она жива. Но бабушка умерла, выполнив главную миссию – поставив на ноги единственную внучку.  Маша неплохо водила машину, прилично разбиралась в компьютерном софте и сносно говорила на английском, французском и испанском. Она не просто стояла на ногах, но и резво бегала ими каждый день на работу, обеспечивая себе комфорт. Если бы не подкосивший ее карьеру роман с начальником, закончившийся неожиданной беременностью, Маша сейчас готовила бы новый проект в Греции, ощущая приятную прохладу морского бриза из распахнутого по-европейски уютного окна. Но случайности для того и существуют, чтобы переворачивать порядок вверх дном и превращать его в беспорядок. Маша выгнулась на схватке, закрыла глаза и попыталась не кричать хотя бы секунду. Тревожные мысли атаковали Машу, прежде чем утащить ее в полное забытье: «Зачем я это делаю? Я боюсь детей! Не знаю, что с ними делать?!» Если бы Вениамин Николаевич не остался у нее однажды, после того, как подвез с работы, ничего бы и не было. Сколько раз Маша собиралась разорвать эту ненормальную липкую связь, сколько раз пыталась строить с ним только деловые отношения. Даже однажды завела себе другого любовника, чтобы избавиться наконец от наваждения. Но не помогло. Никого лучше Вениамина придумать было нельзя. Он умел вскружить голову: прогулки под луной, стихи на розовых открытках и нижнее белье в подарок на восьмое марта.  Каждый раз, целуя его, обнимая, читая его нежные письма в электронном ящике, Маша понимала – это мерзко, порочно, и обязательно плохо закончится. Но вечно все неприятное правильное хочется отложить на потом, чтобы не портить приятное неправильное. Кто виноват, что Маша встретила его уже женатым? Он? Маша? Его жена?

О своей жене и сыновьях он никогда ничего не говорил. Со временем Маша начала думать, что их и не существовало никогда в природе. Просто Вениамин иногда хочет отдохнуть от всех, побыть один. Она внушила себе, что жена и дети – фантом, за который он прячется. Чтобы не усложнять отношения. Чтобы не быть обязанным. Чтобы не думать ни о чем. Она приняла его без попыток разобраться, безусловно и абсолютно бескорыстно. Как принимают осенью неизбежный дождь…

Две Маши лежали рядом в одинаковых проштампованных сорочках, на одинаковых выцветших кушетках и по очереди вскрикивали, мычали, орали, стонали. Вера проклинала их вой, их женское счастье, их мужчин, потому что у самой Веры этого ничего уже никогда не будет. Она не подозревала, что ее любимый «В.» сейчас, в это самое время, сидел в прохладном кабинете в кожаном директорском кресле за новеньким полированным столом. Заперев дверь, выключив все телефоны, закрывшись от любых попыток проникнуть в его логово, Вениамин Николаевич пил дареный американскими партнерами виски, размышляя над тем, как жить дальше. Жена Маша и любовница Машенька рожали ему детей, не подозревая, как тесно они теперь связаны с ним и друг с другом. Тугой узел неизбежных погрешностей судьбы затянулся на его шее, не оставив надежды выжить. Он вставал, бродил из угла в угол, натыкался взглядом на причудливую пепельницу из редкого тропического дерева, подаренную Машенькой, на фото жены Маши в обнимку с Гришкой и Мишкой, закуривал, гасил сигарету, снова закуривал. И плакал. От ощущения невыносимой безысходности…

Портрет Златокудрого

В местной администрации города Железногорска, а именно в приемной мэра, висит портрет Ивана Ивановича Златокудрого. Еще с дореволюционных времен. В былые времена сей обшарпанный тщедушный домик был всего лишь флигелек дворянской усадьбы Чеботаревки.

Статский советник Чеботарев Михаил Ксенофонтович весьма интересовался живописью. Жена его Анна Петровна иногда даже сама бралась за кисти, но ни одного ее натюрморта в доме не оставляли. Раздавали в дар сиротским приютам. Однажды Михаил Ксенофонтович пригласил в дом настоящего мастера, известного на ту пору портретиста, Ивана Златокудрого для преподавательской, так сказать, деятельности – поучить Аннушку основам. Поджарый, крепкий, молодой и вовсе не златокудрый, а вопреки фамилии, повыцветший шатен, Иван Златокудрый с радостью бросился в омут с головой. Ежедневные обеды и ужины, чарующие фортепьянные вечера, феерические этюды на природе совершили естественное и вполне объяснимое чудо – Аннушка влюбилась в своего учителя. Втрескалась самым неподобающим и неприличным образом. Муж, конечно же, обнаружил сей моветон. Решив по такому случаю поступить, как человек чести и как дворянин, он вызвал Златокудрого на дуэль.

