Тайга

– В каком плане?

– Ну, сиськи обвисли, наверное… – вкрадчиво спрашивал Аким, теперь уже и сам стесняясь смотреть Ефрему в глаза.

– Нет… Не заметил как-то.

– А вагина растянулась?

– Не знаю, – подкатил глаза Ефрем, скрипя зубами.

– Хуй не проваливался? Нормально ебать было? Мышцы хорошо вагинальные работали?

– Да нормально у неё всё, чего ты доебался!?

– А у самого хуй нормально стоит?

Ефрем поднял голову и с кипящей ненавистью глянул на Акима.

– Я не пойму, чё тебе надо от меня?

– Да так… – потупил Аким свой взгляд. – Мне вот интересно, есть ли какие-то отличия во время секса с женщиной до рождения ребёнка и после? Ну и психологическая сторона интересна. Ты вот как себя чувствовал после того, как она родила? Нормально ли было туда же ебать, откуда ребёнок вылез? Чувствовал какой-то дискомфорт?

– Что ты несёшь вообще? – скривил Ефрем лицо. – Я вообще об этом не думал.

Потом он подумал ещё немного, и добавил:

– Так-то да, после рождения секс уже не тот. Хотя… Не из-за родов, скорее. Оно же там затягивается всё со временем.

– Ну знаешь… Как бы, это самое… дерево уже принесло свой плод и всё такое… Наверное, уже не так интересно после этого ебать, вот и хуй не стоит.

– Да нормально у меня хуй стоит, отъебись!

– Да ладно, ты не подумай, я не пидор какой, просто узнать было интересно… А то соседи с тобой, общаемся за всякие мужицкие дела, а личной жизни никогда и не обсуждали.

– На то она и личная жизнь, чтобы её не касались остальные.

– Это тоже верно. Но всё равно, странно это. Живём рядом уже сколько, а я так мало о жизни вашей знаю… А потом вы так вот разбежались, и всё тут…

Ефрем вскочил на ноги:

– Слушай, я не хочу это обсуждать, ясно? Не интересно мне, и если я не хотел посвящать тебя в свою личную жизнь, то значит, что не надо влезать, понял?

– Да понял, понял… – примирительно и спокойно ответил Аким. – Ты не бодайся со мной, Ефрем, я ж по-дружески. Просто хотел узнать, как дела у вас, чем живёте, всё-таки не чужие же люди.

Последние слова Акима каким-то странным образом немного успокоили Ефрема. Он снова сел и выдохнул. После небольшого отдыха путь к охотничьей сторожке уже не казался ему таким уж страшным и непреодолимым. Стоило только переждать когда уснёт Аким, отнести банки к реке, а вместо них напихать в рюкзак дров.

– Ладно, забыли, – сказал он. – Это от расставания стресс в последнее время вылез. Надо бы мне и вправду немного проветриться. Чёрт с ними, с делами.

– Вот, и я ж о чём! – Оживился Аким. – Надо, это точно надо! А то такой угрюмый ходишь, что и смотреть на тебя страшно. Отдыхать нужно иногда.

Ефрем снова поднялся, отряхнулся и взвалил на тебя тяжелый рюкзак.

– Ты бы мне часть груза переложил, ехалось бы легче.

– Нет уж, – ответил Ефрем. – Если хочешь повезти, то вези всё сразу.

– Давай половину пути я повезу, а потом опять ты?

На том и сошлись.

Высокие сугробы снежной тайги ослепительно ярко сияли от клонящегося к горизонту солнца, которое стало стремительно тонуть в пришедших с севера тучах. Последние желтые лучи контрастно разрезались широкими стволами вековых лиственниц, между которыми петляла накатанная дорожка туристической лыжни. Ветер шумел в верхушках деревьев, а хвойные стволы тяжело скрипели под его напором. За время пути Ефрем даже немного отдохнул и расслабился, полной грудью вдыхая приятный хвойный запах бескрайнего леса.

Вскоре тучи окончательно заслонили солнце, и холодный северный ветер всё крепчал. Погода портилась. К этому моменту последняя лыжня леса оборвалась и повернула обратно, и лыжники стали пробиваться прямо через сугробы в густую тень сумеречного леса. Когда на улице уже вовсю бушевала метель, Аким и Ефрем добрались до старого зимовья охотников. Это был самодельный вагончик на огромных железных санях из труб с маленьким окошком на торце, обитый толем по стенам и листами железа на крыше. У одной из стен зимовья валялось несколько чурбанов распиленной листвянки и ржавый воткнутый топор. Пятачок у двери вагончика был наскоро очищен от снега. Вокруг имелось несколько следов уже почти заметенных человеческих ног, а от самого порога куда-то вглубь тайги шли трудноразличимые широкие борозды охотничьих лыж.

