Тамерлан. Война 08.08.08

И вот она в огромном шатре хромого воина сделанного из стали. Сидит на подстилке и ждет повелителя.

Подстилка под ней теплая и мягкая, ворсистая. Застилает весь пол шатра. В глубине за прозрачным пологом ложе, составленное из перин и тюфяков. Рядом доска на ножках в восемь граней, украшенная резьбой и костью. А на доске в золотых и серебряных чашах душистые фрукты и сласти, каких она никогда не ела. Она сорвала с тугой кисти продолговатую ягоду янтарного цвета, сквозь тонкую кожицу которой просвечивались маленькие зерна. Поднесла ко рту, принюхалась. Пахло вкусно, заманчиво. Надкусила, и в нёбо брызнула сладкая струя. Язык обволокло терпким, колючим соком, и от этого она испытала пьянящее блаженство. «Пища людей, – подумала она, – сладкая и хмельная. Оттого и мясо у них сладкое на вкус».

Она потянулась за второй ягодой, но не успела сорвать. За спиной раздался голос:

– Это виноград.

Васико обернулась. У порога стоял хромец.

– Его привезли из Азербайджана. Понравилось?

Васико не поняла его слов. Тогда воин пояснил:

– Виноград Азербайджана хорош для вина, но не годится, чтобы употреблять его в пищу. Но что поделаешь, здесь другого нет.

Васико не отрывала от него глаз. Не понимая свистящий и рубящий язык ордынцев, на котором изъяснялся воин, она пыталась по выражению его лица и жестам понять, что он от нее хочет.

– Сдается мне, что ты, по привычке, с большей охотой отобедала бы мной.

Воин был не молод и не стар, в тех же годах, что ее дядя Самхерт. Он был сухой и высокий – выше всех людей, каких она видела, – острый кончик его стального шлема упирался в свод.

Он распоясался, повесил меч на жердь. Снял шлем и бросил на пол. У него оказались вьющиеся волосы цвета высохшей полыни, с проседью. А лицо было плоское, как у ордынцев, но не круглое, а вытянутое, с прямым костистым носом.

Когда он шагнул от порога, Васико увидела, что он сильно припадает на левую ногу. Она была заметно короче другой и не сгибалась в колене. Васико уже видела колченогих – ее братья поймали одного такого на дороге. Тот был попрошайкой, и жалобно ныл, когда братья готовились его зарезать. Он вопил и грозился перед самой смертью, что аллах покарает нечестивцев за пролитую кровь аллаяра9.

Представить, как этот железный хромец молит о пощаде, было трудно. Попрошайка был жалкий, само ничтожество, а этот – преисполнен силы и достоинства. Этот привык повелевать, а не просить. Пронзать, как стрелами, свистящими словами и рубить ими так, как меч с лязгом крушит доспехи.

Он скинул одежду, указал Васико на ложе, и она безропотно поднялась с подстилки и прошла за полог. Разоблачившись, она легла, раскинула ноги и решила, во что бы то ни стало, понравиться хромому.

Ее тетя Науруз учила: чтобы дать и самой испытать истинное блаженство, надо смотреть в глаза. Не в переносицу, как делают трусливые, не в рот, как жеманные, не в чресла, как похотливые, и не в себя, закрыв глаза, как глупые и стыдливые. А в самые глаза мужчины, в зеницы ока, вцепившись в них и не выпуская до самого конца!

Васико очень хотелось понравиться воину. Но если ей это не удастся, решила Васико, она перегрызет стальное горло, доберется клыками до главной жилы и, что бы ни текло по ней – кровь или что-то другое, Васико высосет жизнь воина без остатка, всю до последней капли.

Она вцепилась в маленькие, пронзительные, как булавки глаза и поразилась их желтому, огненно-желтому цвету. «Так, должно быть, полыхает огонь в преисподней», – подумалось ей. И она пожелала, чтобы это пламя ожгло ее сильнее.

Вначале пронзила боль. И ее внутренности сжало в холодный кулак. Она едва удержалась, чтобы не отвести взгляд от желтых, безжалостных глаз безжалостного воина. А потом тонкой, тягучей струйкой, будто масло побежало по ее телу тепло. И боль сделалась желанной. Совсем, как во время пытки.

Когда Нилюфар хлестала ее прутком по пяткам и приговаривала при этом поучения, Васико, также, не отрываясь, смотрела в глаза своей тетки, и каждое ее слово врезалось с каждым ударом в память. И боль переставала казаться страшной. Она делалась сладкой и наполняла тело жгучим теплом.

