Дорога огня. Том I. По ту сторону

Я остановилась, будто врезавшись в стену:

– Нет. Я не могу так жить. Больше не могу. Она предупредила, что кости перестанут действовать через несколько недель. Этого мало.

И гораздо больше, чем я мечтала.

Сумка стояла у бордюра. Но я бросила ее посередине дороги. Внутри не хватало кошелька и плеера, а у ежедневника выдрали первую страницу с логотипом бара. Студенческое удостоверение сменило карман.

– Хочешь знать, кто я? Даже записала, – говорить вслух – глупая привычка, как и вечные прикосновения к шраму. Я разглядывала белесый рубец, впервые – узнавая.

Тогда, в центре подломившейся крыши, я ползла прочь от края, обратно к разбитому окну по стремительно складывающимся доскам. Почти успела – с размаха схватилась за раму, прямо за стеклянные зубья.

Осколок прошел между костей. Я еще ничего не почувствовала, но алые струйки уже горячо побежали по предплечью. Одернула руку – стекло отломилось. Я потеряла равновесие и упала на колени.

Боль билась вторым сердцем, и остальное пульсировало вместе с ней. Песня воробьев, далекие крики, занозы и ссадины, ветерок в прядях у висков, мерцание насекомых. Шершавость и тень, запахи пота и трухлявого дерева. Подчиняясь дрожи в кисти, по льдистым граням осколка туда-сюда скользил свет. Кровь наполнила ладонь, сорвалась каплями с пальцев. Как красиво. Как страшно.

Как красиво.

Я вдруг поняла, что крыша давно должна была обвалиться. Оглянулась.

Прямо в воздухе висели щепки и камешки, сухие листья. Облако пыли покачивалось, но не оседало, напоминая след краски в воде, когда только обмакнешь кисть. В центре дрейфовал обломок доски.

Внизу, на земле, кричали друзья. Я не видела их, но они видели колдовство. Через секунду я осознала, что чудес не бывает, и все рухнуло.

– Не просто рухнуло, – выстрелило деревом и камнем, шрапнелью из ржавых гвоздей и стекла. Амалия лишилась глаза, лицо навсегда изуродовала сетка шрамов. Миша и Эмре отделались переломами, Лизе повезло меньше всех: кирпич вбил ее ребра в легкие. Она умерла на месте.

Я сотворила это. Убила, искалечила. А сама, упав, лишь оцарапалась.

И забыла. Сначала о чуде, а после переезда – о крыше вообще. Никто не напоминал о погибшей девочке и странных рассказах остальных детей.

– Никто им не поверил, – из взрослых. Двор мгновенно пустел, стоило мне выйти на улицу. Не потому ли мы переехали?

Были ли тени до осколка? Или он открыл эту дверь?

– У меня нет ответов. Но теперь я знаю, где их найти.

Поспешно закрыв сессию, я устроила наблюдательный пункт на гараже в дальнем углу парковки. Оттуда отлично просматривался заветный столб и пыльные ряды машин, зеленая будочка сторожа у ворот и маленький красный домик Бобби, Нининой дворняги. Меня же надежно скрывали ветви росшей по соседству шелковицы. Присутствие постороннего замечал только пес.

Протиснувшись через дыру в сетке забора, я забиралась по дереву и растягивалась на теплой гулкой кровле. Тихонько, ведь каждое движение звучало барабанным боем, и Бобби, дремавший внизу, поднимал голову.

– Спи, все хорошо, – я доставала планшет и альбом для эскизов. В густой пятнистой тени страницы споро заполнялись черновыми выкройками и летящими силуэтами новых идей. Пока я безуспешно искала удобную позу, разноцветные карандаши и фломастеры норовили укатиться вниз и потеряться в палой листве между гаражами, а книги заканчивались раньше, чем мутный от жары разум успевал вникнуть в сюжет. Я постоянно отвлекалась: пропуская машины, взвизгивал старый шлагбаум, тысячи раз хлопали двери. Бобби встречал каждого водителя заливистым лаем. Горячий воздух жег глаза и набивался в легкие, с дерева падали насекомые и – позже – спелые маркие ягоды. Одинаковые дни слагались в недели, лето катилось своим чередом бесконечно долго, пока вдруг не выгорело в осень. Нина не вернулась.