В сторожке никого не было. Видимо, давний её путник – случайный охотник – совершал глубокий рейд в тайгу, чтобы хорошенько поохотиться. Он переночевал в жилище и двинулся дальше, на поиски дичи. Если он не явился сюда в непогоду на ночёвку, значит, он уже давно вернулся в город другим путём.

Ефрем посветил тусклым брелоком-фонариком по углам сторожки. Комната маленького зимовья была грязной и захламленной, с кучей мусора на полу. На двух самодельных нарах у стен лежали замусоленные лохмотья, которые, видимо, когда-то были матрасами. Между двумя нарами под окном стоял небольшой обеденный столик с тумбочкой. На столике блестели высохшие и давно немытые алюминиевые миски, эмалированные кружки, лежало пару вилок. У входа прибита вешалка с забытым кем-то давно армейским брезентовым дождевиком и черной кепкой. Под вешалкой валялось несколько обломанных сухих сучьев и стояло железное ведро, полное чёрных перьев общипанного тетерева с засохшими каплями крови. С другой стороны от входа была пузатая чугунная буржуйка с поднимающейся к потолку трубой. На буржуйке стоял чайник и керосиновая лампа, которую Ефрем зажёг и повесил посреди комнаты на прибитый к потолку крючок. Комнату осветило тусклым тёплым светом. Ефрем устало скинул с плеч свой рюкзак и опустился на нару. Аким начал копаться в тумбочке, достал жёлтую пачку рассыпного чая, банку со слежавшимся в камень сахаром, пакетик с лавровым листом, закопчённую кастрюльку, железную банку из-под кофе, на четверть заполненную перловой крупой.

– Тоже мне, туристы… – с тоскою вздохнул Аким. – В тайгу поехали, даже воды бутылку не взяли! У тебя там в рюкзаке есть что-то съестное?

– Ничего нет.

– Как нет?! Что же мы есть будем?

– Ничего не будем, – ответил Ефрем. – За двое суток, поди, с голоду не умрём. Если жрать так сильно охота – свари себе перловки в кастрюле.

После этих слов Ефрем взял чайник, с порога плотно набил его свежевыпавшим снегом и поставил на печку:

– Чайку на ночь попьём и спать. Надо сил набраться, завтра ещё назад идти весь день. Пособирай здесь щепки с мусором, растопи печь, а я пошёл на улицу, дров на ночь нарублю.

На улице разыгралась серьёзная метель, будто и не было совсем никакой весны. Сильный ветер надувал за шиворот колючий снег, кружил белую позёмку и напористо гудел. Ефрем первым делом решил обойти округу и посмотреть, в каком месте здесь можно выкинуть банки. Он снова достал свой маленький фонарик, сориентировался и вышел к реке, лёд которой сейчас был заметён белым полотном. Уже через пару недель, когда вода талого снега заполонит эти леса и долины, бурные речные потоки смоют оставленные на льду банки и навеки сотрут всякую память о них.

Ободрённый своими мыслями, Ефрем довольно улыбнулся и пошёл обратно к сторожке, из печной трубы которой уже метался во все стороны серый дым разожженного огня. Ефрем откопал присыпанный снегом колун и стал рубить прихваченные ледяной коркой поленья. Нарубив несколько пеньков, он взял в руки большую охапку, открыл дверь в сторожку и застыл на пороге.

Прогревшаяся от тепла лампа на потолке теперь давала больше света. Свет от огня из раскрытой дверцы растопленной буржуйки квадратом падал на пол, где в беспорядке валялся выпотрошенный рюкзак Ефрема с банками закрученного сала. Рядом с рюкзаком на краю нары сидел Аким. Он держал на коленях вскрытую ножом банку и хлебал из её горла застывшее желе холодца. Он поднял голову и встретился взглядом со стоявшим на пороге Ефремом. Возникла секундная пауза, после которой Аким оторвался губами от банки, вытер рукавом жир и стонущим голосом завыл:

– Ефрем, ну ты какой-то прям садист, ей-богу! Годовой запас студня за спиной таскает, а меня голодом вздумал морить! Скажи, вот это по-товарищески?

