Терапия оглашенных. Хроники молодого психолога

Я стараюсь готовить, честно. Но с мамой это настолько похоже на «наша Софушка нарисовала каляку, какая молодец», что в итоге мы договорились распределить дни, и сегодня был не мой день готовки.

– Мам, поставим стирку? – вспомнила я, уплетая фрикадельку. Это значит, я почти доела: абсолютно бессознательно я всегда оставляю самую вкусную часть блюда напоследок. Вплоть до того, что когда на миропомазании дают хлебушек с вином, я сперва объедаю все сухое и потом пропитанную вином часть. – Пап, тебе что-нибудь нужно постирать?

– Я у папы уже все собрала, – говорит мама, убирая на столе. – Все в корзине, свое добери – и можешь ставить.

– Хорошо! Как твой денек?

– Ох. Ноги, – отвечает мама.

– Помассировать тебе?

– Я папу попрошу. Пап, а? – и она гладит его по голове. Папа довольно и согласно мычит.

– Тогда я быстро соберу все, – говорю я и убегаю в комнату. Через минуту возвращаюсь со стопкой.

– Не забудь вытряхнуть карманы! Телефоны мы, конечно, еще не стирали, но никогда не поздно начать… «Да-да», – уже мысленно отвечаю я, наскоро перетряхивая джинсы, когда из них что-то вызвенивает на пол. О-оу! Ключи.

Бегу в комнату за телефоном. Сообщение от Чуни: «Ну, что, ты когда?»

Я забыла.

– Мам, мне надо к Чуне сбегать! Стирку потом поставлю! – в панике начинаю надевать те же джинсы, которые так готовы были к стирке. И сую ключи обратно в карман.

* * *

– Прости, прости, я помню, вы в десять ложитесь, – начала я с порога, поскорее развязывая шарф.

– Ничего-ничего, все успеем, не торопись!

Я знаю это «не торопись». Это не «расслабься, не торопись», а скорее «не торопись, ведь кто познал жизнь, тот не спешит». Но что-то еще есть в тоне Чуни, что мне особенно не нравится. Какое-то хитрое возбуждение.

– Вот ключи, сразу отдать.

– Хорошо-хорошо. У нас тут еще гость, как раз вас познакомим.

А-а-а!.. Вот оно что.

– Сашин друг. И наш брат, психолог!

Мы уже начали проходить в кухню, где обычно сидели по вечерам, пили чай и вели те самые кухонные беседы, на которых держится русский менталитет. Честно, я не удивлюсь, если археологи станут откапывать в русских степях древние пещеры-кухни, в которых за берестяными плошками сидят скелетики-собеседники, которые так заговорились, что не заметили ледникового периода. Но помимо вековых традиций – на кухонных посиделках держится дружба.

Поэтому в моем взгляде был коктейль из стеснения, недовольства, недоверия и напряженности. Потому что за столом сидели, несколько прижавшись, чтобы всем хватило места, Саша (муж Чуни и наш дьякон) и молодой человек, которого можно было бы описать как «среднего возраста», хотя, я думаю, ему не было и тридцати пяти. Возможно, дело в очках и бороде, которые не старят только священников.

– Соня, это Клим, Сашин друг. Клим, это Соня… моя подруга! – со смехом добавила Чуня. Клим кивнул медленно, как йода. – Сонь, садись вот сюда. Мы как раз рассказывали, как ты устроилась в нашем храме.

– Устроилась?

– Клим – наш коллега, психолог, и вот мы как раз думали о возможности сотрудничества.

Значит, это тот самый Клим. Его наше знакомство, по всей видимости, оторвало от разговора с отцом Сашей, и он, не зная, продолжать разговор с ним или начинать со мной, выбрал пить чай. Как хомячки, которые вылизываются в любой непонятной ситуации.

– У нас даже с тобой еще сотрудничество не наладилось!