Но и твари тоже. Поглаживая колбу с серой пылью, я осторожно воображала, будто они ушли навсегда. Сосуд отмечался льдинкой у груди. Я поминутно проверяла, крепко ли держит шнурок, не ослабли ли узлы. Постепенно порошок потемнел, начал собираться в гранулы и налипать на стенки. Когда стекло перестало холодить кожу, пришлось признать: каникулы закончатся.

Я по-прежнему ночами работала в баре, а спала днем. Дремала прямо на крыше, вздрагивая от лая – чтобы увидеть, как Бобби встречает не Нину. Других: мужчин, появившихся из ниоткуда или исчезающих в секунду между ударами сердца. Одинаковые из-за расстояния и черной формы, они напряженно осматривались, и я приникала к шершавому металлу и медлила со спуском – а потом не находила никого на пустынной улице. За тремя, шатающимися от усталости, мне удалось пройти на несколько кварталов вглубь частного сектора с ветхими домишками и узкими, засыпанными шуршащим гравием дорожками. Заслышав шаги, маги мгновенно оборачивались. Расправлялись поникшие плечи, в походке появлялась пружинистость. Я сжимала кулак со шрамом и сворачивала прочь на следующем повороте:

– Ничего. Нестрашно. Мне повезет, – они появлялись раза два в месяц. Думаю, многих я пропустила из-за работы: четыре дня в неделю.

– Но уволиться я не могу, это уже совсем безумие. Работа отличная. И ночью слежка заметнее, ночью… – звуки громче, прохожих меньше. Поймают сразу.

– Что тогда? Просто рассказать все? – нет.

Люди страшнее всего.

Я слишком мало знаю. Нельзя довериться первому встречному. Лучше дождаться Нину.

– Она вернется, должна вернуться.

Она забрала девочкин рюкзак. Я проверила арку – метнулась в темноту, к созвездиям дыр на ржавых воротах и пустому креслу. Осмотрела закоулки на случай, если рюкзак распотрошили бродяги. Быть может, забрали с собой? Или девочка вернулась, пока я спала на остановке?

– Нет. Это Нина. И в моей сумке рылась она. Возможно, кошелек и плеер спер кто-то еще, но тот лист вырвала Нина, – уверенность разгоняла кровь до эха пульса в ушах. Заштриховав карандашом вторую страницу блокнота, я разобрала запись с утерянной: мои имя и фамилию, название училища, номер общежития, комнаты. Буквы: М.О.

– Еще Нина не хотела, чтобы я отыскала девочку. Раскусила трюк с резинкой? Поэтому не приходит? Или приходила, пока меня не было?

Четыре. Чертовых. Месяца. Я отказалась поехать к маме. Не навестила и папу. Прожарилась до костей. Меня перестали сторониться люди. Исчезла нужда оглядываться и замазывать синяки под глазами. Появился вопрос:

– Правильно ли я поступаю? – единственный собеседник прищурился, запрокинув лохматую морду. – Смогу ли перестать ждать и не жалеть потом?

Пес вяло дернул хвостом. Для Бобби ожидание было стилем жизни, и он явно не понимал, о чем я тревожусь.

Воздух посвежел. В порывах ветра зазвенело обещание холодов, я сменила футболки на свитера, спрятала в развилке шелковицы пакет с одеялом. Кончался сентябрь:

– Скоро зачастят дожди, и наблюдение превратится в по-настоящему дикое занятие, – если эта грань не была пройдена пару месяцев назад.

***

Я лежу на пледе в сгущающихся вечерних тенях, бездумно листая на планшете фотографии с чьей-то осенней коллекции: прогулы прогулами, но ради места в общежитии зимнюю сессию сдать придется. Сумерки стирают границы предметов, наполняют окна пятиэтажки напротив холодным мраком. Над дорогой за воротами давно зажглись огни, но полупустая стоянка остается неосвещенной. Злополучный столб, сосредоточие моего мира, теряется на фоне асфальта.