Бедная Аннушка узнала об этом от Златокудрого и бросилась к мужу. Бухнулась в ноги и целую ночь умоляла о прощении, о немедленном отказе от невероятнейшей ошибки – убийства невинного и талантливого человека. Аннушка была уверена – если дуэль состоится,  муж непременно застрелит несчастного Ивана. Она с ужасом представляла страшную картину, где ее возлюбленный лежит распростертый в поле, в его великолепном высоком лбу зияет кровавая дыра от пули, мертвые глаза устремлены в небо, и детская чистая улыбка застыла на припухших от поцелуев губах…

Самое интересное, и сам мастер представлял себе аналогичную картину. Перспектива пули во лбу его мало радовала. В канун назначенной дуэли, пока Анна уговаривала мужа, Златокудрый рвал на себе волосы и ругал себя за легкомысленность и глупость. Что за бесы напали на его трепетную душу и куда завлекли на погибель? Зачем было крутить шашни с женой на глазах у мужа?! Любой на его месте рассвирепел бы. «Я на его месте собаками затравил, шкуру спустил бы… А он видишь благородство показывает – дуэль!» – рассуждал про себя маэстро. Дабы скрасить свое безвыходное одиночество, устремленное к ужасу скорой погибели, Иван взял кисть, укрепил холст и принялся за автопортрет. Он пытался вложить в него все свое раскаяние, все осознание собственной низости. Слезы отчаяния иногда падали на носатые щеголеватые ботинки, пока на холсте рождался совершенно новый, незнакомый Иван Иванович. Ни щепотки гордости, ни капли самомнения не оставил в новом себе Златокудрый. Желая подчеркнуть изменение в душе, стараясь усилить болезненность перемены, художник изменил естественный цвет волос на золотисто-рыжий. Маменька говорила – именно такие они были в его раннем детстве.

Наутро Аннушка обнаружила в комнате вместо возлюбленного лишь его автопортрет. Просветленный лик, полные благородства и раскаяния глаза, пронизанные душевным прозрением венчали и без того великолепный образ. Сам маэстро исчез, оставив небольшую записку. «Прости. Удаляюсь от мира сего навеки. Прощай, Анна.» Михаил Ксенофонтович забрал портрет, отнес в поле и прострелил в нем с тридцати шагов аккуратное отверстие. В самом благородно оттененном лбу. Аннушку он через месяц отослал к тетке в Саратов, где потом она, поговаривали, скончалась от тифа…

А портрет с тех пор висит во флигельке. При советской власти один сердобольный завхоз взял, да и замазал дырку во лбу светлой замазкой. Издали не видно. Спрашивается – ну и что? Что такого, ну висит себе… Подождите. Вы еще не видели мэра Железногорска Ивана Ивановича Пригорина. Он ведь не просто так портрет бережет. На главной стене держит. Они ведь просто одно лицо! И нос, и глаза, и усики. А волосы рыжие – в ноль! Портрет не подписан. Так что мэр с чистым сердцем всем говорит, что это, мол, его благородный предок, хозяин усадьбы, статский советник Чеботарев Михаил Ксенофонтович. Собственной персоной. Электорат пищит от восторга! Знал бы Михаил Ксенофонтович, что так его благородство обернется – себе бы пулю пустил, честное слово…

Встреча

Когда женщине плохо, она может поплакать. Мужик – напиться. Бывает и наоборот.

А мне не просто плохо. Мне никак. Это еще хуже.

Поплакав и напившись, сижу на облупленном подоконнике тухлого подъезда. В ожидании. Той самой пресловутой мысли. Да, да. О самоубийстве.

За стеклом глухая стена осеннего дождя. Сигаретки стреляет мокрый бродяга. Я затягиваюсь ментоловым дымом, пускаю сизые кольца. Скучаю с наслаждением.

Проблема – не могу мечтать. Совсем.

За меня мечтают предки. Раз уж самой не дано. В три года они мечтали мне купить велосипед, в десять – пианино, в двадцать два – диплом, в двадцать пять – квартиру. Все свои мечты они осуществили. Теперь я должна им зятя и внуков.

В моем существовании смысла нет. Ни на грамм. Прекратить то, в чем нет смысла, вполне логично. Но самоубийство – это конкретная цель. О нем необходимо какое-то время помечтать. Полюбить идею. Для меня все это невозможно. Лень.