– Не смеши меня, мне сейчас не до сотрудничества. Другие приоритеты, – и Чуня снова улыбнулась, бросив взгляд вниз, на свой животик. Много она улыбается что-то. – Клим рассказывал о групповой супервизии, на которую ходит.

– Групповой супервизии? – я постараюсь быть вежливой и поддержать тему, тем более что она отчасти уводит в сторону от меня и консультирования.

– Да, – начал Клим. Он говорит медленно, немного как лектор. Сын священника, ясное дело. – Знакомый священник, отец Сергий Старорядов, вы не знаете такого?

Я не знала.

– У него первое образование – психолог, он когда-то психологию бросил ради священства, но вот решил вернуться. Организовал совместно с коллегой, а она в экзистенциальном направлении работает, группу супервизорскую. Как раз для психологов, интересующихся христианской психологией.

– И как?

– Мы только начали, одна встреча прошла.

– Я говорю, Соня, это как раз то, что тебе нужно!

– Групповая супервизия?

Мне представилось, как десять психологов сидят и объясняют тебе всю твою профессиональную никчемность.

– Супервизорами выступают только двое – отец Сергий и коллега. Остальные – приносят случаи, – попытался объяснить Клим.

– Это же то, о чем мы сегодня говорили! Соня как раз переживает по поводу процесса работы.

Ядовитый Фрейд пошел в дело. Нужно остановить ее, пока не поздно.

– Почему бы и не попробовать? Наверное, в любом случае первые встречи открытые, да? – уточнила я, как бы добавляя: «Мы и сами про групповую работу кой-что слышали-с».

– Конечно. Давай я запишу твой номер и скину тебе информацию?

Во-первых, Клим перешел на «ты» слишком быстро. Во-вторых, Чуня слишком явно торжествовала. Я стала диктовать номер с чувством «никогда Штирлиц не был так близок к провалу».

Глава 2

Как кусаются легионеры

Нужно ли мне говорить, что я все еще не чувствую себя уверенно как психолог? Всю ночь я провалялась, ворочаясь, – как обычно, тревожилась. Во-первых, мне ужасно стыдно перед отцом Георгием. Как ни странно, казалось бы, перед священником, которому ты всю жизнь исповедуешься, можно не стесняться своих слабостей. Но работает это прямо противоположно: может, потому, что он и так уже знает о твоих слабостях больше, чем любая живая душа, так не хочется, чтобы он встречал их за пределами исповеди, в жизни. А может, дело еще в том, что на исповеди ты как бы сам признаешься и поэтому уже держишь свои слабости под контролем, тогда как по жизни слабости проскальзывают помимо твоего волеизъявления. Может, поэтому люди так любят обсуждать, как им нужно похудеть или как они вечно опаздывают, – чтобы тоже продемонстрировать: «Я сам все про себя знаю, все под контролем»?

Одним словом, отец Георгий все понял. После предложения открытия психологической службы, которое представлялось на облаках, с конфетти и единорогами, упоминание Клима отозвалось у меня картинкой: стройный ряд психологов с папками дипломов толщиной со словари Брокгауза и Ефрона указывают на меня пальцем и говорят: «Проваливай, теперь пришли настоящие профессионалы, мы справимся без тебя». – Соня, но ты никогда не видела вживую словарь Брокгауза и Ефрона! – Но понятно же, что он огромный, а? В сорока томах или что-то такое. – Одно дело – представлять худший сценарий, другое – рисовать бяки-закаляки кусачие! – Хорошо, какой худший сценарий? – Ты знаешь, это может прозвучать неожиданно, но я вижу худший сценарий так: ты так будешь бояться за свое нагретое местечко, что всячески будешь вставлять этой идее палки в колеса, и ничего не получится. Психология в храме не будет развиваться благодаря тебе же, а ты будешь только и рада.

Эта мысль была для меня как ушат ледяной воды. Конечно. Худший сценарий – не тот, где я терплю какие-то профессиональные неудачи. В худшем случае я теряю свою человечность из-за своих страхов.

