Пение птиц в положении лёжа

Лицо у неё было бледное и одухотворённое. Лицо нежной петербургской чукчи. Её мать была великолепная кореянка, маленькая, экзотическая, нарядная, как фарфоровая китайская куколка. А отец – породистый альбинос, в юности прекрасный, как Аполлон, и как Аполлон, жестокий. В роли Марсия выступала Религия. Именно с неё он живьём сдирал кожу. Несчастного гордого красавца угораздило вызубрить марксистскую философию и стать преподавателем кафедры научного атеизма. Отец, больше похожий на прекрасного поэта из Серебряного века, пытался и на своём месте в советском пекле быть изящным и необыкновенным, чего стоила только его романтическая женитьба на прекрасной кореянке. Скорее всего, его мечтой было бы жениться на негритянке, чтобы уничтожить свою белоснежную кровь: подчернить свои золотые кудри и глаза цвета весеннего неба. Но негритянок в то время не водилось, и он удовлетворился Азией.

Данте считал, что самых отпетых грешников черти помещают в жутко холодное озеро Коцит, что-то вроде омерзительной вечной мерзлоты. Я думаю, люди все при жизни размещены по кругам ада. И самых гордых воинствующих атеистов влекло и приковывало к духовной мерзлоте и мерзости.

От этого брака воинствующего безбожника – красавца и пылкого экзотического цветка родилась дочь. В её сердце как бы при рождении попал осколок из озера Коцит, и из всего мира ей досталось несколько человек, которых она считала за людей, все остальные жили за ледяным колпаком для неё, и не было ничего, что заставило бы её увидеть в призраках, населявших пространство за ледяным колпаком, живых людей и услышать их вопли.

О ПУТИ В БЕССМЕРТИЕ

«Нет, весь я не умру», – сказал Гриша, когда ему исполнилось 46. Когда ему исполнилось столько, ему стало грустно. Он понял, что надежд на женитьбу и продолжение рода, как это принято у простых людей, у него стало меньше. До этого он заботился о себе, реставрировал те части тела, которые начали ветшать, сохранял и сберегал себя «на племя», по собственному выражению.

Он пошёл в натурщики. «Нет, весь я не умру», – сказал он, позируя в разных позах многочисленным студентам и студенточкам. Гриша на одной ноге, Гриша на двух, Гриша лежащий, присевший. Привставший. На корточках. С шестом. С поднятой рукой. С опущенной. Грише удалось воплотиться, со всеми своими впадинками и бугорками, растительностью и отсутствием оной, в сотнях вариантах и в сотнях экземпляров. Причём, копии и образы свои ему кормить было не нужно – что весьма удовлетворяло такого экономически несостоятельного мужчину, каким был Гриша. Сотни нетленных Гриш населяют теперь Землю… Он передал им всё – свой костяк, мускулатуру, огонь в очах, характерные позы и жесты. Вот только петь и играть на гитаре, как это умеет делать Гриша, они не могут.

О РАЗОБЛАЧЕНИИ ТАЙНЫХ ПЛЮСОВ И МИНУСОВ

Немолодой художник пригласил меня на нудистский пляж. Было понятно зачем. Хотел на голую посмотреть. Себя показать .

Не хотела потакать лёгкому пути к обнажённой натуре. Говорю: «Давайте просто погуляем».

Вёл по лесу, по песчаным холмам. Среди холмов – двое голых мужчин. Понятно. Ведёт к нудистскому пляжу. Ладно, веди.

Море – красивое, плещется, сверкает. Голые лежат, стоят, играют в мяч. В основном мужчины. Женщин мало и они полуодеты – в трусах, но без лифчика, или наоборот. Художник лёг, скинул штаны, быстренько. О! Теперь понятно, почему рвался на нудистский пляж. Ему есть что показать. Свой плюс. Весь смуглый, стройный. Красивые ноги. Жира нет. Рубашку, правда, не снимает. На бритую голову одел косынку. Пошёл купаться. В рубашке. Наверное, не хочет показывать таящийся под рубашкой минус. Высокий, стройный пират. Седина сбрита под ноль.