Стальной клинок воина пронзал ее вновь и вновь. И с каждым ударом клинка ее тело наполнялось жгуче-сладкой истомой. И в самом конце, когда боль подступила к горлу, и показалось, что сейчас она захлебнется ею, Васико не выдержала и закричала. И, что удивительно: закричал и он. Вскинул голову, изогнулся полумесяцем и взвыл раненным зверем. А, выплеснув вопль, рухнул на нее всем телом и засопел, уткнувшись в ее плечо. И зашептал жаркими губами, зашептал ласковые и добрые слова, щекоча и обжигая дыханием кожу.

Его слова заглаживали, зализывали нанесенные им раны.

Вот как усмиряются стальные воины, подумалось ей, вот в каком огне расплавляется их крепкая воля и стальная упругость.

– Теперь я женщина, – спросила Васико, – я больше не девица?

Шепот воина оборвался. Стальной клинок, утратив в ее огне прежнюю твердость и былую силу, выскользнул из нее наружу. И обессиленный воин завалился на бок.

– Ты говоришь на фарси, – выразил он удивление, уставившись в свод шатра. – Ну, конечно же, ведь ты из Мазандерана.

За пологом шатра гулко ударили в щит. Васико вздрогнула.

– Это отсчет восхождений страсти, – объяснил ей воин на ее родном языке. – Сегодня щит прогремит еще не раз, – пообещал он, повернувшись к ней.

– Ты меня сожжешь? – спросила Васико.

Воин навалился на нее.

– Лучше испепели меня страстью. Делай это каждую ночь. Я не хочу на костер.

Щит в эту ночь прогремел одиннадцать раз, совершив священный круговорот. Одиннадцать раз Васико погружалась в желтое пламя и не выпускала его полыхающих глаз до самого конца. Одиннадцать раз ее пронзал стальной клинок и расплавлялся в ней, теряя упругость и силу. И одиннадцать раз их крики сплетались узлом обоюдной страсти.

Одиннадцать – священное число лунного круговорота. За одиннадцать солнечных месяцев Луна совершает годовой обход. Одиннадцать домов Зодиака открывают двери, а с двенадцатого начинается новый обход.

Если страсть одиннадцать раз восходит на вершину и оттуда рушится в пропасть, она совершает полный круг. И тогда исток страсти смыкается с устьем, и страсть поглощает самое себя и тем освобождает душу. И та воспаряет в небо. И нет душе после того дела до бренного своего вместилища? Воспарившая душа не велит карать и запрещает молить о пощаде.

– Ты умеешь плавать? – спросил воин, освободив свою душу от страсти.

– Я плаваю, как рыба, – похвалилась Васико.

– Тогда тебя скинут в реку. Если в твоем грешном теле осталась хоть малая частица Бога, ангелы Господни спасут тебя.

Он не послал ее на костер, а она не перегрызла его стальное горло. Она не узнала, какого цвета его кровь, но сполна напоилась его жизнью, одиннадцать раз приняв горячие извержения чревом. В ней жизнь воина соприкоснулась с ее жизнью, и зародилась новая. «Кровь Тимура», – произнесла она. И повторила на языке ордынцев: «Кан Темир».

Омон Хатамов «Меня звали Тимур»

– Откуда ты знаешь про брата Вахтанга? – спросила Васико.

Этот вопрос волновал ее больше всего.

– Тебе, кто-то сболтнул?

Что я мог сказать? Что ходил и собирал по городу сплетни?

– Я здесь никого не знаю. И ни с кем не общаюсь. Я два дня сидел взаперти, пока ты пропадала у Кантемира? Лучше скажи, понравилось тебе или нет? Я про писанину.

– Писанина понравилась, – призналась Васико, – Только зря ты девушку моим именем назвал. И непонятно зачем ты сделал ее людоедкой? Странно.

Стало ясно, мои опусы не произвели впечатления. И от этого сделалось грустно. Я испытал сильное разочарование. Более сильное, чем, если бы выяснилось, что я Васико абсолютно безразличен.

Интересная игра эмоций наблюдалась. Получалось, что я готов спустить ей шашни на стороне, но не могу смириться с ее равнодушием к продукту моей графоманской страсти. Я готов примириться с тем, что провожу ночи в одиночестве, но с непониманием моего таланта примириться не готов. И получалось, что несколько испачканных чернилами листов для меня значат больше, чем ко мне отношение любимой девушки.