Первая мысль – позвонить отцу Георгию и сказать: «Все, набираем психологов, меня увольняем», – в общем, сыграть саму жертвенность. Придержи коней. Давай пока вообще не дергаться, а возвращаться из долины страхов в жизнь, ладно?

На секунду я почувствовала себя в дзене, но тут накатила новая волна – эта супервизия! Что за дурная синхронизация: почему как только про Клима упомянул отец Георгий – тут и он сам, и еще предлагает мне супервизию? Человек знает меня две минуты, но уже – «а нет ли у тебя проблем в работе?» И потом, глаза у него какие-то маленькие, и зачем отращивать усы так, что не выпьешь чая всухую?

Так, применяем техники прохождения через долину страхов. Как давно ты была на супервизии? М-м-м, месяца… два назад. Да, супервизия у меня нерегулярная, но потому что и с клиентами бывают перебои! Возможно, это хороший повод сделать ее более регулярной?

Я поморщилась своему внутреннему дзен-монаху и нехотя согласилась. Нужно сосредоточиться на том, что это полезно для меня и моих клиентов, и моего профессионального развития, и повышения износостойкости моей самооценки. Надеюсь.

* * *

Клиентка сегодня не из простых, но после моей небольшой внутренней инвентаризации я чувствую себя спокойно и сосредоточенно. Должна признать: с первой встречи меня настораживает ее острый нос. Казалось бы, в нем так хорошо выражается ее юность, игривость, целеустремленность даже. Но даже когда она лучезарно улыбнется (мне кажется, она узнала когда-то, что улыбаться нужно лучезарно, и работала над тем, чтобы однажды ее улыбку назвали именно так) – даже когда она вот так улыбнется, как она умеет, этот носик предостерегает меня: Соня, все не так просто.

Лиза поет в нашем хоре. Лучше сказать – держит хор на себе. Еще лучше сказать – держит хор в страхе. Так она держит в страхе и меня вот уже два месяца. В первый раз она села и как ни в чем не бывало сказала:

– Я не думаю, что у нас с вами что-либо получится.

– Да? – главное, удержаться от предсказуемого «почему», и я справилась, молодец.

– Я уже была у психолога. У психотерапевта в больнице. Он выписал мне антидепрессанты, и, конечно, я больше к нему ни ногой.

Ох, удержись от еще одного «почему», будь добра.

– Значит, я слышу, что вы пришли ко мне не за антидепрессантами. – Хорошо. – Интересно, пришли ли вы с депрессией?

– Не знаю. Это вы мне скажите. Мне сказал обратиться к вам отец Георгий, потому что я все время исповедуюсь в одном и том же.

Сама не знаю отчего, но я настойчиво решила держаться политики не задавать суперочевидных вопросов, поэтому тут мне пришлось «отразить», не успела придумать ничего лучше.

– Вы говорите, что исповедуетесь в одном и том же?

– Да. Меня все бесит. Не надо говорить «бесит», да? Я постоянно гневаюсь.

– Если вам кажется, что слово «бесит» верно описывает ваше состояние, почему бы и нет?

– «Бесит» значит «от бесов».

– Кажется, я тоже уже начинаю вас бесить?

– Если будете повторять это слово, да.

Так, пауза. Выдохнули.

– Расскажите поподробнее о вашей проблеме.

* * *

Итак, вот уже два месяца мы работаем с Лизой, и для меня это – как сидеть на муравейнике и заниматься тем, что отражать, переживать и анализировать покусывания Лизиных муравьев. Именно муравьев – тараканы хоть и мерзкие, но не кусаются. Здесь наоборот – все стройно, чинно, с пользой – и с болью. Да, и знаете муравьев-легионеров, которые могут вцепиться тебе в веко или губу, и оторвать их удастся только с куском кожи? Они в нашей работе тоже встречаются.

Конечно, я сижу на этом муравейнике два месяца, а Лиза – всю жизнь, и, конечно, там, где я встречаю легионера, для нее это по меньшей мере жук-пришелец из «Людей в черном». Так что это моя работа, но… ох, тяжелая это работа.

