Тенгинский полк на Кавказе. 1819-1846. Правый фланг. Персия. Черноморская береговая линия

Вот какими красками свидетель событий тех времен[34] рисует положение дел тогдашней Кавказской линии: «Начиная от среднего Егорлыка, отделявшего землю донских казаков от Кавказской области, путешественника встречали и провожали на станциях рассказами о свирепости черкесов и беспрестанных грабежах и убийствах, производимых ими по самым ближайшим окрестностям. К счастью это были покамест одни сказки. Около ста верст он мог еще проехать не рискую ни головою, ни чемоданом. Ближе к Ставрополю дело принимало другой оборот; опасность, существовавшая до того в одном напуганном воображении кавказского новичка, обращалось в действительность, быстро возраставшую по мере сближения с Кубанью, Малкой и Тереком, отделявшими линию от неприятельских земель. На ночь езда по дорогам прекращалась для всех, кроме нарочных, которым давали в прикрытие сколько нужно казаков. С рассветом выезжать со станции было менее опасно. Хищники – официальный термин для обозначения горцев, прорывавшихся в наши пределы – редко позволяли себе «шалить», те. убивать и грабить, в утреннее время, когда рабочий народ толпами выходил в поле и когда по берегам пограничных рек и по всем дорогам казачьи разъезды отыскивали след – «сакму» разбойников, успевших прокрасться в степь под защитой ночи. Многолюдство грозило немедленным распространением тревоги, а долгий день способствовал казакам преследовать их. Зато последние часы перед закатом солнца слыли, не без основания, самым опасным временем дня. Шайки хищников, скрытно дремавшие в глубоких балках, прорезывающих линейские степи, или в густых лесах, покрывавших берега Кубани и Терека, появлялись там, где их нисколько не ожидали, угоняли табуны и стада, убивали оборонявшихся, хватали в плен беззащитных и под покровом ночи ускользали от погони. В числе несколько сот человек они нападали на крестьянские селения или пытались ворваться в казачьи станицы. Вечерняя встреча в поле с конными людьми в мохнатых шапках, когда, к тому же, лица были укутаны башлыками и у переднего ружье вынуто из чехла, редко предвещало добро. Сердце сжималось болезненно, когда в степи неожиданно появлялась шайка подобных ездоков; рука судорожно ложилась на курок ружья или пистолета, и тоску отводило только в счастливом случае, если удавалось разглядеть у них более сапогов, чем чевяк: значит казаки, а не чеченцы или закубанцы. После этого понятно, почему для линейцев с сумерками наступал не покой, а начиналось настоящее томительное бдение: из станичных ворот выезжали заставы и разъездные казаки, резервные съезжались на сборное место, на улицу. Казак не выходил иначе, как с ружьем, вынутым из чехла, и в свою конюшню не заглядывал без пистолета в руках. Черкес, случалось, прокрадется в станицу, заползет на двор к казаку, спрячется под плетнем и ждет, пока кто-нибудь выйдет ночью подложить корму лошади или коровам. Удар кинжалом или пуля отплачивают казаку за мусульманскую кровь, пролитую неведомо каким гяуром, – кто станет разбирать виновного? И черкес исчезал мгновенно, как будто он тут и не бывал».

В таком положении Тенгинский полк застал дела на правом фланге линии в двадцатых годах нынешнего столетия.

Новый командир полка, полковник Максимович, по соединении полков и ухода кадра, объехал места расположения батальонов с целью направить должным образом весь порядок службы. Офицерам, находившимся с командами в казачьих станицах, роздана была особая инструкция, которою они должны были руководствоваться[35].

