В тени охотника 1. Перекрестье дорог

– Ты совсем меня не слушаешь, – летница мягко положила мне на плечо не по-женски твердую, крепкую ладонь, тонкие пальцы легонько сжались. – Что крутится у тебя в голове с начала этой весны? Днем ты заряжаешь силой безделушки, ночью пробираешься в библиотеку и сидишь там куда дольше положенного. Ты копишь свою магию, прячешь ее на груди, как младенца, и очень неохотно ей делишься, даже когда обязана это сделать.

Ши-дани остановилась, развернула меня лицом к себе и наклонилась, так, что ее глаза оказываются напротив моих. Лиственная зелень радужек неожиданно приходит в движение, в глазах летницы будто бы колышется травяное море, лучики солнца поблескивают на гладкой поверхности молодой листвы, тонут в темной еловой хвое и окончательно пропадают в бездонной глубине чуть вытянутых зрачков.

Что ты задумало, человеческое дитя?

Красивые губы Айви не дрогнули, но я все равно услышала этот мысленный вопрос – удивительно чистый, ясный, без привычных «шумов» и «помех», которые сопровождали мысленную речь наставников из Одинокой Башни. Услышала – и почувствовала, как ши-дани плавно, неторопливо вытягивает из омута моего сознания правдивый ответ. Как сонную, крупную рыбу, которую стоит только разбудить несвоевременной подсечкой, как она задергается, забьется, непременно оборвет леску и уйдет на глубину, пусть даже с крючком, глубоко засевшим во рту.

Это я и делаю, поднимая с глубины души не ответ на заданный вопрос – а черный, липкий, тошнотворный ужас, сковывающий все тело параличом, не дающий не только крикнуть, позвать на помощь, но и даже просто вздохнуть.

Летница невольно отшатывается, красивые губы искривляются в гримасе неприятия и отвращения, в зеленых глазах мелькает растерянность. Она выпрямляется, склоняет голову набок, отчего длинные золотые волосы соскальзывают с плеча и закрывают безвольно повисшую руку густым плащом.

– Тебя коснулись Сумерки, но метки своей не оставили. Повезло тебе, человечка… – Айви глубоко вздохнула, передернула плечами, будто бы стряхивая невидимый груз, и коротко кивнула, слегка улыбаясь, как ни в чем не бывало. – Идем, Арайя. Нас ждет пшеничное поле к востоку от городских стен.

И я пошла за ней, ступая по маленьким следам, оставляемым узкими раздвоенными копытцами ши-дани, ощущая, как меня трясет в ледяном ознобе, несмотря на летнюю жару.

Сумерки…

Запретное место, изнанка тени.

Место, где рождаются чудовища, равных которым нет в мире под солнцем.

В густой тени раскидистого орешника мне почудился чей-то тонкий хохоток. Я невольно втянула голову в плечи, но не оглянулась, а заторопилась за размеренно идущей вдоль луговины летней девой.

Одно из правил, когда сталкиваешься со своими страхами – не оглядывайся…

***

Когда-то давно бородатый менестрель, зашедший на поздний огонек в таверну «Две рыбы», где трудилась моя матушка, сказал мне, что дорога начинается с первого шага того, кто решится по ней пойти, а история – там, где начинает ее рассказчик.

Моя история началась не с первых воспоминаний из раннего детства о ярких солнечных бликах, пляшущих по поверхности вечно беспокойного моря, не с дома с маленькими окнами и белесыми от выступившей соли плетеными ковриками, и даже не с маминых теплых, шершавых и грубых от работы рук.

Она родилась темной осенней ночью, когда ветер бился в стены дома, задувал в кое-как заткнутые просмоленными тряпками щели, а море гудело и ревело, осыпая ледяными солеными брызгами высокий скалистый берег. Мне было одиннадцать лет, и на моей памяти вода никогда не поднималась так высоко и не ярилась столь сильно. Еще вчера южный ветер, который рыбаки называли звонким, красивым именем «валь», принес с собой из-за горизонта тяжелые ливневые облака, а уже на следующее утро поднялся шторм, равного которому еще не видали в этих краях даже старики, из последних сил коптившие небо. Холодный дождь быстро превратил деревню в грязевое болото, а после полудня начал перемежаться крупным, жестоким градом размером с горошину.

