Дымка. *Nebh. Об он пол чресплесе восчресплесь

Нет, битвы не бегал, дел не лытал. Разве что – любви. Долга опись всех вех на просторе вечной женственности, которые неблагодарный миновал без колебаний (не сказать – без сожалений). Сколь ни прекрасны были все они, их жгучие отпечатки на сердце требовали бальзама, а не просто забвения подобным. Нет, не легковесным, не небулярно-сомнительным. Чем-то это было прекрасно, даже когда почти не было ничем. Едва уловимое – как негаданно-желанные напряжения души, что столь несравненно мощнее «возбешения плоти», «тонко-блудной страсти» духа – все требовало хранения.

А совсем недавно прошлое вернулось: то ли на непреклонную прочность испытывая, а не то – на безрассудно-поэтическую решимость там, где, в общем-то, и прозы достанет с лихвой. Он долгое время помнил ту прекраснейшую из дам, фею новогодних праздников, мамину подругу, посещавшую их дом в эти волшебные дни. Таковой же представала и внутри эта богиня. Которая, может, и не приглядывалась к подростку, зато новыми глазами взглянула на него восемнадцатилетнего, когда предложила поднатаскать за неделю перед поездкой в Венский нархоз-университет. Именно от нее, парящей меж и над Ташками, узнал о немецком происхождении этого самого слова, которое и услышит в Братиславе несколькими днями позже на пути следования. Круг замкнулся… Встречая неизменно задорным: «Komm bitte herein!» – она словно давала понять, что халат по нагому телу и тюрбан – это столь же обыденно, сколь и «приурочено». Он же, глупец, примет – о, не единожды! – наименее выгодную из возможных трактовок, полагая, что может помешать их встрече. Вот и помешал… Она деликатно выдерживала эту игру, порой держась подобно любимой девушке, которую норовят обидеть, и которая стерпит еще не то от любимого…

А недавно она вернулась. Ненадолго, с похорон мужа – на похороны матери. Набралась храбрости (полста грамм помогли) и велела передать, что… любит его. Оно и неудивительно: сам прекрасно все понимал, просто – снова и снова – нередко мнил, что сколь проще его захотеть, увлечься им, столь труднее и добраться до более теплой, душевной стадии: любления в нем сокровенного. Признавались-то ему – через доверенных – нередко (причем восточные красавицы Марико-Томоко бывали пооткровеннее северных белоснежек Мануэл-Орили)…

Решил предать прошлое прошлому, сохранив в душе не остекленело-исступленный взор той и тех, но их игриво-целомудренную, томно-мечтательную улыбку – из ранних ноющих загадок. «Заходи, будь как дома!»

Наш Новый год… Круг замкнулся.

А те другие: еще молодая женщина с «еще не состарившейся» девочкой, иногда принимаемые им за ангелов под личиной неунывающих мучениц, что столовались, деликатно выпрашивая вечерний завтрак у MockDoNots, а возможность дневной ночевки – в BredUpCouncil, если чем и досаждавшие окружающим, то разве пикантным одором вынужденной несвежести, источаемый некогда дорогими и вечно зимними одеждами, – простят ли его предательство эти, им не огражденные, воспринимающие и вынужденный подвиг свой как забавную игру ввиду невозможности изменить что-либо «в этом лучшем из миров»? «Nicka» – ровно так обращались они друг ко другу, с плохо скрываемым соревновательным укором, так что в этом обращении-индексе неясно, что превалировало: безразличие ли к будущности, страх ли перед памятью или нерадение о «настоящем»…

Пусть не он автор первоповорота их судьбы, – как общеудобно ссылаться на непричастность к миропадению, тем самым обнаруживая двойное лукавство ориенталистов, этих лжеюговосточников, что неизменно советуют не менять ничего, окромя себя (возлюби самсару, на нее, впрочем, не медитируя, дабы за разбором майских дхарм не утратить боддхи), зажевывая это все мясом животных, забитых, разумеется, «не ради них», и тем самым на карме вроде как не сказывающихся – как и на душе следов не напечатлевающих, ибо таковая вроде как иллюзорна.

А в нем – вроде как есть. И жаждет, чтоб боль той встречи пребыла с оной – до… Встречи.