Согласно ее, начальнику пехотной команды подчинялось все население и, в случае набегов неприятеля, оно должно было действовать совместно с нашими войсками. Строго предписывалось офицеру охранять все въезды в селение и ближайшие возвышенности сильными караулами и пикетами; на ночь же высылать патрули, на обязанности которых лежало наблюдать, чтобы кто-нибудь из казаков в пьяном виде не устроил фальшивой тревоги. Офицер ни под каким видом не мог разрешать жителям отлучаться в ночное время из своих станиц и обязан был следить, чтобы скот поселян не распускался по степи и тем не привлекал внимания хищного неприятеля, а собран был в безопасном месте при достаточном прикрытии. Занимаемые полком укрепления: Константиногорское, Кисловодское и Кумский штерншанец, приказано было привести в исправное состояние, т. е. исправить вал и батареи, укрепить ворота, заделать все пролазы и другие проходы. Полковник Максимович напоминал офицерам, «что они те из российского государя воины, которым определено охранять его пределы» и предлагал оправдать доверие высшего начальства. Нижним чинам внушалось, «чтобы они не пренебрегали хищниками и дрались храбро с ними, не указуя им уважения, ибо известно, что подлые сие разбойники не ищут славы, а только добычу». Отправлять нижних чинов куда бы то ни было одиночным порядком строго воспрещалось; нужно ли было отнести пакет в полковую канцелярию, кр. Константиногорскую, сейчас же наряжалась команда из 8-ми человек при унтер-офицере. Неисполнение названных приказаний строго каралось полковником Максимовичем, который при этом не раз подтверждал ротным командирам «командовать ротою не так, чтобы было одно звание ротного начальника, а как требует того служба от исправляющего обязанность сию, и тем не подвергнуть себя строжайшей взыскательности»[36].

Вообще полковник Максимович, будучи врагом всевозможных наказаний, редко прибегал к ним и старался более нравственно влиять на своих подчиненных, пробуждая в них сознание долга службы. «Порядком текущих дел, говорилось не раз в приказах, держатся оного устройства, и достоинства каждого из служащих измеряется его делами и поступками».

Что представляло из себя то общество офицеров, к которому командир части принужден был обращаться с подобными наставлениями? В большинстве случаев это были недоучки из дворян, «которые, кроме россейски читать и писать никаких наук не знали», как гласили их формулярные списки. Офицеры же, произведенные из грузинских дворян, «не умели даже говорить по-русски, а писать и того менее»[37], Поэтому генерал Ермолов предписал командирам частей, под строгой ответственностью, не представлять таких «чиновников к следующим чинам, не испытав их предварительно в российской грамоте». Но наши офицеры не были сильны в науках, зато были сильны в военном деле. Большинство из них имело за собою большую боевую опытность, принимая участие не в одной кампании. Служба составляла для них все. Хорошо знакомые с бытом солдата, потому что сами начинали военное поприще в этом звании, они умели говорить с ними и руководить их действиями. Конечно, трудная служба на кордонных постах и невозможные условия жизни не могли привлечь в полк молодежь из кадетских корпусов и военно-сиротских заведений; контингент офицеров в двадцатых годах исключительно комплектовался произведенными в это звание за выслугу лет из нижних чинов. Разбросанность полка, кроме того, небольшими командами вдоль по течению Кубани, отсутствие библиотеки и офицерского собрания не могли, конечно, сплотить общество офицеров в одну тесную корпоративную семью и, случалось, многие из них долго не были даже знакомы друг с другом, не имея возможности где-либо встречаться вместе. Большинство офицеров в полку были холостые, что нужно объяснять материальной необеспеченностью.

«Господа офицеры, – говорилось в предписании Ермолова, – при недостаточном своем состоянии женятся на бедных, чрез что являются в службе неисправными», почему при вступлении в брак каждый офицер должен был представить материальное обеспечение, как некоторую гарантию более безбедного существования. Пристойность браков лежала всецело на ответственности полковых командиров; женою офицера могла быть только дворянка и даже дочери своего полкового священника и врача, если не принадлежали к этому сословию, не могли рассчитывать вступить в полковую семью, так как по своему происхождению «не соответствовали званию офицера», и тот, кто осмеливался просить разрешения на подобный брак, «делал уже тем большое неприличие»[38].

Положение офицеров и особенно семейных было крайне незавидно; жизнь на постах в тесных и смрадных столбянках, по которым сквозной ветер гулял совершенно свободно, была очень тяжела. Убийственный климат многих мест Кавказской линии, частые случаи появления чумы, ожидания частых тревог усугубляли нравственное удручение.