За это время мы обсудили вдоль и поперек ее раздражение и то, как ее однажды физически тошнило от оторванной на пальто вешалки. Обсудили ее родителей. Они разведены, живет с мамой, мама, конечно, без чувств, но с требованиями. Такая мама, которая не разговаривала с ней сутки, потому что Лиза застала ее на кухне плачущей и не поверила, что это от лука (мама готовила блины). И мама все еще играет с папой в одном оркестре, хотя разошлись они, когда Лизе было восемь.

Есть еще в Лизе что-то… она часто так полуулыбается, поджимая края губ, и прищуривает глаза, что чувствуешь себя воробышком с подбитым крылом под взглядом куницы. Конечно, Лиза хорошо образованна и любит это нечаянно продемонстрировать. Была в отношениях самое долгое полтора года. Беспокоит ли ее, что ее последние отношения были почти десять лет назад (сейчас ей тридцать два)? В этом вопросе чувствуется неартикулируемое напряжение. Так как Лиза ни разу даже не подходила к этой теме, пока она подвисла.

Я с Лизой, как я уже сказала, сижу на муравейнике. Почему с первой нашей встречи я как будто участвую в соревновании? И кто установил правила, и за что мы боремся? Очевидно, основной вызов для меня как специалиста – выходить из соперничества. Это ясно, очевидно и просто. На словах.

И все же удивительно – я жду наших встреч почти с предвкушением. Что-то есть в этой девушке, что сложно перестать о ней думать. Как будто она какая сирена, сводящая своим пением с ума. Услышав ее однажды, реагируешь на мельчайшее колебание в ветре – ждешь этого опасного щекотания в ушах. Интересно, что мне пришел в голову такой образ, когда она как раз поет в церковном хоре.

Понемногу Лиза обвыклась в терапии и стала приносить свое раздражение, говоря, что ей легче, когда есть кому это высказать и при этом ни с кем не испортить отношения. Не сказать, чтобы это была адекватная мотивация для терапии, – но и не сказать, чтобы Лиза могла за два месяца прийти к адекватной мотивации. Поэтому пока так.

Сегодня Лиза пришла разгоряченная и стала рассказывать о том, как прошла служба, которую ей пришлось провести самой. Оказывается, в эту среду старшая регент доверила Лизе вечернюю службу с некоторым намеком, что Лиза могла бы почаще на буднях заменять ее. Это же повышение, это же новый вызов! Конечно, я ожидала некоторой гордости и довольства – ха-ха.

– Служба была полиелейная. И мы вдвоем все это тянули. Ну, я говорю вдвоем – по факту, Саша ждал, что я ему буду тыкать, что читать, а без меня он мог вместо паремий начать читать седальны.

Тут она ухмыльнулась.

– Ну, вы понимаете… Паремии – на вечерне, седальны – на утрене. Паремии – выдержки из Ветхого… В общем, я пытаюсь сказать, что он может перепутать то, что вообще невозможно перепутать!

Итак, основное переживание Лизы – недовольство некомпетентностью коллег по хору и прочих. А чего ты хотела? Однако следует постараться это заметить – это полное отсутствие положительных эмоций. Адекватно ли оно, была ли служба действительно полной катастрофой?

– Кажется, вся ответственность была на вас?

– Вот именно! Священник подходит спросить про величание, алтарники уточняют, какая сейчас песня канона. Какая сейчас песня канона?! Вы серьезно?! Алтарник не понимает, какая сейчас песня канона?!

– Простите мне мое невежество: это тоже что-то, что невозможно перепутать?

– Ну, нет, на самом деле с каноном не так очевидно… Но в общем. Служба закончилась, я собираюсь домой, подхожу к иконе, и тут бабушка: «Девочка, на клир в такой короткой юбочке больше не ходи! Так ходи, а на клир нельзя». Я молчу, а она продолжает: «Думаешь, Господь не спросит? Спросит!»