Которая, уж незнамо как, обязана состояться. Ну, тогда уж – со всем преданным, лишенным надежды. В том числе – с престарелой соседкой Яснопольской и ее несчастной, отягощенной тремя высшими и неспособностью ими поделиться, прикованной к одру дочерью. Кажется, первая хотела что-то поручить (кого-то вверить-препоручить), а последняя – подарить «Аэропорт» в английском оригинале? Трогательно. Не успели: апокалиптическая апоплектика извечного «некогда», «сейчас-сейчас»…

До встречи? Ах, как неблизок, всеотдаляем оный день…

Те горемычные – пожалуй, из малой выборки исключений, к коим скорее тянулся как к чему-то более сродному: себе ль, нелегкой ли судьбе, что сам себе накликал. В дальнейшем, при подведении итога полупобед-недосвершений, его будет столь же забавлять, сколь и раздражать ироничная статистика: «западали» на него все больше девицы из семейств небедных и дамы того же вышесреднего класса, с «планкой отсечения» повыше егойной. Почти классовые враги. Впрочем, вопреки своему антимещанскому символу веры, – относительно коего спустя годы сочтет гессианство союзным, а вот с эллинскими святоотеческими суждениями о пользе брака с богатой невестой для мужа мысли разойдется, – потщится подвизаться классовым нелицеприятием, задачей куда более многотрудной, нежели ясный антирасизм (опять же, несколько вразрез с духовно-конфессиональной закрытостью да этнокультурным снобизмом, коих нечужды иные от возносящихся и смиряющихся, от нихже непоследния суть эллинствующия).

Ему не приходилось убеждать себя, что нужна ему не охапка самоутверждения, а одна, Та Самая; да не богатая разукрашка, даже не смазливая стервь (из коих беспроблемно-честных давалок-интеллектуалок больше половины), а просто добрая-разумная душа (доброта без мудрости, врожденная и не требующая преодоления – не доблесть, а скорее блаженство, дар хранимого детства). Разве многое требуется? Ан днем с огнем ведь не сыщешь! Как не искал и второй «матери»: пересечение исчезающе мало. Итак, уймитесь, унзре Фройдлихе фройнде: запутавшись в своих бесчисленных «Я», утоните уж в бездне бессознательного, куда так рьяно вглядываетесь в поисках дешевой подушной власти.

Так или иначе, нашему извне-убогому глубоко претила сама возможность использовать кого-либо, а наипаче – женщину, даже в благих целях-намерениях, ради многих и большего. Впрочем, мыслимо ли что более убогое, чем обмещанившиеся рок-звезды и культовые театральные постуры – ныне тени самих себя, былых властителей дум, некогда сердечных отправлений распорядителей, обернувшиеся банальными певцами меленького-крепенького-тупенького-мамоносмиренненького, давнорешенного и всеобще изгреженного? Много ли возвышеннее профессиональных бунтарей: диссидентов-ремесленников, грантососов-кликуш, вымогателей-выбивал для клики посвященных в нравонегодовальщину – всех, презирающих правду-как-основу, как суть долженствования реализующего, призывной ответственности свободного служения в противовес похотствующе-подчиняющему властвованию, ненасытно-всесожженческому правообладанию?

Ах, разве вот это, горько-параноидальное подозрение: звездные ли селебрити, праздные шабера, мещанствующие духом шебарши – видимо не разучились не только накоротке общаться (пусть хоть с себе подобными), но и дружить, и даже любить. А он – кажется, разучился. Даже – сродных. А рудимент жажды любви, по-детски непосредственной дружбы в его давно отстраненно-самодостаточном, несколько нарциссичном сердце – не благомечтательность ли?..

Кажется, те могли и хотели даровать друг другу то, что доступно многим и без богатств: праздник. Он же, жаждя давать многое, не боясь быть «пользуемым», едва способен был поделиться чем-либо: просто среде от него ничего не было нужно. Вопрос не в хищности, не в эксплуатации, даже не в безработице для отдельных категорий, а в чем-то гораздо худшем – столь же видимо противном сим, сколь к таковым и сходящемся. Тебе предоставляется отдых, праздность, отчуждение без ограбления. Ты волен, подобно многим, торговать причудливыми пустотами, яркой пеной, небезуспешно набивая себе цену. Но ведь не посмеешь: не по робости, ни по гордыне, ниже лоховским игнорированием возможностей. Насильно мил не будешь, навязчиво – не пожелаешь, даже когда твоего присутствия ищут и жаждут, паче опасений. Но перестают желать и даже помнить, когда ненавязчивость твоя переходит в принципиальное неприсутствие, мазохистское самовытеснение, почти призрачную разреженность и внеправедностное, кромесублимативное анахоретствование. Почти на уровне самообреченного признания иных вещей, некоторых присутствий не столько общегреховными, сколько…«слишком хорошими» конкретно для тебя, недостойного. Или доселе не удостоившегося.