Не менее печально было и материальное положение офицеров. Согласно штата 1802 года, штаб и обер-офицерам причиталось в треть (с вычетом на медикаменты и госпиталя):

В этот оклад входили и денщичьи порционы – по 2 руб. 43 % коп. в треть на человека. При таком незначительном содержании и при необычайной дороговизне на Кавказе всех предметов самой первой необходимости, жалованья, конечно, не хватало офицерам. Обмундирование обходилось в три раза дороже, чем в остальных местностях России[39]. Цена на жизненные продукты стояла крайне высокая; приходилось платить: за фунт мяса 8-19 коп., за курицу рубль, за десяток яиц 20–40 коп., фунт простого мыла стоил 30 коп., сальных свечей 26–36 коп., фунт сахара дешевле 1 руб. 50 коп. нигде нельзя было купить[40]. И только «осьмуха» водки хлебной «полугарной», да красного вина продавались по 8–7'Л коп. Неудивительно поэтому, что при дешевизне спиртных напитков, офицеры на постах «вместо исправности занимались нетрезвостью». Как было выражено в одном из полковых приказов.

Задолженность офицеров в полковые суммы и между собою, и даже нижних чинов была необычайная; расчеты на содержание с 1819 по 1825 год указывают, что половина офицеров не получала и четверти причитавшегося им третного жалованья, а некоторые офицеры и совсем не видели его. Один из офицеров так доносил командиру полка о своем бедственном положении: «Целый год я не получал ни копейки жалованья и был так несчастлив, что с меня удерживали всегда все содержание. Я не заслужил таких жестоких вычетов, и крайность моя заставляет беспокоить вас и просить оказать свое благодеяние и исходатайствовать мне хотя половинную часть из сей заслуженной мною трети[41]. И подобные обращения к командиру части не были исключительными явлениями.

Монотонно и однообразно протекала жизнь офицеров; большинство из них «лишено даже было возможности вести приятную беседу, доставлявшую отдых после трудных упражнений в службе», как писал наш бригадный командир генерал Дебу в своих записках. Отпуски разрешались очень редко, да и то – если на офицере не состояло «казенного или партикулярного одолжения». Об удовольствиях не было помину, и только офицеры рот 3-го батальона находились в этом отношении в несколько лучших условиях. Близость крепости Георгиевской, где сосредоточено было управление главного начальника Кавказской линии, давала им возможность посещать вечера в Дворянском собрании; но нередко случалось, что среди вихря вальса, под звуки полковой музыки, офицера вызывали из зала и через несколько часов он был уже далеко за Малкою, мерно меся липкую грязь[42]. Полкового офицерского собрания не было у нас, не было даже и дежурной комнаты, где бы хотя изредка офицеры могли собираться вместе. Дороговизна, с какою сопряжено было приобретение разных книг, отсутствие отпуска денег от казны на этот предмет, служили причиною тому, что библиотека у нас не была учреждена. Только в 1823 году офицеры полка, пожертвовав добровольно 465 рублей, уполномочили полкового адъютанта поручика Рашевского выписать некоторые сочинения и непременно новейшие, ибо на Кавказе, как говорилось в общем постановлении, «за редкость попадаются книги моложе семидесяти лет»[43].

Приводим здесь интересный список книг, положивших начало ныне существующей библиотеки офицерского собрания Тенгинского полка: Валентин, или беззаботная голова; Сестра милосердия, или разрушение Лиссабона; Янклудский журнал; Варвик, или ужасная жертва честолюбия; Бонапарт на острове св. Елены; сочинения Карамзина; Тайное злодеяние Наполеона; Старик везде и нигде; Леди Елена и леди Анна; Вальтер, или дитя ратного поля; Мария Брабантская; Мои путешествия по пропасти злосчастной; Тайная причина французской революции; Достопамятности в мире; Странствующие музыканты; Критика; Луковин, комедия; Тайное наставление короля прусского офицерам; История о низвержении Наполеона с похищенного им трона, – 6 книг; Черный рыцарь; Любовь и тщеславие.

Вышеприведенные строки довольно полно рисуют картину быта офицеров полка в двадцатых годах нынешнего столетия. Подобная обстановка много лет сохранялась почти без изменения и улучшилась лишь значительно позже, когда Тенгинский полк основался во Владикавказе. Теперешним тенгинцам, живущим в неизмеримо более благоприятных условиях, будет, вероятно, интересно прочесть о том, что вынесли их предшественники, безропотно терпевшие все невзгоды и в то же время беззаветно отдававшиеся службе.