Я раздеться отказываюсь. Думаю, ну пусть хоть одна из немногочисленных дам занудится до конца. Не люблю быть первой. Крайней. В середине приятней.

Ушёл, купается, гад, в рубашке. Думаю, ладно, порадую. Разделась. Пришёл –приятный сюрприз. Он лёг рядом. Я засмущалась. Прилипла к песку. Пингвин робко прячет тело белое…

Рядом парочка. Крупный, холёный мужчина и его подруга – крупная, аппетитная, здоровая женщина. Судя по загару на попках – загорают здесь часто.

Тюр-лю-лю. Звонит радиотелефон. Голый мужчина достаёт его из отдельно лежащих штанов. Беседует о чём-то деловом. «Да, отвезти. Да вы что? Немедленно. Да, 10 тысяч. Нет» и т.п. Видно, мужчина – директор. Решает деловые проблемы. Тюр-лю-лю. Опять телефон. Директор снимает трубку. «Да. Аллё. Главного бухгалтера? Сейчас». Передаёт трубку голой даме. «Да. Платёжные ведомости? Хорошо» и т.д. Деловые вопросы решены. Офис переполнен солнцем, морем, голыми мужиками. Большинство тихо дремлет. Скучно. Стыдно. Рядом перед глазами части тела маячат.

У меня от смущения активизируется речевой центр. Я говорю, говорю. Начинаю читать стихи. Художник, очевидно, туговат на ухо, просит – читай медленно, громко, выразительно. Кругом все тихо дремлют. Шумит жёсткая трава на дюне, плещется синее море. Я читаю. Громко. С выражением. Как радиоприёмник. Стихи о метаморфозах одуванчика. «Вчера блондином шелковистым ты был. Сегодня – весь седой. А завтра – лысый» и т.д. (см. «На пиру у Флоры»). Директор с бухгалтершой заслушались. Два мужика за кочкой – тоже. Третий за кустом раскрыл глаза и перевернулся на живот. Всем по кайфу. Хорошо. Иду купаться. Прыгаю, ныряю в волнах.

Возвращаюсь. Все подглядывают. Особенно директор. О, им пора. Одеваются, прощаются как с друзьями. Уходят. Художник говорит, пока меня не было, подходили, знакомились (или подползали? Или, как черепахи, приподнимали головы, разговаривая?). Сказали, что мы им понравились, и они предлагают загорать вместе в следующий раз, вчетвером.

СТАРИКИ И МОРЕ

Шестидесятилетние дамы, с сутуловатыми спинами, в глухих купальниках, предавались на пляже тем же всеобщим радостям – солнцу, морям, красотам, что и люди помоложе. Точно так же, когда юными полнокровными и полноправными на пиру жизни, со своей никому ненужной свежестью и совершенством, излучали в пустое пространство свой юный аромат, чрезмерный, дурманящий голову им самим и безразлично любующимися окружающим, подобно чрезмерно прекрасным магнолиям и олеандрам.

Что делать? Что делать, если футлярчик теряет привлекательность, изнашивается, выглядит старомодным посреди народившегося нового?

Ближе к девяти, к тому моменту, когда солнце постепенно тонет в своей же золотой и розовой дорожке посреди бирюзового пенного, на берег начали стекаться все – мужчины, женщины, старики и дети, собаки и младенцы с сосками и голыми попками. Особенно много было стариков – таких вот футлярчиков. Пятидесяти-, шестидесяти-, семидесятилетние дамы и их мужья, целомудренно облачённые в купальные костюмы.

Раздался хруст гальки – это по берегу шёл сгорбленный, морщинистый старик в трусах, сильно опираясь на палку, но при этом передвигаясь весьма быстро и целеустремлённо. В другом месте я видела старика, погрузившегося в пену прибоя по пояс, прямо с костылём. Он сидел, уткнув костыль в гальку на дне, а прозрачная вода билась об него и колыхала его, цепкого и устойчивого, подобно крабу.