Мы с сестрой сидели, прижавшись друг к другу, у самой печки, с беспокойством вслушиваясь в грохот градин по крыше. В двух местах крыша уже прохудилась, и частые капли падали в деревянное ведро и большой глиняный кувшин – только успевай воду выплескивать. То, что в такую непогоду матушка не вернется, было ясно, едва первые градины упали на землю – к чему пробираться через скользкую грязь поздним вечером на другой конец деревни, безуспешно пытаясь укрыться от хлещущего града, если можно вернуться утром? Вряд ли шторм такой силы затянется – валь дует хоть и сильно, но обычно недолго, а затяжные ливни редкость в наших краях. На следующий день напор стихии так или иначе ослабнет, да и что случится с нами, двумя почти взрослыми девками? Дрова для печки у нас припасены и в углу горницы, и в сухих, крохотных сенях, кладовая не пустует, дверь заперта на крепкий деревянный засов. Да и кто будет шататься по улице в такую погоду? Водяной разве что, царь морской – но какое ему дело до людей на берегу, пусть даже шторм и потоки воды с неба позволяют ему ненадолго показаться на суше?

– Спать пора, – наконец-то выдохнула Ализа, поднимаясь с низенькой лавки и приоткрывая заслонку маленькой печки, от которой пахнуло жаром, сунула в сердцевину огненного клубка еще одно полешко, покрупнее, и ловко закрыла чугунную дверцу тонкой палочкой, умудрившись не обжечь пальцы. Я бы наверняка обожгла. – Ляжем здесь, на маминой кровати, теплее будет.

Меня тогда пугала обрушившаяся на наш домик, да и на весь берег непогода, поэтому я только обрадовалась, что буду ночевать вместе со старшей сестрой. Уж она-то ничего не боится – и заплывать на лодке дальше всех детей, так далеко, что высокий скалистый берег превращается в серую зубчатую полосочку на фоне ярко-синего неба, и нырять с высокой скалы во время прилива. Чего уж говорить о каком-то шторме, который, к тому же, пережидаешь не в лодке посреди беснующихся волн, а на берегу под крышей.

Я помню, как нарочито долго Ализа расчесывала свои длинные золотистые волосы простым деревянным гребнем, как она будто невзначай поглядывала в сторону темных сеней и накрепко запертой двери. Сестра в последнее время казалась мне странной, мечтательной. Раньше она охотно проводила со мной время на берегу, помогая искать съедобные ракушки и ставя краболовки, рассказывала сказки, даже пробовала учить письму, как учили ее в свое время в храмовой школе, но вот с месяц уже, как Ализа стала непривычно тихой и задумчивой, предпочитая проводить время в одиночестве. Матушка сказала, что сестра «заневестилась» и наверняка в скором времени следует ждать если не сватов, то хотя бы суженого, по традиции приходящего знакомиться с родителями приглянувшейся девушки. Но время шло, Ализа становилась все более задумчивой и неразговорчивой, а никаких сватов мы так и не видали.

Наконец сестра встала, отложила гребень и задула единственную теплящуюся свечу, погрузив комнату в густые сумерки, в которых мягко, уютно мерцали рыжие отблески пламени со стороны печки. Я слышала ее мягкие, легкие шаги по полу. Скрипнула половица у самой кровати, и я почувствовала, как сестра улеглась рядом, оттеснив меня к стене. Я тронула кончиками пальцев ее волосы – пушистые, пахнущие морской солью – придвинулась ближе и уснула, уткнувшись носом в это душистое облако.

Я не знаю, сколько я тогда проспала, вот только проснулась от того, что не столько услышала, сколько почувствовала несильный удар в днище кровати. Еще толком не понимая, что происходит, протянулась к Ализе, которая должна была лежать рядом – но пальцы нащупали только скомканную, уже остывающую простыню. Кажется, спросонья я позвала ее – мало ли, куда могла отойти сестренка, может, за водой, а может до ведерка в сенях – но в ответ услышала лишь эхо собственного голоса, доносящееся из-под кровати.

Сон с меня слетел мгновенно, я села, прижавшись спиной к холодной неровной стене, ощущая первый приступ липкого, парализующего страха, когда что-то завозилось под кроватью, заскребло по днищу прямо подо мной…

В комнате было темно – тускло светилась лишь узенькая рыжая полоска света над печной дверцей – и в этой тишине и темноте я особенно остро ощутила, что в комнате я не одна, и этим «кем-то» была явно не Ализа. Что-то возилось под кроватью, с которой я не смела спуститься, боясь, что неведомое создание ухватит меня за ногу и утащит за собой неведомо куда, изредка тоненько хихикало, то так, то сяк повторяя оброненное мной имя сестры, а потом все неожиданно стихло. Еще минуту я сидела, не шевелясь, но когда неловко подвернутая нога занемела, я попыталась ее выпрямить.