Со времени прибытия тенгинцев на Кавказ и до 1827 года полк комплектовался нижними чинами из внутренних губерний Европейской России: Воронежской, Полтавской, Курской и Рязанской. По прибытии рекрутов их распределяли по ротам и сейчас же приказывали «пробрить им лбы, чтобы они не могли чинить побегов[44]. Процедура эта производилась крайне просто: новобранца сажали на барабан и полковой цирюльник, вооружившись бритвою, оголял ему половину головы. С этого момента считалось фактически поступление рекрута в ряды полка. Чуть ли не со следующего дня начинали уже новобранцев обучать «смелой и притом цельной стрельбе», чтобы, в случае надобности, можно было их употребить в дело против неприятеля. Но на этот предмет отпуск боеприпасов был невелик: на каждого человека в год полагалось по 5-ти боевых и 30-ти холостых патронов; в 1823 году всего отпущено было в полк по наличному числу 3359-ти человек— 63 пуда пороху и 31 пуд свинцу, причем Георгиевским парком из этого числа удержано за укупорочный материал (бочки, циновки и веревки) 2 пуда, 5 фунтов и 48 золотников пороху[45]. Неудивительно потому, что стрельба в полку не могла быть доведена до степени совершенства и меткость была очень незначительна.

По разбросанному положению полка и неимению приспособленных помещений, учения не велись систематически, подобно тому, как это делается теперь и вполне зависели от усмотрения ротных командиров, хотя приказом по полку и предлагалось: «по наступлении теплого времени, учить нижних чинов, как экзерсиции, так и прочим маневрам, употребляя на сие, сколько буде возможно, времени и каждый день два раза»[46].

Осенью, в первый же год прихода полка на Кавказ, бригадным командиром генералом Дебу был произведен строевой смотр, результаты которого были не особенно блестящи. В приказе было отдано: «Нижние чины несовершенно выправлены в позитуре, ружейные приемы неверны и вялы; при пальбе люди медленно заряжают с порохом ружья. В построениях разных эволюций, как унтер-офицеры, так и рядовые крайне торопятся, мешаются и тем производят во фронте беспорядок и самый разговор». В общем, инспектирующий находил, что «строевое учение и обучение нижних чинов к цельной стрельбе, по частому движению войск и употреблению значительного числа оных на разные казенные работы, до совершенного познания не доведены». Но зато служба в полку отправлялась должным порядком, «субординация соблюдается без послабления, воинский артикул нижним чинам читается и нравственность соблюдается хорошо». Таким образом, начальство не особенно строго относилось к тенгинцам, находя всегда какое-нибудь оправдание неуспешной постановке строевого обучения. Это наблюдалось не только у нас в полку, но и во всей Кавказской армии и вызывалось условиями боевой жизни. Сам генерал Ермолов запрещал изнурять нижних чинов фронтовыми учениями, что подало повод некоторым современникам обвинить его в либеральном образе мыслей, «явно, по их мнению, баловавшего войска»[47].

Для подготовки хороших унтер-офицеров и правильной постановки строевого образования при штаб-квартире полка существовала учебная команда, куда люди назначались «не вялые и с надлежащею фигурою»; ротные же командиры в обучении нижних чинов во всем должны были сообразовываться с постановкою дела в названной команде, для «единообразного упражнения, в ружейных приемах, маршировке и в разных построениях батальона[48]. При штабе же дивизии в гор. Георгиевске, учрежден был учебный батальон, пополняемый людьми 20-й пехотной дивизии[49].

Вооружение нижних чинов до 1820 года состояло из ружей разных калибров и разных происхождений; тут были ружья английские, французские, австрийские, собранные на полях сражений и русские IY2 и 8-ми линейные тульского изготовления. В 1820 году последовало Высочайшее повеление вооружить полки одной дивизии ружьями одного какого-либо образца, вследствие чего тенгинцы были снабжены семилинейными гладкоствольными ружьями, со штыком и кремневым замком тульского завода «старого положения»[50].