Народ сидел, лежал, плавал – и все лицом к румяному шарику солнца, этакому Колобку, поющему завораживающую свою песнь под аккомпанемент играющего на космическом рояле моря. И я поняла – нет, не человек влечётся к морю, этот жалкий хрупкий сруб, подверженный отрухлявливанью и амортизации в деталях и в целом. К морю влечётся его вечно юная душа, неизменная от рождения, а тело – на поводу у неё, хитросплетающейся с окружающими стихиями. Душа, подвижная, как мотылёк, несётся к морю словно на огонь, а тело, неуклюжее, неповоротливое и скрипучее, тянется, привязанное к ней, как дурацкий воздушный шарик.

О СМЕЮЩЕМСЯ ДЕМОКРИТЕ И ПЛАЧУЩЕМ ГЕРАКЛИТЕ

В нашей семье я – Демокрит, а матушка – Гераклит. Несмотря на свою склонность к чёрному беспросветному нытью по поводу своей чёрной беспросветной жизни, люблю повеселиться. Обожаю развеселить знакомых. Чтобы увидеть хихикающими или рыдающими от смеха. Говорят – смех продлевает жизнь. А слёзы, брызжущие из глаз от смеха?

Матушкина коронная фраза: «Чего смеёшься? Плакать надо!» Атомы и пустота, и никого больше. Чему Демокрит радовался и над чем смеялся? Наверное, над тем, что сам себе режиссёр, сам себе хозяин среди всей этой пустоты и бесчувственных атомов.

Мне же ближе всего был плачущий почему-то Гераклит. Огненный космос, управляемый ребёнком, играющим в шашки – это, действительно, слезу вышибает. Хотелось бы кого из взрослых. И чтобы не так жарко. Из четырёх стихий я предпочла бы воздух, Анаксимена, стало быть. Вздох – выдох, смех как сотрясение воздуха, как насыщенная живостью пустота.

О ТИХОМ ЧАСЕ

Самая ужасная пытка моего детства – тихий час. В детском саду. В пионерском лагере. Дома.

Кто, за что придумал эту пытку детей? Я помню, как мучительно проводила своё детское наказание, рассматривая до дури знакомый потолок и крашенные глянцевой краской унылые стены. Стены, отражающие блеск зимнего дня за окном или мутно жёлтых скучных ламп. Я помню, как с лёгкой завистью посматривала на спящую девочку справа, и как скрашивал мою детскую тоску не спящий мальчик слева. Говорить запрещалось, и мы смотрели в глаза друг другу, и что-то показывали друг другу тайно от нянечки.

Какая злобная ленивая баба придумала, что дети днём должны спать, и ночью должны спать, и вообще, лучше бы им спать побольше, не просыпаясь, давая отдых взрослым, давая им самих себя в безраздельное пользование.

Что-то нарушилось в людском племени. Общение с собственными детьми стало восприниматься как пытка, обуза, мучение, лучшее спасение от которого – сон объекта педагогики. То ли дети перестали играть сами с собой и друг с другом, нудно требуя развлечений от взрослых. То ли взрослые настолько потеряли непосредственность и игривость, что требование игры с ребёнком вызывает в них неловкость и досаду.

Недолюбили их. И им, ставшим родителями, хочется кокетства, внимания к себе, взрослых забав и бесед – за ширмой от всепоглощающих детей. А няни, мудрые народные профессионалки, повывелись. Всеобщий плач по Арине Родионовне. Несколько поколений, взращенных без детских профессионалов – и вот вам результат…

Даже за хорошие деньги трудно найти надёжную няню. Может попасться полукриминальная стерва, которая будет давать ребёнку снотворное, чтобы поменьше работать и побольше отдыхать самой.