Я почти пропускаю. Чертов Бобби вяло тявкает во сне и накрывает лапой нос. Стон сразу тухнет в шелесте листьев, но все же заставляет поднять глаза.

У столба кто-то стоит на коленях.

Задерживаю дыхание.

Человек шевелится. Медленно, держась за бок, поднимается. Когда загорается свет, я едва не вскрикиваю, быстро закрываю рот ладонью: под его… ее руками расплывается темное пятно.

Знакомая коса, форма, движения. Нина – выжидает немного, опираясь о столб, потом выпрямляется и напряженным шагом идет к выходу с парковки.

Я скатываюсь с крыши, продираюсь через дыру и бегу вокруг забора к воротам. Чтобы попасть на улицу, нужно обогнуть пристройку, а дальше – пересечь двор. Когда я вылетаю из арки, Нина уже дошла до конца квартала и сворачивает за угол.

Медлю. Шанс на миллион, нельзя ошибиться. Если я неверно оцениваю состояние девушки, она пошлет, как в прошлый раз, и снова исчезнет, и больше не позволит себя поймать.

Вообще-то Нина может послать даже будучи при смерти, но…

– Стоит верить в лучшее.

Обернувшись, волшебница сразу увидела бы меня. Но боль сделала ее безразличной к происходящему вокруг.

Тихо. Главное, чтобы не услышала. Во рту пересыхает, сердце набатом колотится в груди:

– Идем.

Квартал за кварталом, через дворы. Там – темнее, ближе, и звуки гулко бьются о стены. За девушкой тянется цепочка черных пятен.

Частые остановки. Она прислоняется к дереву или стене и стоит несколько мучительных минут. Пора помочь? Вдруг опоздаю? Надо… Нина стонет и почти падает вперед – в новый шаг.

Через открытые окна звучат голоса, доносится бормотание телевизора, музыка. Детский смех, кого-то зовут ужинать… Нина движется в своей отдельной реальности. Невидимая, как призрак. Моргаю: мертвый ребенок у давно оставленного дома. Вздрогнув, бегу к ней.

Она пытается развернуться. Неуклюже выбрасывает кулак – скула взрывается болью. Обхватываю за плечи и притягиваю вплотную, не оставляя места для следующего замаха. Издав свистящий звук, Нина застывает, часто-часто дыша, в широко распахнутых светлых глазах плещется паника.

– Дом с привидениями, весной. Девочка в красном платье. Семья колдуньи… мы сожгли дом и шли через лес и речку, помнишь? – тороплюсь говорить, пока она не выкинула что-нибудь еще. Я не заметила кобуры, но ей хватит и стилета. – Нина! Ты должна помнить!

Облизывает белые губы. Хрипит неожиданно спокойно:

– Девочка-солнце. Конечно, помню. Отпусти.

– Ты не упадешь? – смеривает раздраженным взглядом. Отпускаю. Нина, всхлипнув, оседает на землю.

– Надо перевязать рану, – на серой футболке под расстегнутым кителем – широкое кровавое пятно. Начинаю стягивать свитер, но она мотает головой:

– Тогда меня убьет яд. Нет. Помоги дойти.

Обнимаю под мышками, рывком ставлю на ноги. Тяжелая.

– Ты сможешь идти?

– Туда. Быстрее.

Следующий двор, еще и еще. Острый лавандовый запах, сиплый шепот прямо в ухо: налево, сверни за деревом, налево, калитка, направо… вот и домики частного сектора. Чертов шумный гравий – можно не таясь загребать ботинками. Узкий переулок выводит к дороге, за ней – дикий парк, а дальше, кажется, только заброшенные склады и заводы. У меня перехватывает горло: если она потеряет сознание, все будет кончено. Телефон валяется на гараже. Помощи искать негде. Нина дергает рукой, направляя в черноту под деревьями:

– Твой оберег еще действует?