Два дня трудов были подобны акту творения. Бог за считанные дни создал мир, а я накропал свой на бумаге и заселил его рожденными в моей голове образами. Я создал свой мир в потугах, в муках, подобных родовым. Пусть то, что я выдал, полная галиматья, но мать любит и рожденного ею уродца. И всякая мать любит свое дитя больше, чем самоё себя. Можно обидеть ее, но нельзя покушаться на ее чадо. Я бы простил Васико все: и шашни, и измену, что угодно, если бы она восхитилась моим ребенком, если бы у нее нашлась хоть пара лестных слов о моей работе. Но ни восторгов, ни лестных слов не прозвучало. Я был унижен и оскорблен.

У Кантемира я сидел надутый, как индюк. Он только глянул на меня и заподозрил:

– Что за кисляк? Не написал ни чего?

Васико передала ему то, что с утра набрала на компьютере с моего рукописного текста.

– А что так мало? – Кантемир взвесил в руке плод моих трудов.

– Две главы. Как договаривались, – напомнил я.

– Главы, значит, маленькие, – Кантемир перелистал страницы.

– Двенадцатым шрифтом.

– Ну, ладно, – сказал он примирительно и поинтересовался у Васико. – И как?

– Нормально, – ответила она.

Кантемир с сомнением еще раз прошелестел листами. Бросил бумаги на стол.

– Ну, нормально, так нормально, – согласился он. – Вечером покажу специалисту. Он разберется.

– А сами? – удивился я. – Не будете читать?

– А зачем? – в свою очередь удивился Кантемир. – Я в этом ничего не смыслю. Я не писатель. А специалист он в газете работает – редактор – много всякого перечитал, сам пишет. Вот он глянет на твое «писсэ» и расскажет мне, что ты за писатель.

– А аванс?

Кантемир всплеснул руками.

– Ты вымогатель! Ты как нохчи! – он воззрился на меня с искренним недоумением. – Сколько? – спросил у Васико.

– Ну, хотя бы тысяч сто.

– Сто? – Кантемир аж на ноги вскочил от ее нахальства. – Хотя бы? Да у меня мастера спорта столько не получают! Ты что, Васо, совсем рехнулась?

Он отсчитал и всучил мне тридцать тысяч и замахал на меня руками.

– Давай, иди. Пиши, работай, нохчи… не мозоль глаза!

Я покинул дом Кантемира переполненный негодованием. Тридцать тысяч в кармане жгли мне ляжку, как тридцать серебряников жгли душу Искариота.

А Васико осталась.

Добравшись до квартиры Васико, я еще терзаться гневом, ревностью и разочарованием. Но я уже знал, что надо делать, когда на душе скребут кошки. Я сел за стол. Взял ручку, положил перед собой бумагу. И сердобольная муза снизошла ко мне.

В тот вечер я написал о том, как, спасая самое ценное, теряют то, что не имеет цены. Я написал о том, как в смертельном бою Эмир Тимур Тарагай спас свою славу, но потерял нечто большее – жизнь своего возлюбленного сына.

Омон Хатамов. Литературные наброски к сценарию без названия

Ее вынесло на берег на равнине, там, где Терек из горного ручья превращался в раздольную реку. Девушка была совершенно растерзана. Новое платье, в которое ее облачили накануне, изодралось в клочья. На теле ее не осталось ни одного живого места. От макушки до пят сплошь в ссадинах и ранах. Каждый мускул ее ныл от нестерпимой боли. А в животе выла голодная волчица и рвала внутренности на части. Если не считать одной виноградной ягоды, она провела без пищи уже четыре дня.

Что ее спасло? Всевышний, каким бы именем его не называли? Случай, который служит мячом в состязании бога и дьявола? Или ее ловкость вкупе с ее физической силой?

Ее носило по перекатам, било в бурлящем потоке, бросало на скалы. А берег, до которого было рукой подать, оставался недосягаемым. Стремительное течение несло ее, как щепку. И когда казалось ни сил, ни воли цепляться за жизнь не осталось, взбесившаяся река вдруг угомонилась и вышла на равнину.

Первое, что Васико поразило, это открывшийся простор. Взгляд, не находя преград, уносился в самую даль, туда, где земля смыкалась с небом. Для размашистых саженок у нее не осталось сил, поэтому она доплыла до берега по-лягушачьи. Коснувшись разодранными коленями илистого дна, она на четвереньках выбралась на сушу и там огляделась.