Форма одежды Кавказской армии сначала ничем не отличалась от таковой же в России и была, по словам Ермолова, «единообразна, как для знойной Грузии, так и для Камчатки ледовитой», т. е. совершенно не приспособлена к климатическим условиям края. Нижние чины Тенгинского полка носили кивера, мундиры с фалдами и белыми погонами, шаровары навыпуск при коротких сапогах. На просьбу генерала Ермолова о перемене формы обмундирования не последовало ответа. И он своей властью разрешил носить папахи, полушубки, длинные сапоги и сухарные мешки вместо ранцев, чем еще более умножил число своих врагов. Чтобы установить один покрой мундирной одежды во всей армии, Государь Император в 1819 году повелеть соизволил сделать в комиссариатском депо для каждой дивизии по одному образцовому пехотному и егерскому мундиру и прочей одежды и амуниции, с личною Его Величества печатью на каждой вещи. Эти образцы препровождались по очереди в полки, сообразно чему и производилась постройка всего обмундирования. На основании же этого повеления, через определенные сроки из нашего полка командировался в Петербург один рядовой для обучения закройщичьему мастерству.

В май 1820 года полковник Максимович, переведенный по болезни в Астраханский гарнизонный батальон, простился с полком. Новым командиром был назначен полковник Тихоцкий 2-й, пребывание которого в полку было ознаменовано особой заботливостью об улучшении солдатского быта, в чем действительно чувствовалась крайняя нужда.

Отдавая должное памяти полковника Максимовича, как образцовому командиру части, нельзя не поставить ему в упрек того, что он не сумел спаять двух разнородных элементов, из которых составился вновь преобразованный Тенгинский полк. Сам суздалец, он везде и во всем отдавал суздальцам преимущество перед тенгинцами и тем еще более разъединял их между собою. То, что не смог сделать полковник Максимович, легко сделал его преемник.

Аким Михайлович Тихоцкий 2-й, назначенный Высочайшим приказом от 31-го мая 1820 года из Грузинского гренадерского полка нашим командиром, происходил из дворян Слободско-Украинской губернии и поступил на службу в 1796 году чином сержанта. Это был человек уже не молодой, с большой служебной опытностью, проведший почти всю свою жизнь на Кавказе и изучивший хорошо быт солдат. Сознавая, что каждая военная часть сильна только своим внутренним единством, он одним из первых своих приказов строго запретил во внутренней переписке употреблять выражения: «офицеры бывшего Суздальского, что ныне Тенгинский», «нижние чины расформированного Тенгинского полка» и т. п. – теперь все тенгинцы и другого названия в полку не должно быть. Печать суздальцев, которою продолжали припечатывать казенные конверты, приказано было заменить печатью Тенгинского полка. Желая установить порядок и поддерживая строгую дисциплину, Тихоцкий малейшие проступки со стороны подчиненных не оставлял без наказания, резко отличаясь этим от своего предшественника. Донес не во время кто-либо о случившемся происшествии, отправил ли больных не с должным числом конвойных, не явился ему офицер по прибытии в штаб-квартиру полка – все ставилось сейчас же на вид, виновный подвергался аресту. Конечно, не особенно легко было привыкать к новому режиму, но, в конце концов, все осознали благоразумность новых требований и прядок везде установился образцовый, за что не раз объявлялась благодарность полковнику Тихоцкому «в коем, говорил Ермолов, я уважаю всегдашнее его усердие к службе».

Но предметом особенного внимания и забот нового полкового командира был солдат и его семья. Трудно приходилось тенгинцам первое время: непривычные ни к климату, ни к условиям жизни, они в большинстве случаев гибли в борьбе с природою. Прибавьте сюда частые форсированные переходы, продолжительное пребывание на казенных работах, свыше 8-ми часов в сутки, плохое питание и неудивительным станет, что лазареты постоянно были полны больными и синодик полковой церкви рос неимоверно.

В годовых рапортах с 1820 по 1827 гг., т. е. за время пребывания тенгинцев на Кавказской линии, до начала персидской войны, рельефно рисуется гигиеническое состояние полка и интересным является сопоставление числа убитых нижних чинов с числом умерших.