Здесь промелькнуло что-то в ее голосе, не раздражение, а что-то как будто глубже раздражения.

– И как вам это было?

– Всю дорогу домой я продумывала, как можно было ответить пообиднее. Смотрите, вот мой «список»: «Не клир, а клирос!», «И вас с праздником!». Или вот: «И это ваша благодарность, что я только отпела службу?» Потом я долго крутила в голове варианты, как можно было поймать ее на том, что она ничего не понимает в службе, а еще как сказать, что она берет на себя говорить от лица Бога, что грех-грех. Чтобы ее пронять, наверное, нужно вставить «грех», да?

– Кажется, вам было очень обидно.

– Вы знаете что? Мне было… Тех же щей да пожиже влей! Хочется сказать: «Продолжайте! Накидывайте! Добейте». Понимаете? Ты впахиваешь, чтобы сделать все идеально, а потом тебе все равно прилетает, причем так, что все, что ты сделал, просто идет к черту… «Ты провела службу? Какая разница! юбка – вот что главное!» Они профессионалы. Они всегда найдут то, что меньше всего относится к делу, – и ударят туда. Профессионалы!..

– Кто «они»?

Она зависла с напряженными скулами и слегка покачивающейся головой.

– Люди, наверное.

Пауза. Куда же пойти, чтобы не потерять глубину, которая наклевывается…

– Выберите лучшую фразу.

– Какую фразу?

– Из тех, которыми вы хотели ответить бабушке. Какая лучшая?

– Ну… Пусть будет: «Мешать людям молиться, когда они подходят к иконе, – это грех».

– Хорошо. Представим, что я бабушка.

Она оживилась. Я попыталась немного согнуться и начать потряхивать головой, как Баба-яга скорее, чем как нормальная бабушка, вынуждена признать.

– «Вот, девочка, нельзя в такой юбке в храм, ты больше не ходи, Господь спросит с тебя!»

Она набрала воздуха, с предвкушением, почти готовая напасть, но почему-то вместо того, чтобы отвечать, она набирала воздух раз за разом, теряя улыбку на лице и приобретая вместо нее какое-то окаменение. Потом она отмерла.

– Ну, мне хочется сказать вот так. Знаешь, что, – начала она медленно, как приближающаяся тень в ужастике, – знаешь, что, дорогая моя… Иди ты к черту! Иди к черту!! Я тебя ненавижу, ненавижу, я бы тебя задушила! Задушила!!! Вот прямо… Ненавижу!..

Выдохнула.

– Кажется, вот лучшая фраза. Но тогда меня еще и назовут одержимой, – она усмехнулась. Я на секунду задумалась. Такое чувство, как будто куница оказалась беззубой… Я хочу сказать, что казалось, гнев у Лизы внутри такой, что хватит повторить Хиросиму и Нагасаки. А вышло… не так уж страшно.

– Знаете, как я себя чувствовала? В роли бабушки?

Тут я думаю, что ей не хотелось знать. Но она кивнула, что слушает.

– Я чувствовала, что я очень важна для вас. Что в этой ненависти много всего другого намешано, что не может найти иного выхода, кроме вот таких, простите, проклятий, что ли.

– Да, там еще много чего осталось, это правда. Достаточно, чтобы у бабушки случился инсульт на месте.

– Нет, я говорю не только о негативном. Мне слышалось, что там еще есть… желание отношений. Мне кажется, там слышалось: «Я бы хотела, чтобы вместо этих глупостей ты была бы мне… благодарна. Я так хорошо провела службу».

Она снова приостановилась.

– Я вообще не знаю, что такое благодарность.

Пауза.

– Что это? Вы можете объяснить?

Постарайся не быть экспертом.

– Ну, давайте начнем с простого. Я благодарна вам, что вы постоянно просвещаете меня о том, как устроена служба.

Кажется, переборщила, Лиза напряглась, телом немного отстранилась.

– Значит, благодарность – это когда у тебя что-то могут брать. Как кровь.