Теснина гор остались позади, и по обоим берегам растелилась раздольная степь: плоская, как тарелка и голая, как колено. «Здесь негде укрыться», – пронеслось у нее в голове. И негде ставить засаду, как учили ее братья, чтобы добыть себе пищу. А пища требовалась: кусок сочного мяса, насекомое, съедобный корень, что угодно. Ее выворачивало наизнанку от голода.

Она поползла к чахлому кусту ракиты, который на пустынном пляже единственно мог послужить укрытием. Добралась до деревца и под ним забылась.

Проснулась оттого, что затряслась под ней затряслась и загудела. Еще во сне она услышала отдаленный грохот, который все нарастал и нарастал и в конце стал напоминать обвал в горах, или то, как в половодье вспухшая река, неся в тесном русле бурливые воды, сокрушает скалы на своем пути.

В грохоте, накрывшем равнину, различались удары великого множества копыт, скрип тысяч колес, ржание многотысячных табунов и окрики великого множества табунщиков. И над всем этим многоголосым хором, слышалось ритмичное дыхание. Вдох и выдох, как удары в бубен. Вдох и выдох из пасти тысяч животных и человеческих глоток, слившихся в единое дыхание. Это работали легкие многотысячного войска!

Васико продрала глаза и увидела гигантское облако пыли. Оно накрывало все пространство степи от края и до края. В его мглистой толще проступил силуэт двуколки. Следом она увидела то, как скрученный войлочный шатер свисающим краем трется об вращающийся обод. Дуновением ветра развеяло мглу, и на минуту показались люди и животные: суконные воинские кафтаны в один цвет, лошадиные хвосты и гривы одной масти, трепещущие кисти башлыков, подскоки стрел в колчанах за спиной у воинов; в небе – колыхание бунчуков, а у земли – перебор копыт.

А в другом месте увиделись черные от загара и грязи лица сотника и конных лучников. Сотник выкрикивал команду, а подчиненные хором вторили ему. На стальных доспехах и щитах вспыхивали блики от лучей случайно пробившегося солнца.

И всюду в серой пелене трепетали хоругви, удерживающие под собой хазары10 всадников. Это бурливое, шумное море заполнялось потоками, стекающими с гор.

Васико хорошо видела, как по склонам стройными колоннами спускаются верховые воины и съезжают одна за другой обозные двуколки. Она хорошо различала цвета их кафтанов и масти их коней. Видела, как вооружены воины и жмурилась от блеска их стальных доспехов, когда в них отражалось солнце. И по этому самому слепящему блеску Васико вдруг поняла, что за войско спускается с гор. Блистательное войско! По неисчислимому множеству хоругвей догадалась, что за море наполнило степь – это стальное воинство хромого Тимура! Это те, кто покарал ее сестер и братьев. Это бесчисленные отряды беспощадных нукеров Железного Хромца.

Отряды шли десятками и сотнями, не перемешиваясь – под своими бунчуками и хоругвями. Десятки и сотни одного цвета, собранные в тысячные колонны. Тысяча черных кафтанов, тысяча красных, тысяча цвета неба. И в каждой тысяче лошади в масть: белые, саврасые, рыжие. И все это разноцветье в едином блеске стальных шлемов, щитов и нагрудников.

Из ближайшей колонны, которая уже спустилась на равнину и головой входила в пелену, вырвался воин. Он был в красном кафтане и на белой кобыле. Лихо, перемахивая через валуны и расщелины, он направил лошадь к реке, к одинокой раките, под которой затаилась Васико.

Поздно было прятаться и некуда бежать. Васико допустила оплошность, досадную и непростительную. Беспечно позволила себе забыться сном и пренебрегла главной заповедью, которую ей внушали с детства – оставаться невидимой! Оставаясь невидимой всегда и везде, не спускать глаз с врага! Враг вездесущ и неумолим, он изо дня в день, из года в год, всю жизнь ведет на нее охоту.

Враг мчался во весь опор. Он был уже близко. Васико могла различить его лицо: круглое, скуластое, с колючими глазами и глумливым, щербатым ртом. Он скакал, спустив поводья – кожаный ремешок уздечки бился о шею его коня. Глумливый воин удерживался в седле тем, что крепко сжимал коленями бока кобылы. Шагов за сто он начал сбрасывать одежду. Сперва отстегнул перевязь меча и повесил на высокую луку седла. Потом стянул кафтан и затолкал в переметную сумку. И уже, спрыгивая на полном скаку с лошади, снял шлем и уронил на землю.

Васико поступила так, как научилась в шатре у хромого Тимура – встретила врага на спине. Задрала подол платья и раскинула ноги. Глаза оставила открытыми.