Кровать скрипнула, и сразу же то, что затаилось под ней, тоненько, мерзко усмехнулось, да так неприятно, будто бы провернули несмазанное тележное колесо, насаженное на ось. Я не столько увидела, как почувствовала, что одеяло, которым я укрывалась, кто-то с силой рванул вниз, на пол, а потом мне привиделись два больших светящихся зеленью глаза, показавшиеся над краем кровати. Глаза мои к тому времени уже привыкли к темноте, а света, выбивающегося из-за дверцы печки, было достаточно, чтобы рассмотреть небольшое, с трехлетнего ребенка существо, царапающее простыню маленькими, но острыми коготками. Большая, по сравнению с тщедушным тельцем и тоненькими ручками голова, огромные светящиеся зеленью глаза – и улыбающийся рот до ушей, наполненный мелкими заостренными зубами. Я будто приросла к стене, вжимаясь в нее так сильно, будто хотела пройти сквозь нее, ощущая, как все тело бьет мелкой дрожью, а существо улыбнулось еще шире, хотя казалось – куда дальше-то – и приложило тонкий, длинный палец ко рту тем самым человечьим жестом, которым матери просят непослушное дитя быть потише.

Я успела почувствовать тонкую ледяную иглу, воткнувшуюся в горло, а потом…

Не помню. Не могу вспомнить.

Не хочу вспоминать.

Я очнулась от криков матери, от ее крепких, жилистых рук, трясущих меня за плечи. В дверной проем, который уже не перегораживала дверь, висящая на одной петле, лились лучи холодного осеннего солнца и задувал свежий студеный ветер, остро, резко пахнущий солью. В горнице было многолюдно – казалось, у нас собрались все соседи. Даже священник, мрачный, худой старик в грязно-сером балахоне, подпоясанном колючей веревкой вместо пояса. Я хотела спросить, куда делась Ализа – но не смогла. Та ледяная игла, которую воткнуло мне в горло неведомое, пугающее существо, осталась, и именно она не давала мне произнести ни звука. Воздух свободно проходил в легкие, но едва я пыталась что-то сказать, да хотя бы крикнуть, как сразу чувствовала ее. Тонкую, колючую, прочно засевшую там, где ни одному лекарю не достать…

Так я стала бояться темноты. Вернее, не темноты, а тех, кто может прийти из нее, прийти из самой густой, самой черной тени – и утащить за собой, так же легко, как это случилось с Ализой. Матушка искала ее, спрашивала на кораблях, стоящих в порту, у моряков в таверне, у торговцев на рынке. Но никто из них не видел девушку с пшеничной косой. Да и не мог увидеть – потому что украли ее те создания, про кого мы тогда и не слышали. Лишь спустя два года я впервые узнала, как называют их далеко-далеко от моря на севере страны. Услышала от зашедшего в таверну «Две рыбы» бородатого бродяги, странного человека с дырявой сумой и простым дорожным посохом.

Именно от него, от бродяги, назвавшегося Раферти, я впервые услышала слово «фэйри».

И, благодаря тому же Раферти, смогла его произнести, обретя голос после двух лет молчания.

Кем он был на самом деле, тот загадочный бродяга? Колдуном? Святым? Искусным врачевателем? Мне сложно судить, я не настолько хорошо знала его – если к этому человеку вообще применимо такое слово, как «знать» – но когда он, спустя семь дней, собрался уходить, я, неожиданно для самой себя, попросилась к нему в попутчики. Он тогда долго смотрела на меня, высокий, хмурый, с частой сеточкой морщин, накрывшей бородатое лицо, а потом переспросил меня, действительно ли я хочу, чтобы он показал мне Дорогу.

Так он и сказал – Дорога, вкладывая в это слово какой-то особый смысл и вес, и имея в виду не простой торговый тракт, на который можно было выйти, удалившись на половину дневного перехода от нашей деревни, а нечто большее. Нечто такое, что очень тяжело осмыслить, но можно почувствовать.