– Да.

– Странно.

Идем просто напролом через кусты. Ничего не видно, ветки царапают лицо. Почти случайно вываливаемся на тропинку, и я замечаю проблески света среди листвы. Огоньки в ряд. Забор. Нина выдыхает:

– Калитка. Оставь меня у ка… открой и… беги, – обмякает. Я едва удерживаю:

– Зачем бежать? … – но она больше не может ответить.

Руки трясутся и горят от усталости, скользят по холодной коже формы. Хвост щекочет шею, отросшая челка лезет в глаза. Колет запястье эмблема щита. Продвигаюсь вперед отчаянными рывками, каждый отзывается вспышкой боли в пояснице. Каково же было ей… хорошо, что потеряла сознание.

Когда за поворотом тропинки показываются поляна и высокая каменная ограда с тусклыми фонарями, я осторожно кладу девушку на траву и бросаюсь к калитке.

Дергаю ручку, толкаю, пинаю, давлю на кнопку звонка. В ответ ни звука. Назад!

Ее правый бок напрочь мокрый, брюки тоже. Сдвинув ткань, натыкаюсь на рваные края раны – Нина стонет. Надо остановить кровь, но она говорила о яде.

– Что мне делать?!

Забор слишком высокий, гладкий, сверху щерится колючей проволокой. В калитке ни выступа, ни щели. Я кричу, пока голос не срывается в хрип. Прислоняюсь к кованной двери спиной, палец на звонке. Тихо. Лишь равнодушно шумят деревья. Сколько у нее времени?

Руки опять в чужой крови. Как в доме с могилой. Как раньше, когда нож плясал в ладонях, а он все не умирал и кричал, кричал, кричал… другие не успевали, сразу захлебывались, но последний…

Как совсем давно, крыша. Стекло.

Нет, в тот раз была моя.

Повинуясь странной идее, иду к Нине.

– Мне нужен нож.

Стилет находится в кармане кителя. Закусив губу, резким движением рассекаю шрам. Нина, не приходя в сознание, беспокойно отворачивается. Скорей.

Прижать рану к калитке, воскрешая в памяти осколок и живую темноту под ногами. Откройся!

Хлопок. Вспышка. Удар в плечо, лицом по земле, а сзади воздух сияет и целлофаново рвется, поднимается утробный вой: сирена. Я отползаю и оборачиваюсь – боже мой, до забора теперь метров пять! Нащупываю колбу… остатки колбы. Под пальцами влажно, в узлах веревки колется стекло.

– Нет! Только не это!

Поверх колец проволоки взвивается, роняя искры, вязь узоров. Расходится дальше и дальше, от пляски символов кружится голова. Шатаясь, ползу на коленях прочь. Смешно: вот тебе и беги…

Девушка лежит в прежней позе, но глаза открыты. Зрачки до краев заполяют серую радужку. Всполохи в небе красят бледную кожу в мертвенные тона, под стать ее сиреневому лавандовому запаху. Проглотив пыль, сиплю:

– Это плохо?

Она медленно моргает: да. Вой падает на октаву ниже, потом еще, мерцает в позвоночнике. Сжимаю кулак с раной.

– Звонок не работал, – зачем-то объясняюсь. Нина кривится. – В следующий раз просто брошу тебя, обещаю.

Вздыхает. Накрываю ее руки своими:

– Главное, не умирай.

Я успеваю расслышать шаги, но не пошевелиться. Нина меняется в лице. Ледяная резь опутывает шею. Я пытаюсь просунуть пальцы под удавку, когда меня дергают назад, опрокидывая на спину. Сверху вырастает фигура. Размытое движение – и тонкая цепочка вспарывает предплечья морозом и болью. Мелькает второй человек, склоняется над Ниной.

– Как она? – спрашивает затягивающий путы мужчина. Успеваю напрячь мускулы, отвоевав кусочек свободы, смаргиваю слезы: цепь, разрезая свитер, вгрызается в кожу.