И увидела, что враг опешил.

Этот воин привык быть прытким и резвым. Он привык быть первым там, где делят добычу. Ему очень нравилось брать то, что ему никогда бы не досталось, не поступи он в Блистательное Воинство Тимура. Брать и не бояться, что ему, как вору отрубят руку, ибо нет воров в войске у Сокрушителя Вселенной. Есть воины ислама, которым дозволено все! Он привык грабить и насиловать. Он научился делать это проворно. Но за три года походов бесстрашный воин ислама не научился брать то, что дается в руки само. Такого не было.

Лошадь без всадника промчалась мимо, а воин, неуклюже перебирая кривыми ногами, наскочил на Васико. Навалился сверху и затрясся над ней всем телом. Трясся и рычал по-звериному. И пока зверь в нем утолял звериную похоть, он кротким агнцем глядел в ее распахнутые глаза. А, закончив, задрал по-волчьи голову и завыл в небо. Изрыгнув в крике из себя зверя, он агнцем припал к ее лону. И захотелось ему остаться подле нее навечно, чтобы вымаливать у нее прощение до скончания времен. Забыть, что он воин и искать ласки и утешения в ее материнском лоне день изо дня, пока не повзрослеет. Но он этого не сделал. Вскочил на ноги, быстро натянул штаны, устыдившись наготы чресл, и засеменил косолапо прочь от нее, без оглядки, только забурчал, ворчливо под нос: «Что она лопочет на своем подлом таджикском? Сейчас, как хвачу ее мечом, так вмиг замолкнет… шлюха… потаскуха… дрянь…»

Запрыгнув на лошадь, он увидел, что девка тычет пальцем в разинутый рот. Он натянул кафтан, вынув его из переметной сумки, пристегнул меч и потом достал из хурджуна узелок с куртом11 и кулек толокна. Воин пятками врезал в бока лошади. Та, хрипнув, встала на дыбы. Воин отставил одну пятку, но другой продолжил давить, и лошадь, подчиняясь команде, развернулась в ту сторону, с которой давила пятка. Развернулась и скакнула на куст ракиты. В шаге от Васико, всадник вжал в бок лошади другую пятку, и та вильнула в другую сторону перед самым носом у испуганной девушки. А воин увернулся от ее жалобного взгляда. Куль толокна и узелок с куртом упали к ногам Васико. На прощанье лошадь хвостом обмахнула лицо девушки и с места взяла в карьер, а воин, перегнувшись в седле, успел подобрать с земли оброненный шлем. Через минуту всадник и его кобыла скрылись в серой пелене.

Тысяча, от которой оторвался воин, уже сошла с горы, и теперь следом за ней спускались по склону обозные бригады: повозки, вьючные лошади и огромные верблюды-нар.

Доедая добытый обед, Васико уже знала, как заработать на ужин. Она нашла способ, как выжить в мире людей без помощи сестер и братьев, без поддержки родных, которых она потеряла. Она смогла найти для себя надежное укрытие: за разверзшимся чревом не будет видно ее лица, не будет видно ее глаз, страха, навечно поселившегося в них. А когда враг видит чрево, а в ее щель не видит страха, тогда рука секущая становится рукой подающей. И голод уже не страшен.

Васико поднялась и уверенно пошла наперерез каравану, который, сойдя на равнину, начал головой входить в непроглядное облако. Когда и она оказалась в этой удушливой пелене, то подумала: «Вот я уже в войске. Теперь я не одна. Я буду идти за людьми, и кто-нибудь из них меня накормит».

Было плохо видно, глаза еще не приучились смотреть сквозь толщу пыли. Поэтому она не увидела хлыста, который просвистел над ней. Но почувствовала, как он обжигающей змейкой лег на ее спину.

– Прочь с дороги, оборванка! – раздался окрик.

Голос был дребезжащий, сварливый, как у рыночных торговцев. Васико обернулась, пригляделась и увидела, как из-за горба верблюда, вышагивающего прямо перед ней, смотрит на нее чумазый мужчина. Верблюд прошествовал и ее взору предстал всадник на долговязой кляче. Он был не то воин, не то маркитант. Вместо шлема на его голове красовался мятый колпак, схваченный жидкими витками грязной чалмы. Маркитант ли, воин ли взирал на нее со своей облезлой клячи с таким заносчивым и чванливым видом, будто под ним был породистый рысак. Еще один верблюд прошествовал мимо и заслонил своим горбом лицо чванливого всадника. Снова просвистел хлыст, но на этот раз лег на верблюда. И Васико догадалась, что всадник этот не маркитант и не воин, а погонщик.