Осознание сего нередко вело к желанию исчезнуть, не быть, – чем и поддерживался порочный круг неприсутствия, иррелевантности. Подобно кейсу-профилю фирмы, с чьими непредставленными «решениями» незнакомы ровно настолько, чтоб не отреагировать возникновением предпочтений и спроса. Впрочем, едва ли подвиг его был настолько кихотски нелеп. Или чист, трагичен, бессмыслен? Поди знай, как разрешается двойственность в кихотстве, кафкаеске, макьявеллизме: много ли искренной, жизненно выстраданной драмы в первых двух, кишит ли цинизмом или упреждающим ужасом оного – последний? Так или иначе, за такие ли подвиги полагается медаль и венец – или же осмеяние тщетных трудов, ломающе-избыточных терзаний, парализующе-ложного смирения с собственной натурой (на фоне видимо горделивого презрения – к среде, склонной к превратному отбору и худшему размещению ресурсов), подобное некомпенсируемо-излишним рискам? А осознавая, что не узнает ответов – не оным ли ведением-неведением (не то пределом, не то началом знания) мучим был паче всякой неопределенности?..

Насмешливым ли роком в лихую годину, промыслом ли во время улученное, уготовано ему будет участь куда как незавидная: невольно харчеваться от материной-теткиной скудных пенсий, запуская руку и в заначку, ранее им для них отложенную. Отчуждение даров в пользу дарителя: экий антипраздник!..Также в пылу параноидальной самоугнетенности склонен был подозревать, что внимание дам постарше коррелирует с их благоприобретенной состоятельностью – так что разница в возрасте предстает параметризацией функции доходов и капиталов, а не просто индексом времени, одновременно обслуживая «уравнение гравитации». Хуже того, даже небедные мамзели помоложе будто бы обнаруживали почти материнский инстинкт, проникаясь сочувствием к нему, обреченному на немилость среды. А его природой предначертана была погибель там, где среда не отличалась ни щедростью, ни сравнимыми достоинствами, ни расположенностью к нему, ее проницавшему и потому почти презиравшему. Увы, с этой дамой – полная взаимность!..

Средства от ригидности времени, или Атавизмы будущего. Благомразь, сиречь Евкакия

Как правило, во всех аналитических морфологиях прошлое слишком установлено, поистине «заморожено», чтоб рационалистический крайнезападный ум мог позволить себе роскошь ностальгирования. Это тем ироничнее, что именно в исторических и историографических науках множественная неопределенность интерпретаций-реализаций сопряжена с запретом на сослагательное наклонение. Разумеется, в отличие от более «устаканенных» наук вроде тех же естественных, славящихся леммами невозможности вроде запрета Паули на нахождение двух одинаковых частиц на одной орбите (при неважности конкретной траектории по Фейнману и неопределимости одновременно скорости и направления по Гейзенбергу), в науках «нечетких» – характеризуемых более сложной материей, как и повышенными требованиями к размеру выборки либо «величине эффекта» ввиду недостаточности критерия статистической значимости – по какому-то халатному недогляду условность перцепций выглядит и вовсе преизбыточной. Мало того, что зачастую довольствуются точечным подходом к изучению событий (в лучшем случае рассматривая точки как «кейсы»), редко где заявлена причинно-следственная канва помимо корреляций либо антецедентности.