– Жить будет, – после долгой паузы отвечает другой. Мужчина… нет, парень – чуть старше меня – коротко улыбается. Облегченно – Нинин друг?

– Ты ее знаешь?

Нина сосредоточенно кивает, каркает:

– Ва… лен…

– Понял, – девушку оплетает волшебная паутина. Стоящий на коленях складывает ее – из пыли и камешков, порхающих в воздухе.

– Ты можешь встать? – не дожидаясь ответа, друг Нины подхватывает на руки. От него пахнет сигаретным дымом. Вдруг вижу: не друг, брат. Пусть смуглый и черноглазый, а резкий нос гораздо крупнее, чем у сестры, но в остальном сходство разительное.

– Не бойся, – говорит он. Добавляет в рацию на плече:

– Код пятнадцать. Прием.

– Кан! Ты с ума сошел?! Еще рано отклю… не трогай ее! Надо дождаться подкрепления! – орет его напарник. – Она может быть…

Звук и сияние над оградой гаснут.

– Она связана. Позаботься о Нине, а я разберусь с ней, – парень кричит что-то вслед, но Кан лишь ускоряет шаг. Летит, будто я ничего не вешу.

– Извини за это. За удавку. Иначе нельзя. Лучше не напрягайся, тогда будет не так больно. Расскажи мне, что случилось. Быстро и честно, у нас мало времени, – я молчу. Мы минуем калитку.

– Ладно, неважно. Главное я понял. Ты маг огня.

– … кто? – цепь впивается в горло.

– Ну слава богу. Я уж было решил, что немая, – фыркает. – Серьезно, что произошло?

Я коротко рассказываю о девочке, призраках, портале на парковке. Вру, что выбросила леденец. Уменьшаю количество времени, проведенного в слежке за столбом. Он хмыкает. Я меняю тему:

– Почему сработала сирена и этот… свет… когда я дотронулась до калитки? – вокруг нас редкие фонари скорее размечают пространство, чем рассеивают мрак. За раскидистыми деревьями и под покрывалом вьюнков угадываются корпуса цехов, крытые переходы и секции огромных труб. Завод. В окнах темно и так тихо, будто случившееся у калитки мне приснилось. Далеко воет собака.

– Маг огня управляет и тьмой тоже. Защитный контур отреагировал на эту сторону твоей силы. Что ты сделала?

– Кровь… ничего больше, – и страх, и отчаянное желание, чтобы Нина жила.

– Ясно. Слушай, – Кан вдруг шепчет, – если спросят: ты раньше Нину не встречала. Это важно. Она обязана была доложить о тебе. Никто не должен знать, что она нарушила приказ. Поэтому: ты увидела, что ей плохо, и помогла. Все. Руку порезала случайно и позже – об удавку. Тронула калитку, когда мы проходили. Поняла? Пришли, – ставит меня на землю у зеленой шуршащей громады здания: плющ заплел стены по самую крышу, не сосчитать этажей. – Сможешь дальше сама?

Легкость в голове уже рассеялась. Плечо и щека ноют, горят порезы под чешуйчатыми зубьями цепочки. Делаю несколько шагов на пробу. Под ногами – разбитый асфальт, сорняки и трава в глубоких трещинах. Кан сует ладонь в листья. Щелчок. Со скрипом отворяется дверь.

Сзади из ночи выступают двое. Вздрогнув всем телом, я разворачиваюсь к ним, сердце срывается в галоп – мои тени вернулись!

И тоже вскинулись.

– Спокойно! – Кан встает между нами. – Все под контролем.

– Протокол, – невыразительно отвечает одна из теней. Выдыхаю. Нет, всего лишь люди.

Люди страшнее всего, – что, если я смертельно ошиблась?

– Она неопасна. Просто следуйте за нами.

– Почему сюда? Огненных магов необходимо доставлять к Адамону Влодеку.

– Адамон разбирается с последствиями драки на тренировке. Он может быть где угодно. Я не пойду искать. Рабинский сойдет.