– Аким, поставь банку на место… – одними губами пролепетал Ефрем.

– Не дам! Хоть убей меня тут, банку не отпущу! – взбунтовался Аким, вилкой подцепил большой кусок мяса и засунул его в рот. – Я… жрать хочу, понимаешь?! – говорил он с полным ртом и струйки топленого жира текли по его подбородку. – Да, я тоже веду себя как свинья, вскрыл твой рюкзак без разрешения, но если тебе западло с другом холодцом поделиться… если тебе жалко для меня пару кусочков, какой ты друг после этого? Оставь ты себе эти банки, а вскрытая уже моя, я её съем, а как приедем домой, я тебе деньги за неё отдам, если ты не хочешь по-товарищески.

Ефрем прикрыл за собой дверь, аккуратно скинул дрова у печи и сел на соседнюю нару.

– Ну, как? – осторожно спросил он. – Вкусно?

– Ой, господи, – не зная себя от счастья, жадно давился мясом Аким, сгрызая зубами мякоть с пожелтевшей щетинистой кожи, по видимому, отрезанной от икр ног. – Какое нежное, какое сладкое и приятное! Корешу твоему из деревни уважение от меня за такую свинину, а вот обсмалить можно было бы и лучше. Уж кожа колючая больно. И да, кто так мясо готовит? Долго так оно у тебя не простоит, если соли будешь жадничать. Но ничего. Я тут нашёл вот, – Аким достал из кармана замусоленный пузырёк, засунул в него два пальца и насыпал соли прямо в горлышко банки. – И да, кстати, зачем ты столько мяса с собой в тайгу попёр? Если б я тебя не знал, то я бы подумал, что ты в тайге всю весну собрался куковать.

– Какой был балласт в квартире, такой и взял… – задумчиво ответил Ефрем.

– Балласт очень полезный, – продолжал есть Аким. – Но вот что ты от меня его зажопил, я тебе этого не прощу!

От всей нелепости ситуации Ефрем засмеялся. Вновь начавший было тяжелеть камень упал у него с души, словно тайна, которую он хранил так долго, и которая казалась ему такой пугающей и ужасной, оказалась совсем не страшной. Как бы поддерживая товарища, Аким тоже нелепо начал хохотать, ел и копался вилкой в банке, пока не вытащил из неё большой кусок Женькиной груди с коричневым соском посередине.

В мгновенье лицо его стало каменным и полным ужаса, мешавшегося с отвращением. Чтобы не вызывать подозрений, Ефрем все так же продолжил хохотать, чувствуя, как шевелятся волосы у него на затылке.

– Ей-богу, как у человека, – хохотал он, наблюдая за реакцией Акима. – А говорят ещё, что свиньи не похожи на людей.

Акиму как-то стало не до смеха. Он будто бы всё понял, всё разложилось по своим местам. К его горлу подступила тошнота, и он выплюнул уже пережёванное мясо обратно в банку, отхаркиваясь и вытирая губы. Банка выпала из его рук, грохнулась на пол и разбилась. Всё его тело сковала дрожь ужаса, и разваренный кусок женской груди плясал, наколотый на вилку, в его руках.

– Да ты с ума сошёл! – истерически крикнул Ефрем. – Чего холодец переводишь? Ешь!

Аким уже ничего не слышал.

– Ты ведь не ездил ни на какую дачу, – тонко проблеял он. – Ты ведь каждый день со мной курить выходишь… Когда ты ездил?

– Да не гони, – всё ещё пытался оправдаться Ефрем, хотя уже и понимал, что ситуация становится патовой. – Откуда у меня тогда столько банок с мясом?

– Мужик… Где твоя жена?

– Я же говорил, в город она уехала, к родственникам.

– И поэтому два дня её уже не вижу?

– Ну да! Уехала, и всё тут!

Уверенность, с которой говорил Ефрем, немного дезориентировала Акима. Он уже не был уверен ни в чём, поэтому опустил голову и задумчиво рассматривал вилку с куском груди в своих руках.

– Кровь в унитазе, это… – зажмурился Аким, пытаясь развидеть в куске груди что-либо человеческое. – Так. Ладно. Свинина. А что за едкая химия, которой ты весь дом провонял?

– Туалет от слитой крови забился. Кислотой прочищал.

Аким молчал. Наконец он сглотнул, оторвал от вилки глаза и в его взгляде мелькнул яркий огонёк негодования.

– То есть, если я зачерпну жижу в своём унитазе, сдам её на экспертизу, ты не будешь возражать?