О ВСТРЕЧЕ НОВОГО ГОДА

Какой-то нервный стресс охватывает население в канун Нового Года. Дурацкая атмосфера всеобщих соплей и мандариновых шариков посреди ежовых колючек, присыпанных бутафорским снегом из блёсток, компенсирующим хиленькое отсутствие зимы настоящей. Народные массы настроены на обязательное ночное счастье и мясное переедание – во дни тяжкого православного поста перед русским Рождеством. Что-то не срабатывает. По крайней мере, у меня. Ёлка (колючее агонизирующее существо с очаровательным запахом) всегда даётся мне, остальное – в виде встречи с принцем, эротических и пьяных приключений – не очень.

Зависть к чужому топоту, к ржанию и громкой музыке убивает удовольствие от менее откровенных в выражении своих чувств друзей.      Кажется, что там – за стенами- веселее. Несколько лет младенчества детей, когда всю ночь они просыпались и не могли заснуть от царящего вокруг грохота и шума, и сердце матери не билось в унисон со всеобщим праздником, а сжималось и страдало от потревоженного сна маленького дитяти, ставят под сомнение требование обязательности новогоднего веселья. Чужой пир, на который дают полюбоваться в замочную скважину телевизора, заставляет почувствовать всю ничтожность человеческих усилий побывать на истинном празднике жизни. Крошечные квартирки, требующие сна дети, вялые гости, отсутствие бального платья – трудно, трудно вписаться в установленное веселье.

Веселье исподтишка, вопреки всем – приятнее русскому сердцу. Веселиться всемирным стадом – что-то есть в этом унизительное. Наверное, поэтому русские любят старый Новый год – попраздновать тогда, когда все спят.

Мой самый весёлый Новый год не был связан ни с чем традиционным. Мы собрались на затхлой даче в скучном сталинском стиле у друга в Репино.

СОН ПОД КРАСНЫМ ФЛАГОМ

Мы собрались на даче у друга в Репино. Дача в Репино – звучит гордо. Но удовольствие ниже среднего. Добиться хотя бы плюс десяти градусов так и не удалось. Гости – юноши и девушки ближе к тем, «кому за 30», в ватных штанах и шапках ушанках (из новогоднего бального гардероба у них были только блёстки, намотанные на голову или плечи) – всю ночь отчаянно боролись с зимней стужей при помощи горячительных напитков, которые не горячили, и барахтанья в тающих сугробах посреди почернелых елей. Самое весёлое было под утро, когда усталость начала валить с ног. Выяснилось, что у хозяина всего два спальных места. Одно, хозяйское,– интимная лежанка возле печки в отдельном кабинете, на которой можно спать вдвоём, тесно обнявшись, и второе – раскладной диван, на котором могут заночевать остальные восемь человек.

Так и сделали. Улечься всем можно было лишь при условии, что все ложатся на бок. Улеглись. Животом к спине новогодующего товарища. Спрессованность спасала от крепчающего холода. Одеял в доме не оказалось. Чтобы как-то согреть открытые в холод бока, использовали нашедшееся в кладовке бархатное красное знамя с какой-то золотой надписью – то ли «Да здравствует КПСС!», то ли ещё какой. Восстановить трудно. Знамени на всех не хватало, и мы его перетягивали с края на край.

Когда все уставали спать на одном боку, кто-то давал команду перевернуться на другой бок. Во время переворачивания крайние члены спального коллектива падали с дивана. После кряхтенья, поругиваний и барахтанья под знаменем сон всех восьмерых восстановливался. За ночь было несколько команд. Я думаю, вряд ли когда это красное знамя нашло себе столь полезное для людей применение. А может, это был тайный подарок Санта-Клауса, позаботившегося о том, чтобы мы не околели от холода при помощи лоскута, сильно напоминающего его рабочий костюм.