Закрываю глаза и набираю полную грудь осеннего ветра.

Кан подталкивает в спину:

– Осторожней, там ступеньки.

II

Мы спускаемся в кромешной тьме. Я иду первой, нащупывая ступеньку за ступенькой, сзади – Кан и двое других. Сверху гудит электричество. Паника бьется за ребрами пойманной птицей. Стиснув зубы, потихоньку ослабляю цепи. Без особой цели: у меня не хватит сил справиться с тремя мужчинами. Через несколько пролетов, искромсав внутреннюю сторону предплечий, путы повисают на запястьях. Становится светлее. Мутное сияние обозначает толстые жилы кабелей на стенах и – знаки. Хаотичные росчерки баллончиком, еще час назад я бы решила: просто граффити. Символы едва уловимо меняются, если не смотреть в упор. Я быстро перестаю.

Лестница обрывается решеткой. За ней над массивной железной дверью горит забранный металлом фонарь. Кан касается ржавой пластины. Лязгают, открываясь, замки. Парень говорит:

– Дальше сама.

Оглянувшись, я вижу, что все трое одеты в знакомую черную форму, со щитами на груди. Вооружены: подмышечные кобуры, к кольцам на поясах крепятся набедренные сумки и массивные ножны. Нинин брат ободряюще улыбается, но сведенные на переносице брови выдают напряжение:

– Иди, все будет нормально, – стоящий рядом с ним поднимает пистолет. Я тяну за ручку.

И слепну. Потолок полыхает сотнями, тысячами лампочек. Громко шумит вытяжка. Лампы, покачиваясь на проводах, цокают друг о друга.

Скрипит, закрываясь, дверь.

Вечность спустя из золотого света проявляются деревянный пол и колонны. Вдали – блеск металла. Туда. Я ныряю в лес полированных трубок, стали и латуни, прохожу по плитам из темного от времени железа. Вентили, провода, рычаги и счетчики с дрожащими стрелками, бульканье воды в прозрачных шлангах. У скопления приборов – стул и стопка бумаг.

– Добрый день! – кричат сбоку. – Сюда, на мой голос!

Я мешкаю, избавляясь от цепи. Витки на шее сидят плотно, зацепившись грузом на конце, но и не мешают. Расчлененные рукава худо-бедно прикрывают отсутствие пут, остается только держать полные звеньев и липкой влаги ладони неловко сведенными у горла. Невидимый человек продолжает звать: сюда, сюда! Я блуждаю среди эха и механизмов, протискиваюсь боком между горячими корпусами, пока не натыкаюсь на черные прорезиненные занавески. Обхожу кругом: шторы отрезают кусок помещения. С одной стороны полог откинут:

– Проходи.

Он старше, чем звучит. Лет пятидесяти, худощавый, седой и смуглый, в очках с тонкой оправой. Интересный, а в молодости, наверное, был красив. Уверенный разворот плеч, рубашка с небрежно закатанными рукавами. На спинке стула – белый халат. Врач? Не похож. Вокруг шкафы, забитые папками. Книги, распечатки, тетради, рулоны – повсюду, даже на полу; стопки в человеческий рост громоздятся по углам. Мужчина отодвигает большую чертежную доску с узором из знаков.

– Добрый день! Сейчас же день? – я качаю головой. И кривлюсь от боли. – О, под землей легко потерять счет времени.

– Я… я не знаю, зачем я здесь.

– Ты включила тревогу. Нужно понять, почему защитные чары отреагировали. Пожалуйста, присаживайся, – смахивает стопку листов с ближайшего стула. – Не волнуйся: то, что ты смогла спуститься сюда – уже отличная новость. Заметила чары в стенах? Они бы не пустили, будь ты нестабильна. Сейчас я возьму у тебя кровь, затем проведу несколько тестов, и, если выживешь, будешь свободна.