Погонщик взмахнул хлыстом в третий раз и тем подбодрил другого верблюда.

Потянулись еще животные, и за ними их погонщики. Снова просвистел кнут. Но в этот раз не коснулся Васико, только напугал.

– Бесстыдница! – услышала она. – Если тебе нечем прикрыть срамоту, исчезни, чтобы не смущать взор правоверных!

На этот раз ее обругали не на ордынском, а на родном ее фарси. Васико обрадовалась.

– Мы не ангелы, мы все-таки мужчины! – прокричал ей безусый, безбородый мальчишка.

Как и у первого погонщика, его голова также не знала шлема. Висел меч на поясе, но ни щит, ни кольчуга не обременяли его тщедушное тело. Он был верхом, как все в этом войске, и подгонял трех навьюченных верблюдов.

Васико побежала за ним.

– Чего тебе? – удивился мальчишка.

Васико замычала, будто утратила дар речи.

Он скинул с плеч халат и бросил ей.

– Получи, несчастная!

Васико подобрала оброненную одежду и побежала дальше, продолжая мычать.

– Чего еще? – спросил мальчишка. И повторил вопрос на ордынском.

Васико догнала лошадь и вцепилась в стремя.

– Ты хочешь в седло? Со мной?

Васико закивала головой.

Мальчишка ободрился. Протянул руку, схватил ее за запястье и попытался закинуть на спину коня. Но не справился с ношей – он был слишком слаб для такого дела. Более того, он сам чуть не слетел с седла. Его товарищи, идущие следом, разразились смехом.

Мальчишка выпустил девушку и выругался. Васико не удержалась на ногах, сделала неверный шаг и рухнула на землю.

– Распутница! – крикнул мальчишка, уносясь вперед, и хлестнул ее кнутом напоследок.

Удар пришелся по лицу. Васико рассекло скулу и щеку. Хлынула кровь. Ей стало больно и снова страшно.

Она раздвинула ноги и заревела:

– Эй вы! Не оставляйте меня! Заберите с собой, хоть кто-нибудь!

Караван проходил мимо, и погонщики один за другим глядели на ее раздвинутые ноги, а она глядела на них и высматривала тех, кто покрепче и помужественней.

Один из погонщиков посмотрел на нее с большим любопытством, чем другие. Она поймала его похотливый взгляд. Мужчина был в годах, но все еще в силе.

– Не оставляй меня! – крикнула Васико. Поднялась и побежала за ним – Возьми с тобой!

– Тебя? А кто ты? – поинтересовался мужчина.

– Я Васико! – ответила она на бегу.

– Причудливое имя. Откуда ты?

– Из Мазандерана!

Погонщик усмехнулся.

– А я-то думаю, где девка выучилась фарси! Ты правоверная?

– Правоверная, правоверная!

– Или последовательница Али12?

Васико различила в голосе погонщика осуждение и поспешила отречься от неведомого ей Али.

– Я не последовательница Али, – воскликнула она. – Вовеки веков будь проклят этот Али!

– Зачем же так, – пожурил ее мужчина. – Все-таки хазрет Али четвертый халиф и заслуживает почтение.

– Я больше почитаю нашего пророка, – со всей искренностью пролепетала Васико.

– А вот это похвально.

Она бежала у стремени погонщика до разлома, где войско, наводя мосты, остановилось. И он не гнал ее.

– Мы из славного города Самарканда, – сообщил погонщик на привале. – Ты, конечно, слышала про столицу Вселенной?

Васико ничего не знала ни про Самарканд, ни о вселенной, которая несколькими днями раньше вмещалась в тесноту пещеры. Но догадалась, что от нее не требуются правдивые ответы. Надо только во всем выражать согласие.

Она кивнула головой.

– О, Самарканд, – пропел погонщик, – это жемчужина мироздания! Это город прекраснее, которого не было и нет. И не будет до скончания дней!

Его взор затуманился, а голос заструился сладчайшими перекатами.

– В нашем прекрасном городе люди живут так, как праведники живут в раю после смерти. Жители нашего города все до единого настолько богаты, что по сравнению с ними даже купцы, шейхи и беки в других столицах просто голодранцы, отрепье и нищий сброд! У нас все горожане живут во дворцах, и даже рабы имеют свое жилище. А в каждом саду Самарканда поют райские птички, и гуляют павлины, услаждая взор своим великолепием. Ты видела павлинов, девочка?