– А ты мне не доверяешь? – напрягся Ефрем и на долю секунды метнул свой взгляд на миску на столе, в которой, среди прочих приборов, лежал ржавый столовый нож.

Аким уловил этот взгляд и понял, что в сторожке стало опасно находиться. Он резко швырнул вилку в своего соседа и кинулся к выходу. Ефрем был готов к такому повороту и тут же прыгнул следом и сбил с ног Акима. Аким с треском впечатался в стену у двери и завалился на буржуйку, опрокинув её на пол. Из дыры в крыше выпала труба, заполняя сторожку едким дымом. Чугунная печь опёрлась о кровать, роняя из открытой дверцы на пол догорающие головешки и угли. Завязалась борьба. Мужчины катались по ограниченному пространству сторожки, давясь угарным дымом, опрокидывая ногами ведра с мусором, толкая саму печь и тяжёлые банки с мясом. Вскоре напуганный Аким начал брать верх над уставшим за день Ефремом. Он повалил его на спину и сыпал удар за ударом по лицу соседа. Ефрем пытался закрываться. Одной свободной рукой он шарил по полу, обжёгся о горящую головешку, схватил её в ладонь и приложил к лицу Акима. Оба заорали от ожогов. Аким отбил руку Ефрема и смахнул с почерневшего от сажи лица угольки. Ефрем выиграл пару секунд, нащупал у себя под рукой мягкую грудь и кинул её в лицо Акима.

– На, сука, жри!!! Вкусно было?!

Аким скрючился, отрыгнул холостым рвотным запалом и позволил Ефрему скинуть себя. Ефрем вскочил и подбежал к столу, где в миске лежал ржавый нож. Испуганный Аким распахнул ногою дверь и снова упал на пороге, изрыгая из себя рвотные массы. Ефрем, подобно герою из американского боевика, прыгнул на спину товарищу и всадил в толстую ткань пуховика рыжее лезвие.

– Это тебе за ипотеку, с-сука… – шипел он в бешенстве.

Аким вскрикнул, дёрнулся, и отломленная рукоять ножа осталась у Ефрема в ладони. Аким поднялся на трясущихся ногах, выплёвывая изо рта сгустки пережёванного холодца и собственной крови. Ефрем испугался, что он пошёл за угол сторожки, искать топор, поэтому он снова забежал в сторожку и снял с крючка висевшую на гвоздике керосиновую лампу. Держа лампу в руках, он выбежал на улицу, замахнулся и ударил ей Акима по голове. Стекло лампы разлетелось. Из топливного бачка выпал язычок фитиля. Керосин растёкся по куртке Акима и вспыхнул ярким пламенем. К тому моменту тело Акима уже полностью обессилело от ранения и сковавших его рвотных позывов. Огромный горящий факел без единого звука припал к ближайшему стволу лиственницы, охватил его руками и стал тихонько оседать на колени. Уставший Ефрем закурил сигарету о горящий синтепон рукава своей куртки, быстро потушил его о снег, сел на пенёк и постарался отдышаться, прикладывая снежок к горящему от ударов лицу.

Через минуту куртка Акима прогорела насквозь и стала горячо щипать огнём его оголённую кожу. Аким начал хрипеть и орать, нелепо пытаясь смахнуть горящими руками огонь со своего тела. Помахав немного руками, он упал в снег, перевернулся на спину, и так и остался лежать, тяжело дыша, периодически что-то невнятно завывая и хрипя.

Ефрем почувствовал чьё-то присутствие рядом. Он обернулся и увидел в бледной зарнице огня фигуру вернувшегося охотника, который стоял на широких охотничьих лыжах. Это был уже седой старик с пепельной бородой. На нём была короткая рыжая дублёнка с бараньим мехом на груди и серая шапка-ушанка, подвязанная под подбородок. За пояс его дублёнки была заткнула грязно-белая тушка окровавленного зайца, а за спиной на ремешке висела длинная двустволка.

Ефрем бросил окурок и аккуратно привстал, как бы стараясь не вспугнуть случайно забредшую на чужую территорию дичь.

– Спокойно, дед. Я всё щас расскажу…

Дед, однако, спокойно стоять не стал. Одной из палок он оттолкнулся от земли, лихо развернулся на своих толстых лыжах и кинулся бежать.