Гвидову предстояло еще, спустя годы, открыть к своему изумлению то, как, на фоне ускользания искомого, оное обреталось в ответ на его шутки и неуклюжие каламбуры. Взять хоть, к примеру, его тактику «клея» в уже неюные годы, которая явно нуждалась в смене на фоне знакопеременности эффекта. Так северозападная стратегия, сводящаяся к формуле: «не извлекать уроков, а навлекать на других свои следствия, подымая ставки и тщась компенсировать их безудержным прокатным станом», – неизменно от ограниченного присутствия приводит к широкомасштабному увязанию в собственном дерьме по мере того, как хвост начинает вилять собакой, а игра – выходить из-под контроля, превращаясь в самостоятельного игрока (отнюдь не chance player) и своеобразно реагируя на ресурсное наращивание, отчего-то более не обеспечивая монотонной динамики-зависимости успеха. Подобно сему и любовница, испробовав все стратегии, приходит к последней: заставить ревновать, тщась вернуть настоящими изменами и недоумевая: «Как это он еще не понял, кого теряет?!» Наиболее крупный их просчет – Великая революция. Не одобрили буйного роста в 1913—подсунули войну; не одобрили ожидаемых побед – подсунули переворот под благовидными предлогами и по универсальным лекалам. Одного не учли, даже играя вдолгую и разогревая толпу диффамационными мифами: за первыми бесноватыми и бесам (которым суждено было и самим быть скормленными их же ваалу, или, по Достоевскому, подобно свиньям, ринуться в пучину) придут поколения, которым придется разгребать, возводить, превозмогать и побеждать. Северозападники дали всем евромонархиям рухнуть, укрепившись на троне и шатая друг друга подобно кочевым улугбекам с дженибеками, которые поболее сих временщиков ответственность несли. Но далее, оставшись без сильных спарринг-партнеров, деградировали до инфинитезимального прогресса: iGadge Х.х – вот их равновесное развитие, если только не высосут мозги с презираемого и строптивого R.O.W., «впарив» ему свою евдаймоническую субстанцию. Напиток же сому полубоги оставят себе, ибо героиновой непобедимости не должно просочиться в мозги и вены тех, кого могут посетить сомнения о полубогах. Остается лишь гадать, помогут ли им бравурно-сумбурные наименования операций-провокаций: «Блистательное единство», «Невообразимая свобода», «Апофеоз решимости» и пр. – эффектная немощь скверномощей, унаследованная от былой мягкомощи.

Если не считать новейшего оружия, коему не одна сотня лет: благомразие аудиторий и злоусмотрение пасомых. Последним ясно, что большинству уготована участь корма, индюшки на праздник, сакральной жертвы или планктона для видов с завидным аппетитом. Тем не менее, если рьяно выслуживаться, то есть надежда выйти в дамки: надсмотрщиками при пастбищах и полях, корытах и рабовладельческих артелях.

Итак, meta-schemata их просты: нареки нечто неприемлемое «ценой свободы» – и вера в это станет незыблемым условием не только приема в клуб, но и неизвержения вон. Напротив, назови нечто убедительное и (потому опасное) «конспирологией», и доверие подобной логике станет достаточным условием стросскановости. А желаешь получить требуемый компромат, тычь достаточно долго айгаджетом в лицо обгаживаемого, – и тот докажет своей «неадекватной» реакцией искомую версию, что ему-де есть о чем досадовать.

Вот и Гвидов, не старясь, но теряя rapport с более юными формациями, нередко ловил себя на том, что общается с… пришельцами, даже «чужими». Алиенаты – чем не домен/реалм/штамм масонствующих! Притом те его скорее понимают, чем он – их. Этакий старгейт в уме – или в ноосфере, едва приоткрытой и то не одинаково в обе стороны. «Да они все для меня на одну морду лица: как сих чад собаки-то со домочадцы дома узнают? И почему, бегая за индивидуальностностью, непременно прибегают к мемовости, флешмобовости, униформности, а самовыражение – это всеобязательно свобода от грамматики? Да и айфеня их падонкаффско-олбанская не что иное как дань северозападному marketese – всем этим штучкам-дрючкам для нижесреднего плебса: все эти навязшие corrupt-cliches вроде dunno, lil, hafta, lemme, kinda-sorta, could of… Реально, кульно, рульно, прикольно, драйвово, хайпово, вызовы-озабоченности – все оттудова. Не стыдно, снобеля чернопятничные?» Хуже того: метархетипы коверканья структур речи, внешне противостоя верности букве, – не купно ли зачала правдоборчества, богоубиения?..