На улице быстро темнеет. Многоглазое черное чудовище с тупой ухмылкой ждет зрелища. Да, да. Моего прыжка к нему в пасть. Все как обычно: декорация меняется, а тоскливая пустота остается.

Вижу силуэт. В доме напротив. На подоконнике тоже кто-то тоскует. Женщина. Волосы длинные. Ой, она меня видит! Машет рукой.

Отворачиваюсь. Закуриваю новую.

– Надо здоровье беречь.

Голос раздался неожиданно. Я вздрагиваю и поворачиваюсь к лестнице. Силуэт пришел. Девчонка какая-то. Еще несколько секунд соображаю. В ужасе начинаю медленно сползать с окна. Что-то знакомое в голосе. И фигуре. Так это же я! Голос мой. Волосы, голова, ноги. Все мое. Там стою я! Но нет. Стоп. Я же тут.

Инстинктивно хлопаю себя по джинсам, майке. Зачем-то щупаю лоб. Роняю на пол пачку с последними двумя сигаретами. Поднимаю. Снова роняю.

– Да не дергайся так, – произносит силуэт.

– Ты кто? – я слегка заикаюсь.

– Ну, хватит в обморок падать. Все нормально. Я – это ты, – моя копия в плаще процокала каблуками по лестницной клетке и подняла пачку от сигарет, – только в будущем.

– А я вообразила, что ты тайная сестра-близнец. Как в мыльных операх.

– Ха-ха. Нет. Я – это ты. Только через три года. Понимаешь?

– Не очень.

Закуривает одну из двух последних. Я смотрю на ее отражение в темном стекле. И думаю, зря я так надралась кьянти, достаточно было поистерить немного и все. И с курением пора завязывать. Иначе мысль о самоубийстве потеряет смысл. Я просто сделаю это медленно, через фильтр!

Декорация снова меняется. Незаметно. Сама собой.

Диван, журнальный стол и торшер в моей гостинной. Или в нашей? Нас двое. Не могу привыкнуть.

Я мысленно так и называла ее – Силуэт. Силуээээт. А что, отличное женское имя. «Привет, Силуэтка!»

– Давай по порядку. Я плохо соображаю. Напилась зачем-то, – бормотала я, стремительно трезвея, – Хотя ты же в курсе! Ты все про меня знаешь.

– А ты про меня нет.

– Расскажешь? – нервы предательски натягивались, обнажая отсутствие терпения.

– Я здесь не для этого. Хочу попросить, – Силуэтка вытянула ноги, откинулась назад и расположилась как у себя дома, – не выпендривайся и сделай уже это.

– Сделать что?!

– Ну, что ты тянешь резину? Трешься в подъезде, мысли перебираешь. Прыгай уже давай. Сделай это. Технично. Просто. Естественно.

Как она хороша! Я на себя прямо не похожа. Что делают какие-то три года с человеком! Маникюр, каблучищи, цвет волос чуть глубже уходит в каштан. А как волосы лежат! Это на меня не похоже. Что же произошло за три года?!

– Так. Слушай. Я чего-то не понимаю, сестренка, ты на что намекаешь? Удавить меня хочешь? Чтоб наследство хапнуть? – я несла бред в ответ на еще больший бред. Инстинктивная защитная реакция.

– Ты знаешь. У меня мало времени, – она глянула на мои любимые старинные часы хозяйским скользящим движением глаз, – у меня всего-то осталось тридцать четыре минуты.

– Окей. Говори быстрее тогда. Не стесняйся. Здесь все свои.

– Если в двух словах, то нам с тобой обеим выгодно, чтобы ты прыгнула из окна как можно быстрее. Вот и все собственно.

– Зачем? Тебе зачем? И мне? Ничего не поняла, – достав из закромов коробку конфет, я с яростью разорвала упаковку. Засунула в рот сразу две. – Кофе бушь?

– Да ты не бойся. Я не желаю сама себе зла. Это нелогично! Ты не умрешь. Просто стукнешься головой, полежишь в коме полгодика и все. Дальше все сложится просто отлично! Да ты, дурочка, от своего счастья бегаешь. Там в больнице такого парня встретишь! Влюбишься, замуж выйдешь. И главное – у тебя появится мечта!

– Свадьба коматозников. Оригинально! А тебе это зачем? Ты ж уже прыгнула? Полежала? Я причем?

– Понимаешь, тут такое дело. Я хочу, чтобы это чуть пораньше у тебя произошло, чем у меня. Хотя бы на год. И ты не наделаешь за этот безумный год глупостей, которые наделала я.