Вот-вот, косяк, Соня.

– Кажется, это был не очень удачный пример. Давайте другой. Я благодарна вам, что вы делитесь своими переживаниями.

Здесь были пауза за паузой, так что я уже даже не записываю. Консультация пошла на носочках.

– Я не понимаю. Смысл вам мои переживания?

– Может, тут необязательно понимать? Как вам принимать благодарность?

– Мне… непонятно. Наверное… в груди немного тепло… Вы… можете повторить?

– Я благодарна вам, что вы делитесь со мной своими переживаниями. Я представляю, как это непросто.

Минуту мы как будто вместе прислушивались к ее теплу в груди, а тепло как будто начало звенеть в воздухе.

– Я хотела бы с этим сегодня уйти. Мне еще непонятно. Как раз время.

Замечательная консультация! Молодец! Чувствую себя как первоклассник, который бежит и машет портфелем с пятеркой! – Соня, но у тебя даже не было никогда такого портфеля! – Ну, Чуня сказала бы, что в каждом человеке заключен опыт всего человеческого, так что почему бы и не портфель с советских открыток? – А про отсутствие положительных эмоций забыла. – Не забыла, некуда было вставить. И потом, тогда, когда я была бабушкой, я вставила фантазийную похвалу. – Это не то. – Ничего, за всеми ниточками не пойдешь. – Ты же знаешь, что твоя радость тоже не очень хороший знак? – С чего бы? – Ты как будто получила от клиента конфетку. Или медаль. – Ничего подобного! Это не Лиза меня хвалила, а я довольна своей работой. – И все же. Ты так довольна, потому что все время за эту работу волнуешься. – Что же здесь ненормального? – Контрперенос. – Ба. Ты на все это говоришь. – Потому что он везде есть. – если везде, с ним ничего не поделаешь! Разобралась с одним, появится другой. – Нет, можно…

* * *

В кармане завибрировал телефон. Мама.

– Соня, дорогая, ты до службы в храме?

– Нет, схожу домой перекусить.

– Папа плохо себя чувствовал с утра, лег спать. Ты там постарайся его не трогать, ладно?

Мама любит заботиться о нас, это неудивительно. Когда я отдыхаю, она просит папу, когда он отдыхает, меня. Когда сама отдыхает… Мама редко отдыхает в дневное время.

– Конечно, а что такое?

– Ничего, давление.

Я внутренне напряглась и внешне улыбнулась. Нет-нет, мама, я дипломированный психолог. Ты что-то скрываешь.

– Так что пусть лежит, ты не заходи, ладно?

– Надеюсь, ты там тоже отдыхаешь, – сказала я, чтобы мы посмеялись и расслабились. Потому что мы обе вели себя неуловимо странно.

Я шла домой бодро. Что же такое? Через две недели у меня день рожденья, вот что такое. А мои родители – мои родители. Подарить прекрасно изданное собрание сочинений Диккенса или заказную мозаику с твоей любимой картиной Тернера – для них незамысловатый подарок. Однажды они решили подарить мне палатку – и, расставив ее в моей комнате, устроили праздничный стол внутри. Как-то, когда я еще была маленькой, они устроили мне контактный зоопарк, когда их еще не изобрели, – одолжили пару хомячков, кошек и крыску у друзей-соседей, и я развлекалась с ними весь день. Это был настоящий праздник, потому что у мамы аллергия, и животных у нас никогда не было. В общем, папа готовит какой-нибудь новый сюрприз. И почему я всегда так жажду их разоблачить? Это что-то на уровне инстинкта. У кошек есть инстинкт охотника – но не слабее инстинкт охотника за спрятанными подарками у человека.

Я уже незаметно была у двери. Хм. Никаких звуков. Дыхание. Неужели правда давление?

Я тихонько приоткрыла дверь. Папа спал полуодетый. Я расслабилась, подошла поцеловать его тихо, чтобы головка-не-боли. В шаге от него вдруг остановилась. Нет-нет, что-то совсем не то…

Папа пах. Папа был пьян.