Ефрем добежал до сторожки, прищёлкнул к своим ботинкам лыжи, подхватил колун у поленьев и кинулся следом. Сильный встречный ветер задувал в лицо комья снега. В снежной мгле ничего не было видно, и только через сотню метров, где-то вдалеке, Ефрему удалось заметить смутный силуэт охотника, который летел всё дальше во тьму, активно махая и отталкиваясь от земли палками. Будто шестым чувством ощущая нагоняющего его Ефрема, охотник сделал крутой вираж и завернул под прямым углом, затерявшись среди толстых крон деревьев. Ефрем такой резвостью не обладал. Он затормозил, медленно развернулся и стал искать потерянную лыжню. Сильные порывы ветра не давали ему как следует рассмотреть и запомнить, где именно дед свернул со своего пути. Через минуту Ефрему удалось различить в потёмках широкую колею, и он побежал по ней, помогая себе палками. В уши ему задувал боковой сильный ветер, и Ефрем даже не успел сначала сообразить, что за грохот разлетелся по ночной тайге. На стволе впереди расщепилась еловая кора, принявшая на себя удар мелкой свинцовой картечи. Ефрем резко затормозил и упал в сугроб.

– Не ходи за мной, сынок! – донесся откуда-то из темноты запыхавшийся тихий голос. – Не ходи, а то следующий заряд аккурат промеж глаз запущу, не дай грех на душу взять! Иди своей дорогой. Ты меня не знаешь, и я тебя не знаю.

– Да он на меня напал, понимаешь, дед?! Он! – крикнул Ефрем в темноту, пытаясь нащупать глазами тёмный силуэт между лиственниц.

– А это уже ваше дело, – проговорил голос. – Я с вами никаких ссор не веду. Разворачивайся и ступай своей дорогой, да за мной не плетись, не то худо будет.

Ефрем поднялся и от досады злобно оскалил зубы.

– Всё, дед, ухожу я! Ухожу!

Охотник больше не ответил ни слова. Только краем глаза Ефрем увиделкак меж стволов промелькнул чей-то тёмный силуэт и исчез в темноте, за пеленой метели.

Ефрем развернулся и по накатанной дедовой лыжне стал возвращаться к сторожке, туда, где уже вовсю сияло яркое зарево пожара.

7

Когда Ефрем добежал до сторожки, её крышу и стены уже поглотил огонь. Сильный ветер раздувал оранжевое пламя. Под вой метели трещало и шипело старое дерево. Не раздумывая Ефрем кинулся в задымлённую дверь и стал выбрасывать на снег банки с мясом. Ещё не вполне осознавая, зачем они ему нужны, он понимал, что скоро здесь будут люди в фуражках, и теперь единственным оставшимся путём отхода была для него тайга. Он готов был прятаться и скрываться, выживать и, может быть, даже замёрзнуть, лишь бы не даться в руки милиции. И если уж он выбрал такой путь, то надо как-то выживать, и банки могли ему в этом помочь.

Вслед за банками на улицу вылетел рюкзак, брезентовый дождевик и ещё какое-то дымящееся тряпьё, которое могло бы сгодиться на первое время. После этого он подошёл с обугленному трупу Акима, отволок его к сторожке и запихнул в дверной проём зимовья, косяк которого уже начали облизывать языки пламени. От сторожки веяло нестерпимо сильным жаром. Ефрем запихал в рюкзак четыре банки, дождевик с тряпками, положил железную кружку и запихнул за лямки тяжелый колун. Ноша давила к земле и казалась неподъёмной. Силы оставляли его, но он решил идти дальше, вглубь тайги, не строя пока никаких планов. Единственный план, который сейчас был у него в голове – убежать от этого места как можно дальше.

Ефрем бежал в полной темноте, под вой метели и ветра, не разбирая дороги. Через пару часов силы окончательно оставили его. Пальцы рук отмёрзли, лицо обветрилось и горело от жара и холода снаружи. Упав на колени перед двумя растущими в облипку высокими лиственницами, он скинул с себя рюкзак, разметал лёгкий слой свежевыпавшего снега и стал рыть нору в твёрдом пласте подмёрзшего наста. Через метр он докопался до коричневого ягеля, губчатого и жёсткого и стал копать уже параллельно земле, пока не упёрся в основание толстых древесных стволов. Внутрь он затащил рюкзак, выстелил на ягеле грязное тряпьё, накрылся брезентовым дождевиком, вытащил из рюкзака банки, а самим рюкзаком заткнул дыру наверх.