О ЖЕЛАНИИ ВЫСПАТЬСЯ

Родился ребёнок. Убаюкала, укачала, в кроватку положила. Легла. Через пять минут – детский плач, подъём. И так десять раз за ночь. Говорю мужу: «Иди спать на диван. Зачем мучаться вдвоём. Тебе утром на работу». В семь утра смотрю на часы – а может, и не надо вовсе ложиться? Зачем?

И так три месяца. Пошла погулять с коляской. Иду, и как бы сплю, наподобие лошади, которая спит стоя.

Позвонила своей любимой, доброй, мудрой бабушке. Говорю: «Бабушка! Что это? Я три месяца не спала. Так, часик – два за ночь. Меня качает. Когда всё это кончится? Когда он даст мне выспаться? В каком возрасте?» – «А никогда, милая. Уж коли стала матерью, о сне забудь. Выспишься ужо только в могиле».

Действительно, зачем тратить время на сон? Настанет момент, когда отоспишься за все бессонные ночи, сладко вытянувшись.

О ТОМ, КАК МОЖНО ПРОСПАТЬ САМОЕ ГЛАВНОЕ

С одним из многих физиков в моей жизни мы познакомились, играя в большой теннис. Измени букву «т» на «п» в последнем слове – смысл будет тот же. Он был крупный русский медведь, похожий на барда Никитина, который поёт с женой, перебирая гитарные струны: «Под музыку Вивальди» и т.д. и т.п. Всё тело его, каждая его клеточка излучали невостребованную эротическую энергию.

Однажды занимались стоя, в закутке за лифтом. Лифт периодически оживал. Со страшным лязгом начинала двигаться вверх – вниз прямоугольная плоская штуковина. Но это была ложная тревога. Однажды мимо нас проплыло само тело, почти бесшумно. Лифт остановился выше этажом. Физик в серо-буром (о, понятно, почему у нас так любят серое!) прижал меня к серо-бурой стене. Удалось слиться. Люди громко потопали, позвенел ключ в замочной скважине. Ушли. Чувство опасности придавало любви яркие тона.

В другой раз он пригласил к себе. Я удивилась – знала, что у него жена и сын-школьник. Говорит, никого дома нет. Заходим. Он: «Тсс!». Обманул! Сюрприз – оба дома, спят. Сын – в одной комнате, мама – в другой. Я затрепетала. Он крепко держит за руку, влечёт в самую дальнюю по коридору. И уйти – не пускает, и говорить нельзя – вдруг проснутся. Жена спит удивительно крепко, храпит, как мужик, с улюлюканьем и присвистом. Себя вообразить на её месте я никак не могла – я просыпаюсь от малейшего шума. Вообще, сон для меня – тонкая паутина, всегда рвётся для меня первой. Не люблю толстокожих. Они для меня чужие. Он, наверное, тоже не любит. Всегда ругал жену за то, что была в детстве троечница. И сын – весь в неё, троечки, четвёрочки иногда. А он из отличников, как и я. Университет, аспирантура… Слияние двух бывших отличников под аккомпанемент ужасных всхлипываний и всхрюкиваний бывшей троечницы за тонкой стеной было дерзновенным и носило дополнительную сладость. Что-то типа утончённых извращений аристократии, недоступных плебеям в силу их простоты и тупости. Что ей снилось в ту ночь? Что бы делал он и они, если бы проснулись? Что бы испытала я?

«Вот видишь, – сказала подруга, выслушав мою историю, – как вредно крепко спать. Можно проспать самое интересное».