Я обнаружила себя уже в церкви, заплаканной, у моей любимой иконы. Очевидно, я на автомате ушла, забыв, что пришла поесть, забыв закрыть дверь, забыв переодеться в юбку, что-то еще забыв, не помню что. На меня напало состояние, которого я давно не упомню, – конец. Папа снова начал пить.

Папа пил в том детстве, которого я не помню, но как утверждает мой психолог, сохранила в бессознательном опыте. Я ничего не знаю о том, как он пил и как бросил. Я помню, как он начал пить, когда его уволили с завода, мне было лет десять. Он никогда ничего плохого нам не делал, но делал себе – несколько раз он разбивал голову, один раз несколько дней стонал, а потом наконец допустил до себя маму, и оказалось, у него сломаны три ребра. Я тогда все время пряталась у себя в комнате, хотя, повторюсь, мне ничего не угрожало. Мне угрожали папины стоны, папины шаркающие тапочки, папино отсутствие. Я не боялась за себя – я боялась за него и за маму. Однажды папу увезли на скорой, он долго лежал. Мне не объяснили, что у него было, «белочка», наверное. Я помню, как мы с мамой навещали его. Потом папа мне рассказывал, что не мог смотреть мне в глаза, а когда посмотрел, там было столько застывших слез, что он решил: «Все». И тогда папа бросил и через несколько месяцев устроился в храм сторожем. Так мы незаметно пришли в церковь.

Конечно, вся эта история запечаталась ужасом у меня на душе – и все равно я не ожидала от себя такого беспрекословного, жестокого, безраздельного отчаяния. Как-никак я психолог, я прошла личную терапию, я научилась справляться с паническими атаками, я овладела своей тревожностью… Где все это?

А икона, перед которой я болталась во внутренней стиральной машинке ужаса, была икона Покрова высотой, может, метра в полтора, кисти современного мастера, скромная и убедительная. Богородица на ней стоит в полный рост (на облаке), разводя руки. Когда я подняла на нее глаза, Богородица посмотрела на меня почти растерянно, разводя руки жестом: «Не знаю, что делать». Я на Нее не рассердилась – наоборот, почему-то мне стало легче, что и Она со мной пытается понять, и пусть не понимает, но Она-то поймет, и тогда, может, и мне станет легче понять. Так что я смотрела на Нее с согласием и благодарностью и наконец отошла, оставив ее в тихом размышлении. Дорогая Богородица, помолись за папу, пожалуйста.

Служба уже начиналась. Мимо меня прошла моя Лиза, кажется, торопливо, не знаю, из-за меня ли или опаздывая. Включили свет, запели «Приидите, поклонимся». Я оставалась стоять как будто под водой, не молясь, не думая – отдыхая от жизни. Вернулась, когда свет стали гасить на шестопсалмие. Темнота храма напомнила мне темноту моего страха. Я стала вслушиваться в псалмы и там узнала эту темноту – Давид тоже ее чувствовал. «Привменен бых с нисходящими в ров, бых яко человек без помощи, в мертвых свободь. Яко язвеннии спящии во гробе, ихже не помянул еси ктому, и тии от руки Твоея отриновени быша. Положиша мя в рове преисподнем, в темных и сени смертней». Я украдкой взглянула на мою Богородицу – не одни мы с Ней, и Давид с нами! И хотя никто из нас еще не сказал слова облегчения, меня они очень поддерживали. Нет-нет, конечно, Давид стал говорить о том, как Господь исцеляет недуги, не до конца гневается, не по беззакониям нашим сотворил есть нам, ниже по грехом нашим воздал есть нам, но явил милость свою на боящихся его и в заповедях его ходящих. Что в этом всем значим мы трое, наша маленькая обычная семья? Я снова взглянула на Богородицу, и Она снова развела руками: «Не знаю». Я решила вернуться домой и лечь спать до того, как все соберутся, до ужина.