Насколько все в его схемах было просто, настолько склонен был усложнять себе жизнь. Положим, пределом вожделений томных девиц стало участие в хоум видео, тогда как болевым порогом для их ухажеров является чужое авторство оных взрослых роликов. Причем те же эстеты, что воспевают «правдивость эмоций», – стесняясь одновременно замечать их фальшь в том, что называется искусством ню, – умудряются не видеть правдивости накала чувств в любительском порно, при этом пожирая сей контент (будто нечто отличное от того, чем сами коротают вечера и дни) подобно тому, как всеядно потребляют сетевуху, брезгуя «ящиком». «Жили вместе…» – в ответ рука так и тянется дать им орден один на двоих. А случится несчастной внезапно пасть диффамационной жертвой нечистого на руку оператора, что выложит их запечатленную «жизнь» куда не следует, но где всеми ожидается, – о, так и вовсе, оправившись от удушья слез, хочется сделать каждую полным кавалером какого-нибудь ордена. Например, ордена Сауны-Хамама, Брачной пятиминутки, Присноверности на одну ночь и т. д.

Но, коли все так просто, прозаично, а вместе и натурально, то отчего не пользоваться всей этой неизбывной доступностью, почему не предаться сладковатому зуду и эстетичной мерзости, коль скоро «все из одного теста», и законные отношения мало чем отличаются от не вполне законных? Видимо, искал любви – пусть хоть детской, пусть статистически невозможной ввиду низких шансов отыскать половинку в мириадах комбинаций из четырех миллиардов кандидатш и претендентынь.

– Эко вы, батенька, глубоко копаете; хотите ли и остальным жизнь испортить? Ждете, что вашему блажению внимать станут, себе-то в убыток?

– Кудыть нам?.. А вы, кстати, не боитесь, что и малые детишки ваши вполне могут теми же доступными-предоступными дарами цивилизации напитываться? Через плечо не заглянули – так вроде как ничего и не происходит? Или на априорную их пресыщенность доступностью уповаете? Ну, ясно, что в конце концов все там будут – в браке, то бишь. Вопрос лишь, в какой степени душевной инвалидности довлачат-добредут до финиша. Ведь речь не о зле, а скорее об опасности развития малигнантного цинизма в отдельно взятых организмах.

Пожалуй, бывал чересчур жестоковыен к отрокам, коль скоро сам табуировал подтрунивание над детьми. Но тем глупее было забвение им запрета более древнего, а именно – на иронию в адрес дам, пусть и ретушируемую под собственное нарциссичное занудствование.

– Девушки, если хоть немного любите ближнего и дальнего, не худейте; а возлюбили себя (как нынче трендово и натурно) – так не носите очков-заучек.

– Дядя типа просто трололо или зачекинился удачно? Можешь говорить нормально – анорексия не дислексия. Чем тебя поддостали очки или чего достебался до эмиков-анемиков? Только с анэмодзи не перенапряги.

– Расчекинюсь, с вашего позволения, чуть позже. А пока дайте чуточку понедоумевать и понеистовствовать там, где у вас принято отблагоговеть по полной. Для начала, как это у вас выходит – те же, что стебутся с мимимимема #ядевочка, исходят слезами и кирпичами по #митушкам? Платить, мол, не хочу – только провоцировать; думать незачем, главное – гавкать, попутно мешая думающим. Ящик типа зло, уж лучше догнаться утубушным дерьмом, заодно часами внемля фейкбучным набросам и напитываясь твистеровским контентом для самоизбранных – тех, что образуют референт-группу из себя, для и себе подобных. Воровато-продажные хитрованы, готовые протестовать против ДеГаллов и давать не только в зачетке, по совместитульству паля распил бюджетов; клеймить коррупцию, подхомячивая, улайкивая и накручивая рекомменды западному лоббизму.

– Дадъ! Чувак, сам-то не в измененке? Кто тебе сказал, что мы на все это готовы? Ты реально не догоняешь, что все это – по приколу, типа «включаем» оскорбленные чувства неверующих, ну или верующих на своей волне. Это все для пользы дела. Тут вообще неважно ни разу, во что мы реально верим. Так что там у тебя с твоими акциями по компенсациям? Че там со скидками на похудение для худышек?