О 138 ГОЛОВАСТИКАХ

На даче мальчики наловили 138 головастиков. Где они их наловили, как пересчитывали – я так и не поняла. Но все 138 головастиков были принесены почему-то на наш участок и размещены в старой ванне, стоящей под крышей в тени. Жара была страшная. Мальчики куда-то убежали. Часа в 4 я проходила мимо ванной, заглянула на эту выставку Дуремара, ужаснулась. Несколько десятков головастиков плавали на поверхности кверху брюшком, остальные не играли и не резвились, как утром, лежали на дне и тяжело дышали. «Саша! Саша! Экологическая катастрофа! Немедленно отпусти головастиков в пруд. Иначе они все умрут. В природе не выведутся 138 лягушат! Бери ведро, и быстрей за работу». Саша равнодушно посмотрел на агонизирующих существ, потрогал некоторых, которые были кверху брюхом, рукой. Они ожили, попытались вяло перевернуться, не вышло. «Ничего, не умрут. Потом. Я занят», – и убежал. Трёхлетний Андрюша, бывший свидетелем этого разговора, вдруг куда-то отлучился. Через минуту он шёл с маленьким своим детским ведёрком и маленьким совочком. Молча он подошёл к ванне и стал вычерпывать головастиков вместе с водой в своё ведёрко. Работа оказалась непростая. Вычерпывали и носили на пруд маленькими партиями не меньше часа. Все головастики, даже самые неподвижные, с помутневшими глазками, в пруду ожили и уплыли куда-то вглубь, подальше.

Андрюша изумил меня. Саша проявил какую-то неслыханную активность по ловле и пересчёту головастиков, какую-то тупую жестокость исследователя, не интересующегося последствиями своих научных изысканий. Андрюша, молча, без излишних диспутов и рассуждений, проявил волю, совершил поступок. Последнее встречается так редко, первое – так часто в мире мужчин.

ОБ ОСКВЕРНЕНИИ МАВЗОЛЕЯ

Знакомый физик, будучи небольшим мальчиком, был с мамой в Москве. В обязательную программу обзора достопримечательностей столицы в то время входило посещение Мавзолея.

Гигантская очередь вела в Мавзолей, составляя в купе с параллелепипедом святыни нечто вроде извивающегося бикфордова шнура со взрывной коробочкой на конце. Человек из очереди, действительно, был подобен искре, медленно, очень медленно продвигающейся по шнуру, для того, чтобы в самом главном предмете устройства, ради которого весь этот сыр-бор, испытать взрыв эмоций, вспышку чувств, удар коммунистической сентиментальности.

Они заняли своё скромное место в многочасовой очереди, и стали медленно-медленно, носом в спину товарища, продвигаться к цели – побывать у ложа вождя. Что-то было в этом перформансе не дурацкое, важное. Какое-то олицетворение стержня нашей жизни. Вместо бега наперегонки, состязания и борьбы в достижении цели – возможность лишь единого для всех пути, пути бесконечно нудного, скучного и медленного. Олицетворение всех бесконечных очередей, которые отстаивали люди, – за колбасой, за хреноватыми индийскими джинсами, за квартирой и машиной. А в центре вожделения – обман. Вместо «вечно живого» – восковая обездвиженная мумия. Символ неисправимой работы смерти, к которой неумолимо двигался каждый очередник. Впрочем, строгая очерёдность доставляла чувство порядка, царящего на этом свете, стабильности, надежды на некое жизненное пространство, которое тебе гарантируется для делания твоих земных дел. Существование безвременных кончин каких-нибудь там детей, девушек, двадцатипятилетних юношей всеми силами скрывалось.

Вот в такую очередь попал наш юный герой, в такой плотный переплёт трепещущих, подобно знамёнам на ветру, от холода тел. Наконец они с мамой зашли за верёвочное ограждение, поближе к святая святых. Но тут открылась новая реальность. За этой чертой шествующие уже как бы признавались отрешёнными от земной скверны, из этой очереди уже никого никуда не выпускали – ни вперёд, ни назад, даже в туалет. Боялись осквернения святыни классовыми врагами? Занесения взрывчатки? Обмена шпионскими записочками? Террористического акта с массовым присоединением любопытных к заоблачным эмпиреям кумира? Предстоящие у входа должны были быть проверены на лояльность многочасовой физической выдержкой и преданностью идее.