Ещё пару часов сон не шёл к нему. В снежной берлоге было недостаточно холодно, чтобы замёрзнуть и обморозиться, и недостаточно тепло, чтобы заснуть. Нос выпускал тонкую струйку пара, ноги сквозило из плохо прикрытой дыры. Усталость навалилась такая, что на нервах и эмоциональном напряжении трудно было заснуть в одночасье. Желудок скрутило от голода, но Ефрем решил, что без крайней необходимости не будет прикасаться к человеческому мясу, и постарается сначала найти ещё одну пустующую сторожку, хотя это и было сродни поиску иглы в стоге сена и случайному редкому везению. Он знал, что в этом восточном направлении из города вела тупиковая дорога в один полузаброшенный маленький посёлок с населением в сотню человек.

По пути к этому посёлку встречаются давно пустующие деревни, в одной из которых и можно будет наладить жизнь и постараться как-то жить дальше. Но сначала одну из таких деревень необходимо найти, и уже потом, немного отдохнув и согревшись, решать, как быть дальше. Успокоив себя этими мыслями, Ефрем, наконец, смог закрыть глаза и погрузиться в короткий, обрывистый сон.

С утра следующего дня и до самой ночи Ефрем весь день был на ногах. Сначала он пытался бежать, чтобы уйти от фантомной погони, которая, казалось, его настигает. После паника прошла, как и запас сил истощенного организма, и Ефрем побрел неспеша, короткими шагами толкая лыжи вперёд, с трудом переставляя палки уставшими руками.

Погода в тайге была тихая и спокойная, но пасмурная, гнетущая своим безмолвием. Любой звук и шум заставлял Ефрема настораживаться, останавливаться и долго стоять на месте, вслушиваясь в пустоту, и только потом идти вновь куда-то, не разбирая дороги, среди этих однообразных стволов голых лиственниц и частых палок тонкой ольхи. Ефрем решил держаться северо-восточнее того места, где, предположительно, должна пролегать дорога. К дороге он вышел только к полудню следующего дня и шёл параллельно, стараясь держать шум редко проезжающей машины на расстоянии.

К брошенной деревне он вышел только под вечер. Это был давно оставленный поселок артели старателей с деревянными покосившимися домиками у края разрытого вдоль реки карьера. Ефрем выбрал самый дальний от дороги домик, в котором он нашёл голую сетчатую кровать, забитые целлофаном окна, ржавую, давно нетопленную печь, подвесные полки, кое-что из посуды и банных вещей. Ефрем полазил по посёлку в надежде найти хоть что-нибудь съестное, но ничего кроме закаменевшей пачки соли, соды, банки с чаем и черного перца ему найти не удалось.

Притащив из соседних домиков матрас, он расстелил его на кровати, растопил печь и слёг с сильным жаром не в силах больше ничего предпринять. С каждой минутой воздух в комнатке прогревался всё сильнее, наполняя его прелым запахом старого мышиного помёта и древесной гнили. Дышать было тяжело. Всё тело Ефрема трясло и потело. Слабость нарастала, и Ефрем со страхом подумал, что если он продолжит и дальше лежать без еды, то уже скоро не сможет встать никогда. Не осталось никаких умственных ресурсов, чтобы думать о морали и этике. Он вскрыл одну из банок с холодцом, сдул пыль с железной миски, что стояла на полке, и найденной ложкой наложил несколько кусков мяса с жиром и желе. Миску он поставил на горячую печь. Рядом с ней встала железная кружка, полная наломанных сосулек с крыши.

Горячий топленый бульон оказался очень вкусным. Ефрем словно пил волшебный эликсир жизненных сил, которые восстанавливали и питали всё его тело. Нежное мясо таяло на языке. Его ароматный сок растекался по жилам, насыщая их энергией. Во время еды голодный Ефрем всё равно старался не думать о том, что с ним происходит и чьё мясо он ест. Он не чувствовал ни отвращения, ни сожаления, ни ужаса. Только удовольствие от насыщения, и насыщения такого приятного и сытного, которого, казалось, не испытывал никогда. Сначала он думал, что этот особый вкус являлся следствием сильно обострившегося голода. Насытившись, он потом ещё некоторое время не возвращался к этой еде, но уже на следующий день внутри него снова просыпался голод – дикий и ненасытный. Со страхом Ефрем понимал, что он хочет есть, причём есть только это мясо. Никакие другие гастрономические грёзы о блюдах из прошлой жизни не вызывали у него такого ментального удовольствия, как мысли о банках с человеческим холодцом, стоящих под кроватью.