Таким образом, в столкновениях с неприятелем гибло очень мало, но зато злокачественная лихорадка и чахотка уносили сотни жизней. Особенно много смертных случаев было в первые три года пребывания нашего на Кавказе: затем цифра стала убывать, вследствие улучшения санитарного состояния полка, так как в некоторых укреплениях люди стали размещаться во вновь выстроенных саманных казармах, многие посты, отличавшиеся своим нездоровым климатом, перенесены были на новые места; кроме того значительно улучшено питание назначением двух мясных и двух винных порций в неделю. Для пользования от болезни нижних чинов и их семейств учрежден был полковой и батальонные лазареты – первый на 105, а последний на 21 человек[51]. И при всем том число больных почти всегда превышало в 4 раза положенное количество мест; многим не хватало коек, почему они и располагались прямо на полу. В виду того, что в лазарете находилось по одной палате, больные не только не изолировались по роду болезней, но даже женщины не отделялись от мужчин, вследствие отсутствия отдельных помещений. На каждого больного отпускалось от казны по 50-ти., а на женщину по 40-ка копеек в сутки; эти деньги выдавались на руки полковому командиру, который и расходовал их по своему усмотрению. Помимо этого за пребывание в лазарете «на казенной порции» удерживалось с каждого больного половинная часть причитавшегося ему жалованья:

Большая заболеваемость и смертность среди нижних чинов Тенгинского полка, вынудили начальника дивизии г.-м. Сталя командировать в начале 1821 года одного штаб-лекаря для выяснения причин этого явления. Помимо неудовлетворительного состояния полкового и батальонных лазаретов, обнаружено было, что нижние чины присылались сюда только тогда, когда болезнь принимала уже острый характер; кроме того, недостаток врачебного персонала заставлял иногда поручать лазареты в заведывание младшим и старшим фельдшерам с крайне ограниченными познаниями в медицине, отчего еще больше увеличивалось число смертных случаев в полку.

Полковнику Тихоцкому на первых же порах пришлось столкнуться с этим острым вопросом. Он неоднократно требовал, чтобы при ротах не задерживали больных и своевременно отправляли в лазареты. Однако, строго винить за это ротных командиров было нельзя: согласно предписаний высшего начальства, для сопровождения больных нужно было наряжать конвой от 8-ми до 25-ти человек. При большом ежедневном наряде на посты и казенные работы; негде было взять такого количества людей; приходилось поджидать, когда наберется несколько человек, чтобы сразу отправлять их при достаточном конвое. Да и сами нижние чины с большою неохотою шли в лазареты, предпочитая лучше умереть при своей роте.

Число побегов со службы, как естественный результат неприглядной обстановки, в начале было тоже очень велико, так:

И это явление отчасти вызывалось, как видно из судных дел того времени, непривычкою к новой обстановке и тоскою по родине[52]. Величаво угрюмая природа Кавказа производила тяжелое гнетущее впечатление на новых пришельцев из России и они сильно тосковали по простору полей далекой родины. Особенно много в бегах бывало в ротах 3-го батальона, команды которого стояли по постам у выхода Кубани на плоскость. Глухой рев реки, дрожание окружающей почвы от стремительного натиска волн, голые скалы вокруг, – все производило подавляющее впечатление, хотя с другой стороны, частые случаи побегов можно объяснить тем, что в кавказские войска присылались на укомплектование «разного рода бродяги и уже несколько раз наказанные люди»[53]. Генерал Ермолов неоднократно обращал на это внимание военного министра, прося довести до сведения Государя. По всей вероятности получен был благоприятный ответ, так как в приказе по корпусу от 6-го апреля 1817 года говорилось: «Отныне в славных рядах храбрых солдат Грузинского корпуса не станут недостойные разделять с ними труды их и славу». Но все же долго еще продолжали присылать штрафованных нижних чинов и только в 1823 году вторично состоялось Высочайшее повеление не только не назначать порочных людей в Кавказскую армию, но, наоборот, переводить даже в 7-ю пехотную дивизию нижних чинов, наказанных за побеги и другие преступления – «кои ненадежны служить в отдельном Кавказском корпусе»[54].