И я ответила «да». Тогда я еще не понимала, к чему приведет это согласие, но почувствовала, что если не соглашусь сейчас, то до конца жизни проживу в этой крохотной деревеньке на берегу моря, каждую ночь обливаясь холодным потом от ужаса, а днем шарахаясь каждой тени. Что меня будут ждать лишь липкий страх, который я постараюсь заглушить ранним браком с первым, кто посватается к нашему двору – только чтобы съехать из материнского дома и спать не одной. А позже буду не смыкать глаз каждую ночь, карауля свое дитя, чтобы и за ним не пришел тот карлик с огромными зелеными глазами и жуткой улыбкой от уха до уха. И ничего не будет в моей жизни, кроме страха и тревоги – ни спокойствия, ни любви, ни радости.

Но я ответила «да» – и странник по имени Раферти набросил мне на плечи свой ветхий лоскутный плащ, который укрыл меня теплом от шеи и до пяток, взял за руку и вместе мы с ним переступили через порог таверны «Две рыбы», чтобы уйти без оглядки. Я ничего не взяла с собой из родного дома – ушла в том, в чем была, в старых Ализиных башмаках и переднике, испачканном мукой. Я не попрощалась с матушкой – да и не нужно ей было это прощание. За те два года, что я провела в вынужденном молчании, матушка моя второй раз вышла замуж, и отчиму не слишком нравилось кормить лишний рот, которых в доме и без того было предостаточно, тем более доставшийся от другого мужчины. Не раз и не два уже шли разговоры о том, что стоит мне только закровить, как положено женщине, как меня отдадут замуж за вдовца-рыбака, что жил на соседней улице. Сосед за работящую, молодую и здоровую жену, у которой из всех недостатков лишь немота, готов был хороший свадебный выкуп дать, а матушка, похоже, внушившая себе, что никакого пропавшего ребенка у нее отродясь не было, только рада была устроить мне «семейное счастье» и не видеть перед собой более напоминания о случившемся.

А Раферти вывел меня на Дорогу – и велел мне выбирать, куда я желаю пойти. Я не стала оглядываться по сторонам – сразу указала на север. Вот куда я желала идти. К далеким холодным берегам и густым лесам, к звонким ручьям и глубоким рекам с быстрым течением. Туда, откуда в наш край на берегу древнего моря пришло слово «фэйри», чтобы узнать о них как можно больше, понять, кто они такие, откуда взялись и зачем они воруют у людей детей и совсем юных еще девушек, таких, как Ализа. И еще – можно ли вернуть тех, кто был украден, обратно, в мир людей.

Немолодой бродяга слушал меня очень внимательно, а потом неожиданно улыбнулся и протянул мне игрушку – маленькую глиняную свистульку в форме птички с плотно закрытым клювиком. Я помню, как взяла ее в руки, стала вертеть, пытаясь понять, как же она играет, когда заметила, что клюв у птички открылся, и свисток стал самым что ни на есть обычным – с одним отверстием в хвосте, и вторым в горлышке птицы. Когда я спросила, как глиняная птичка смогла открыть клювик, Раферти лишь подмигнул мне и сказал, что свистулька не простая, и играть на ней надо, только когда очень-очень боишься, а помощи ждать неоткуда. И если повезет, то помощь появится, вот только попросить можно будет очень немногое…

Глава 2

История Одинокой Башни насчитывала всего восемь поколений волшебников, и я принадлежала к девятому. Восемь поколений, по двадцать лет в каждом, сменилось с того дня, как два десятка человек, обремененных Условиями Колдовства, решили покинуть Вортигернский Орден и начать свою историю с чистого листа. Историю, в которой не было шести веков нещадной муштры юных и способных волшебников, не было насильно повязанных кровью и магией союзов, не было так называемых «проводников», чьи тела служили дверью для сумеречных тварей. Двадцать и еще один человек ушли из теплого и солнечного Вортигерна в холодный, пасмурный Дол Реарт, к самым северным границам тогда еще единого, сплоченного королевства, откуда хорошо были видны заснеженные пики непреодолимой для обычного человека горной цепи, которым еще ши-дани в незапамятные времена дали звонкое, холодное, льдистое имя – Цзиррей, что на язык людей переводилось приблизительно как «колкое серебро». Волшебники-отщепенцы с разрешения властей обосновались в покинутом, никому не нужном гарнизоне на южном берегу реки Ленивки, отремонтировали его, привели в порядок и начали потихоньку обживаться.