– Ребята, а это ничего, что я не с вами говорил (да и удаленно, если не заочно)? Теперь вы, дзэушки, не поймите превратно! Хотя уже поняли… Не о той компенсации речь. Если верить закону сохранения (а чему еще верить остается, когда все на наших глазах переходит в энтропийное дерьмо?), то ежели где убыло, то инуде прибудет; и кто если где похудел, то иной кто обречен потолстеть. Не гуглите за пищевую пирамиду, просто на рынок выброшено столько-то корму, так что не один сожрет, так другой – если вкороткую, когда спрос совокупный еще не снял сахар и баги с предложения. Также и окуляры: не пытайтесь сигналить, что у вас полно внутрях – скорее всем становится понятно, что наружное компенсит недостаток нутряного. Как-то так. А, еще – вы тоже эмодзи попроще на фасад выбирайте: с каменно-обронзовелыми даже аноректички в очочках вряд ли нарастят шансы оказаться на уберовых подиумах вместо кого-то еще. Без комбинаций и вариантов – хоть по бернуллям зацени, хоть по эйлеровской бете.

– А тебе, чел, твои подначки тоже шансов как бы не нарастят – во всяком случае, не с нами и не на этом левеле.

– Осталось добавить вдогонку это ваше #этоваше_ноэтонеточно. А чтоб точнее было, реже стримьте селфи-высерами и чаще тренируйте эмпатическую интроспекцию, ребята-блогерята отряда iphoney/продвинутофальшивых.

– Тебе-то помогло? Старгейт наш хакнул, сталкер? Вот ты тут гаджетами стращал, селфиться тебя ломает и все такое. Какбэ в твои-то годы еще и «язычок» делать! Хотя фейсом еще поработать можно… Так вот, а чем ваши патриотические позы и закидоны не эксгибиционизм?

– Ageismus такого-то левела для iGismos? Ну, от частого и поверхностного повторения всякий смысл утрачивается, все в мантру вырождается. Но этот род патриотизма – как раз скорее по вашей части. Это не только Груненковы и прочие записные, но и конформизм, который не бывает «ваш» или «наш». А вот прочие ваши предъявы… м-да, многое запущено. Неужели в престижном аду так много патриотов? Столько желающих быть мразями и оправдывать мразь ради победы и процветания этого самого ада, который будто лучше рая…

Самое обидное – он все это понимал. Как ведал и искусством очаровывать. Владел – и не пользовался, поскольку полагал жутко неспортивным всякий минипуляж. (Назовем это помаванием бровьми, – пусть даже лавинньгнгнгневско-брежневской выразительности, – а хоть и помаванием характеристическими точками; доказательная база подобными словесными экспериментами лишь усиливалась). А, кроме того, иногда позволял себе каламбуры на пределе модуля нервной эластичности, на грани непрохождения теста свой-чужой, шиболета отношений. Странно было видеть это от человека вчувственно чующего чужую боль острее своей. Но когда видел претензию, раздутую до нелепости (говенные массы, выдаваемые за истечение-растекание мыслью), то не мог отказать себе в удовольствии гасить оную спесь смиряющими упражнениями. Порой разил не по адресу, что выдавало порок мудрости…

Понимал и то, что – опять же, по меркам модных душеведов, усвоивших из пожатных букварей все эти «комплексы вины и жертвы» – все более возрастал в брюзжании. Но это, если и функция времени (рефлексия над накопленными наблюдениями), то – отнюдь не возраста. Ведь памятны эпохи, когда старческий максимализм еще не соседствовал с юношеским минимализмом, а альтернативой последнему не составляла извращенная левизна в виде движухи хейтеров против хейтинга – а именно, всего того, что не монтируется с их представлениями и референтными фреймами. Коль скоро их хейтинг есть не что иное, как эманация любви, то зачем отказывать остальным, пусть и «задаунгрейденным» (с их-то всезияющей высоты) магглам, в праве и основаниях на критику, пересмотр, сравнение, протест?

Это все требовало вглядывания, вчувствования, прыжка над собой – к себе. Ведь, помимо реющих давно трендов и снующих меж ними тренд-сеттеров (работа, видимо обратная к разгону облаков), над всем зияла пестрота, охватившая уже не только политический спектр и не столько салонное вольнодумство, сколько самые критерии. Уж с десяток лет как требовалось «не думать, а действовать, исходя из верований и ценностей». Хватит-де искать истину: положив, что все мы знаем, в чем она заключается, предстоит переориентировать институтские программы на поиск практических ходов с прицелом на институциональные переходы. А именно, как действовать в согласии со своим и что сделать с теми, кто имеет иное мнение и, тем самым, «своим» считаться не может. Иными словами, гидра демократии начала кусать свой хвост и наступать на горло своей песни о главном. Отдушиной стало увеличение нетто-экспорта, т.е. исключение фидбека и культурных обменов.