А мальчику захотелось пи-пи. «Терпи!» – шипела на него мать, -Нельзя!» – «Почему?» – выкатывал круглые, даже немного выпученные от переизбытка жидкости в организме, глазки мальчик. «Нельзя!» – был нелогичный и бездоказательный ответ. «Почему?» – шептал страшным голосом мальчик, чей мочевой пузырь вот-вот была готова разорвать глупая влага. «Нельзя!» – так же нелогично, как голос тела, звучал ответ. Может быть, именно тогда пробудился у мальчика интерес к высшей математике и физике.

Волнение в очереди от предвкушения встречи с трупом вождя нарастало, подогреваемое душераздирающей музыкой, исполненной печали и гордости. Мальчик устал спрашивать: «Почему?» – и получать ответ: «Нельзя!» Истерзанный непобедимой силой природного инстинкта, требующего немедленного мочеиспускания, он начал потихоньку писать в одну из штанин. Шажок за шажком, капля за каплей. Он по капле, можно сказать, выдавливал из себя раба. Страдание его смягчилось. У самого бородатого лица заснувшего благородного сатира мальчик испытал окончательное блаженство. В грубом, но прочном детском сапожке фирмы «Скороход» сильно хлюпало, но звуки траурной музыки, а также что-то вроде всхлипываний, вздохов, посмаркиваний, которые издавали наиболее слабонервные, заглушали подозрительный звук. Дядя мочевой пузырь праздновал полную и окончательную победу.

ЕЩЁ ОБ ОСКВЕРНЕНИИ СВЯТЫНИ

Тот же физик, когда подрос, говорил по поводу КПСС: «В рот я её ебал». Ему очень хотелось это сделать на практике.      Хотя его наверняка не столько волновал образ КПСС, сколько оральный секс. Политика – это, был, пожалуй, только повод.

Он присмотрел для реализации своего плана двух дам. Обе были членами КПСС. С ними он и решил совершить то, о чём провозглашал. Одна дама вблизи оказалась столь неаппетитной, что не только туда, но и сюда ему не хотелось и не моглось. А может быть, не только сюда, но и туда. Очерёдность попыток установить трудно. Другая дама, воспитанная в рамках строгой половой морали членов коммунистического общества, считала ниже собственного достоинства дать ему выше. Послала его подальше.

Нельзя мешать йогурт с огурцами.

ЕЩЁ РАЗ ОБ ОСКВЕРНЕНИИ

Тот же физик совершил ещё один акт осквернения. Осквернил главную мечту своего отца.

Отец сделал его, но через год после появления сына на свет, передумал. Ушёл к другой даме, с которой сделал девочку. Там он и жил всю жизнь, позабыв о сыне. Но вспомнить о нём всё-же пришлось.

Отец был профессором-востоковедом, и всю жизнь мечтал о поездке на Восток. Наконец возникла возможность осуществить мечту всей своей жизни – увидеть в реальности то, что изучал по книгам и о чём писал, не изведав. Но отца на Восток не пустили из-за неблагонадёжного сына, не уважающего свою Родину. Сказали: «Сын ваш – диссидент, а вы – дерьмо, раз сына такого породили». И никакие объяснения о том, что сын сам по себе воспитался, без всякого присутствия отца, не принимались во внимание.

Отец был сильно опечален. Рухнул его жизненный план. Сын отомстил за поруганную любовь матери косвенно.

О ПИШУЩИХ МАШИНКАХ

Один мой друг тоже совершил оскверняющий поступок. Почитал рукопись одной писательницы, попросил у неё на пару дней пишущую машинку, чтобы кое-что допечатать на свой вкус, но увлёкся. Сильно увлёкся. Рукопись увеличилась. Писательница не была против. Когда была поставлена последняя точка в их совместном труде, мой друг запил. Очень сильно запил. И пропил пишущую машинку.

Услышав эту историю, я сильно смутилась и заёрзала на стуле. Я тоже пропила чужую пишущую машинку. Тоже – хорошей писательницы. К тому же близкой подруги той писательницы, которую обездолил мой друг.