А еще – внимательно посматривать по сторонам. Ведь многое, очень многое скрывается в крохотных, почти незаметных деталях, на которые и внимания-то не обратишь, не заметишь, а если и заметишь – то не поймешь, на что смотришь, и, скорее всего, позабудешь раньше, чем осознаешь, на что посмотрел. Темные пятнышки на радужке глаз, слишком маленький или слишком большой рот, необычная походка – так можно распознать фэйри под человечьей личиной. А еще волшебники искали детей, обремененных Условиями колдовства, чтобы воспитать их, научить пользоваться природной силой, но, как оказалось, фэйри тоже кого-то искали. Искали тихо, скрытно, прячась от людских глаз под личинами, мороками и «слепыми пятнами». Старались прижиться, обосноваться, закрепиться на новом месте – и иногда это стремление приносило свои плоды. Рождались дети – редко, мало, но рождались. И те из них, кому посчастливилось выжить, нередко добивались невиданных для простолюдинов высот благодаря красоте, огромной силе или же способностями к колдовству с весьма мягкими Условиями.

У одного из старших волшебников, принадлежавшего к седьмому поколению, был заключен союз с фэйри. Наперстянка – так ее звали в Башне, поскольку подлинного имени никто, кроме ее хозяина, не знал – была самой красивой женщиной из всех, кого я встречала. Пожалуй, даже красивее Айви, но если красота летницы была теплой, яркой, так и пышущей солнечным жаром, и жаждой жизни, то Наперстянка была холодна, как мартовский рассвет. Высокая, тонкая, с непривычно резкими чертами лица, она казалась вырезанной из мрамора статуей, которой повелела ожить неведомая сила. Белая, гладкая кожа, огненно-рыжие волосы и ярко-красные губы, и каждый, кто видел ее впервые, невольно замирал от восторга, но только до того момента, как осмеливался заглянуть красавице в глаза – а они у нее были черные, блестящие и мертвые, как отполированный агат. И взгляд Наперстянки, тяжелый и пронизывающий насквозь, отбивал практически у всех охоту не то что познакомиться с красавицей поближе, а и даже словом перемолвиться.

Но так было не всегда. Раньше Наперстянка днем и ночью не снимала личины, и даже я все еще помню ее совсем другой – высокомерной, но по-человечески красивой зеленоглазой дамой, которая ни на шаг не отходила от мастера Дэйра, следуя за ним повсюду, куда бы он ни направился. Меня, девчонку четырнадцати лет от роду, которая только-только переступила порог Одинокой Башни, удивило, что сам мастер Дэйр будто и не замечал эту женщину, хотя, казалось, не заметить это воплощенное великолепие с рыжими косами, спускающимися до самого пола, было попросту невозможно.

Тем не менее, это было так.

Мастер Дэйр обучал нас таинствам врачевания, учил, как приготовить из ядовитого растения лекарство, как распознавать целебные травы и находить места, где они растут. Мы учились зашивать раны вначале на свежих звериных тушках, которые позже отправлялись в общий котел, затем выхаживали лесное зверье, попавшее в капканы или ловушки, а позже нам позволили помогать старшим врачевателям лечить людей. И все это время, на всех занятиях в Башне, где девятое поколение будущих волшебников записывало свойства растений и простейшие рецепты, пока мы ползали по лесам и полянам в поисках нужного кустика или стебелечка, везде, где появлялся мастер Дэйр – там была и она. Рыжая красавица, неотступно следующая за пожилым мужчиной с длинным кривым шрамом на подбородке…

Я встряхнулась, неохотно подняла отяжелевшую голову, сонно всматриваясь в мягкие вечерние сумерки. Солнце только-только село – с пригорка, на котором я прикорнула, хорошо был виден кусочек блестящей ленты реки, лес, у края которого уже раскладывали праздничные костры, и красную черепичную крышу Одинокой Башни, суровым монолитом возвышающейся над макушками деревьев. Я перевела взгляд выше, на небо – оно уже пестрело ярчайшей вечерней радугой. Алым, малиновым, рыжим сиял запад, но эти краски постепенно бледнели, обращаясь в зелень и бледную пока синеву – и часа не пройдет, как нежный синий оттенок плавно сменится на густо-сиреневый, бархатистый, с редкими проблесками первых звезд. На моей родине, далеко на юге в провинции Дол Марин, ночь наступала совершенно иначе. Солнце долго-долго висело над самым горизонтом, постепенно опускаясь все ниже и меняя ослепительно-золотой цвет на медно-рыжий, а потом, оно краснело и стремительно «тонуло» в соленой воде. И ночь наступала очень быстро – и получаса не проходило с момента, как последний луч солнца скрывался за горизонтом, а вокруг уже царили густые синие сумерки с частой россыпью крупных звезд.