– А что ты за меня беспокоишься?

– Я не могу рассказывать все. Иначе не получится. У тебя должен быть выбор в определенных рамках. Все поймешь, когда в моей шкуре окажешься через три года! Лучше сделай, что говорят. И все.

Интересно, мысль задушить Силуэтку считается суицидной?! Мне хочется выбросить ее с балкона немедленно. Пусть еще в больнице мозги подлечит. От нервов меня трясет. Дрожащая рука каждые три минуты тянется то за конфетой, то за сигаретой. Чтобы хоть как-то отвлечься, иду варить кофе.

Из дурацкого чувства противоречия дико захотелось еще пожить – посмотреть на этот балаган с комой и любовью в больнице. Ха-ха, ну и ерунда.

Вернувшись в гостинную, обнаруживаю Силуэтку не сразу. Она теперь силуэтится за письменным столом. Чирикает что-то на открытке. Устало падаю в кресло, пью обжигающую кофейную лаву мелкими глотками.

– Что пишешь?

– Твою предсмертную записку.

– Ха-ха. Почему на новогодней открытке?! Подумают, что я была "с приветом", – кофе распространяется по организму бодрящей радостью, – Ты знаешь, не смотря на абсурдность ситуации, у меня есть идея! Это твой шанс. Единственный.

– Ну? – невозмутимо продолжает писать.

– Можем поменяться.

– Как это? – кривая улыбка ложится неудачным мазком на мой ходячий портрет.

– Да элементарно! Ты остаешься здесь и делаешь, что угодно. Хоть с балкона прыгай, хоть со шпиля Кремля. А я – туда махну, к тебе, в будущее. На три годика вперед запрыгнуть – это ж спасение от тоски похлеще суицида. В миллион раз. Давай даже так – это будет сделка!

Силуэтка задумалась. Уж что-что, но не дура она, это я точно знаю. Конечно. Три года прожить заново и совершить самоубийство, когда точно знаешь, что за этим последует, не слабое решение. Но прыгать сама ради смешных сказочек про будущее счастье, я тоже не собираюсь. Ну давай-давай, соображай! Боже, неужели я так буду краситься? Кошмар.

– Я согласна, – Силуэтка привычным движением открывает дверь на лоджию, за несколько секунд снимает туфли и забирается на перила. Ветер с дождем безжалостно уничтожают стильную прическу. Глаза ее лихорадочно блестят. Может я просто с ума сошла через три года? Не хотелось бы.

– А как я попаду? Туда?

– Осень 2013-го. Его зовут Влад.

Как только перила балкона опустели, я поняла, что теряю сознание.

***

Открываю глаза. Незнакомая комната крутится против часовой стрелки с такой скоростью, что невозможно ни за что зацепиться взглядом. Закрываю глаза обратно. Мутит. Ой, и тошниииииит.

Слышу у себя за головой голоса.

– Несистемное головокружение. Вестибулярный пострадал после тех травм. Ерунда. И обмороки еще будут, не пугайтесь. Организм восстановится. Нужно время.

– Хорошо, спасибо. А то мы уж перепугались, сам понимаешь, – извиняется мягкий баритон.

– Окей. Вот рецептик. Если что, я на связи. Пока, Владик, – фальшиво сочувствует противный фальцет, – Береги жену.

Голоса спешно перемещаются и удаляются. Хлопает дверь.

Один возвращается.

– Как же ты меня напугала, заяц ты мой, – большая горячая рука гладит меня по волосам, перемещается на лицо, мизинец нежно касается лба, скользит по переносице.

– Да. Я и сама себя напугала, – голоса нет, приходится отвечать мысленно.

Снова пытаюсь прозреть. Изображение перестало вращаться. В голове все дергается, как будто еду на поезде.

Неизвестный по имени Влад берет мою руку и покрывает нежными поцелуями. Фокусируюсь на его затылке. Очень короткая стрижка, как у морпеха в новомодном фильме. Теперь, в две тысячи тринадцатом, наверное, безнадежно устаревшем. Мощный торс. Приятные черты.

Наслаждаюсь догадкой, что это мой муж. Значит, все получилось! Я прыгнула на три года вперед. А Силуэтка валяется снова в коме. За меня. Укол совести окончательно включил меня в новую реальность.

***

Прошло много дней теплого уютного благополучия. Влад оказался не просто любящим мужем, но и владельцем неплохого бизнеса в Швеции. Тихий город Мальмё стал родным с первой велосипедной поездки по окрестностям.