– Очень смешно. Вы каждый раз это говорите? – мужчина смеется:

– Ну извини, трудно удержаться. Мне, конечно же, не следует шутить… ты и так напугана. Тебе сильно досталось. Давай обработаем раны, – отодвинув ящик стола, достает вату, бинт и пару бутылочек. Я медлю, но незнакомец выглядит безобидно. Выпускаю на колени скользкую от крови цепочку, отрываю лохмотья рукавов. В ярком свете припухлые разрезы, исчертившие руки до локтей, блестят ртутными разломами.

– Зря ты… только сильнее поранилась. Эх… подожди, сейчас помогу с шеей, – щелкают кусачки. Затаив дыхание, отдираю цепкие чешуйчатые звенья. Шнурок, который держал оберег долгие четыре месяца, исчез. Если бы я утром не собрала волосы в высокий хвост, их бы тоже лишилась.

– Вот, держи. Протри, забинтуй и давай начинать. У нас мало времени. Как тебя зовут?

Выдуманные имя и фамилию я шиплю сквозь зубы: средство на вате жжет и дергает кожу, бинты ложатся наждачной бумагой. Мужчина записывает возраст, рост, вес, адрес (выдуманный), место учебы (снова ложь), хочет узнать про семью – отвечаю, что не буду говорить. И спрашиваю наконец, кто он такой.

– Валентин. Или, если тебе больше нравится, профессор Рабинский. Я изучаю магию и магов, хотя сам не в состоянии сотворить даже крошечное волшебство. Иронично, не так ли? – он заканчивает писать и откладывает папку. Вытаскивает из-за стопки рукописей микроскоп с предметными стеклами. Забирает окровавленную вату.

– Что это за место? – Валентин мажет моей кровью пробирки, разбавляет жидкостями из разноцветных бутылок – некоторые пенятся, другие светлеют, одна вспыхивает и дымится. Профессор поднимает брови.

– Университет. Здесь волшебники учатся использовать свою силу, а ученые учатся использовать их. Изначально Университет был монашеским орденом, затем – светской организацией, вроде лож, которые собираются ради развлечения и политических игр. После войны Совет сделал упор на науку: новое место, новые открытия, новые цели. Впрочем, не для протокола, я бы сказал, что вопросы власти еще остро стоят на повестке дня…

Валентин замолкает, прислушиваясь. Шепчутся лампочки, равномерный гул просачивается в подошвы ботинок. Профессор наклоняется ко мне, понижая голос:

– Ты маг огня и тьмы, ты нужна им. Сильнее, чем они дадут понять и чем ты сейчас способна представить. Будь осторожна! Они не должны узнать, насколько ярко ты светишь. Тебя не отпустят, и научат многому, но никогда не показывай всю свою мощь. Никогда! Они заставят участвовать в исследованиях, а это… разрушает. Не сразу, но непременно. Делай что угодно, чтобы избегать кровавых ритуалов. Каждый, – запомни, – каждый может стать для тебя последним. Вот, возьми, – сует мне покрытую патиной монетку, – порежь палец, когда окажешься на знаке. Тсс. Ты поймешь, поймешь! Ее нельзя использовать больше двух-трех раз, и вряд ли скоро придется, но на всякий случай всегда носи с собой. И возвращайся сюда при первой возможности! Я все объясню.

Он откидывается на стуле и продолжает писать как ни в чем ни бывало. Я потихоньку прячу кругляшек в карман.

Валентин еще делает пометки, когда монитор ноутбука с писком включается. Появляется черно-белая картинка: в комнату с лампами входят пятеро.

– Кан сказал, ты спасла жизнь его сестре. Как там ее, девчонка с собакой? – профессор не обращает внимания на экран, но я замечаю, как напрягаются его плечи. Переспрашиваю:

– Собакой? – первым семенит старик в мешковатом, будто с чужого плеча, костюме. Следом – осанистый мужчина в халате врача и высокий, тощий как жердь человек с папкой под мышкой. Последними в дверь скользят двое, что сопровождали нас с Каном.

– Злая, но умная, – мне требуется время, чтобы сообразить: он о собаке, не Нине.