Здесь, на вершине холма, было еще довольно светло, а вот в прогалинах и на берегу Ленивки, где один за другим возникали первые огни, уже стемнело – и я ощутила, как по затылку скользнул холодок беспокойства.

Я боялась темноты. Боялась с той самой ночи, как карлик со светящимися зеленью глазами – позже я узнала, что это был фэйри – украл мою сестру, но почему-то не тронул меня. Только воткнул в горло волшебную иголку, которая обрекла меня на два года немоты, пока странный, чудной человек, назвавшийся Раферти, не вытащил ее, легко и безболезненно, как опытный врачеватель – рыбью косточку. Вот только что чувствовала я эту иглу, холодную, тоненькую – а в следующее мгновение она уже пропадает, и Раферти хитро улыбается, показывая мне на широкой, мозолистой ладони нечто, похожее на гнутый стеклянный волосок, который блеснул в свете очага, да и пропал без следа, осыпавшись мельчайшей пылью…

Сейчас, оглядываясь назад, я не могу с уверенностью сказать, кем на самом деле был этот Раферти, забравший меня из родного дома и приведший в холодный северный край, в Одинокую Башню. Бродягой, менестрелем, а может и волшебником, кто его знает. Но вот почему-то человеческая его природа не вызывала у меня ни малейших сомнений. Ощущалось в нем что-то такое… родное, близкое, понятное. То, чего я не ощущала ни рядом с летней ши-дани, ни уж тем более – с фэйри по прозвищу Наперстянка.

Я вздохнула, поерзала, пересела поудобнее, чувствуя босыми ступнями колкие упругие травинки и прохладную землю, не успевшую прогреться за день. Дневной зной неохотно отступал, оставляя после себя духоту, которую не способен был развеять свежий прохладный ветер, дувший с реки. Сюда, на вершину небольшого холма, долетали лишь его слабенькие, едва ощутимые отголоски – впрочем, если спуститься вниз, на широкую галечную отмель, где скоро начнется праздник Лугнасада, будет куда как приятнее и прохладнее. Когда вокруг было много людей, тьма меня почему-то не пугала. Ну, или почти не пугала. По крайней мере, страх становился призрачным и зыбким, как тающий дымок, поднимающийся над свечным фитильком, не хватал меня за горло и не загонял в угол. Ну, хоть что-то.

Костров становилось все больше и горели они все ярче. Заиграла первая скрипка, к ней присоединилась чуточку визгливая свирель. Я задумчиво поскребла затылок, пальцы наткнулись на вялый ромашковый стебелек, запутавшийся в кудрях. Извлекла погибший, наполовину облетевший, все еще душистый цветочек, хотела было выбросить, но передумала. Вместо этого я растерла ромашку меж ладоней, вдыхая резковатый, сладкий цветочный аромат, крепкий и медвяный. Свободный рукав рубашки, запятнанный травяным соком, скатился до локтя, обнажая левое запястье и тонкий браслет-плетенку из холодного железа, с которым я не расставалась ни днем, ни ночью, не снимая даже во время купания. Когда-то он был мне велик, хоть почему-то и не скатывался со слишком маленькой, детской еще ручонки, а сейчас был в самый раз – без мыла даже с руки не стянешь, только кожу обдерешь без толку. Хороший оберег от фэйри, достойный, ничуть не хуже соли или огня. Железные кресты, освященные в монастырях, говорят, помогают еще лучше, но от своего браслета я отказываться не собиралась – его мне подарил Раферти при расставании, когда привел меня в Одинокую Башню. Помню, как бродяга даже не зашел внутрь – остановился у порога, порылся в многочисленных карманах, а в итоге выудил железный браслет у меня из-за уха. Улыбнулся и сказал, что это мне на удачу, а еще – чтобы его не забывала. И ушел, напоследок крепко стукнув колотушкой в дубовую дверь Башни.

Именно в тот поздний вечер моя Дорога сделала очередной крутой поворот, едва ли не круче того, что был в момент, когда я переступила порог родного дома, чтобы больше в него не возвращаться.