Так начиналась легенда. Лучшие киносценарии

– Ты же фронтовик, тебя ли учить, что бывает временный отход перед наступлением?

– Отход… отход, – волнуется Рузаев и вдруг с воем кидается к бассейну…

Зворыкин успел перехватить его и оттаскивает подальше от греха.

– Ослабли нервишки! – раздается знакомый голос.

Придерживая простыню у левого обнаженного плеча, за ним стоит Кныш.

– А, Кныш! – приветствовал Зворыкин своего бывшего соперника – Ты еще жив?

– Как видишь!..

– Сто лет не видались! – вяло проговорил Рузаев.

– Не узнаю тебя, – говорит Кныш Рузаеву, – ты вроде был не из хлюпиков.

– О чем ты?

– Недавно один хиляк, член партии, не выдержал всего этого, – Кныш кивнул в сторону резвящихся нэпмачей, – и сам себя к вышке приговорил. И не понял, дурак, что это выстрел – не в себя, а в партию.

– За меня можешь не опасаться, а глядеть – противно!

– А мне приятно! – улыбнулся Кныш, – Люблю видеть врага в лицо. Всех этих фабрикантов, торгашей, биржевиков. – Кныш светло и твердо смотрит на появившуюся из воды цветущую рожу с сардиной в зубах.

А Рузаев отворачивается – нет у него сил глядеть на такое…

Зворыкин, распаренный, чуть усталый, возвращается домой. Он входит в комнату и не узнает ее. Не то чтобы она уж так сильно изменилась, но занавеси на окнах, абажур на лампе, а главное, множество цветов необычайно украсили спартански голое жилье. Но еще более неузнаваема Зворыкину прекрасная женщина, завитая, надушенная, с алым ртом и шелковыми ножками.

Банные принадлежности посыпались из рук директора Он схватил Саню за руку и потащил к умывальнику. Нагнув ее голову под кран, он принимается яростно смывать косметику с ее лица, льет воду на прическу, развивая созданные горячими щипцами кудри. Саня вырвалась и убежала в спальню. Зворыкин настиг ее, но в руках у него оказалась лишь часть Саниного платья, а сама она вновь ускользнула.

Но вот Зворыкин поймал ее и, как Саня ни отбивалась, притащил в ванную, окунул. Саня плачет, воет, пытается вырваться, но тщетно – железная рука Зворыкина не отпускает ее…

Моторный цех. Поздний вечер. Здесь Зворыкин, инженеры, группа рабочих.

– Послушайте, Марков, – обратился к старому инженеру Стрельский. – Наш друг Рубинчик сделал гениальный расчет рамы.

– Сомневаюсь.

Стрельский показывает Маркову расчеты, и тот от души пожимает руку Рубинчику. Входит Зворыкин.

– Товарищ директор, посмотрите, какой изящный расчет, – сказал Марков.

Смущенно и подавленно глядит Зворыкин на непонятные цифры.

– Поймал! Ай, поймал!.. А вы думали, что с трехклассным образованием я владею высшей математикой? Но я овладею ею, Марков, и всем прочим, что нужно директору. И вы сами мне поможете, хочется вам этого или нет. – Зворыкин повернулся к Стрельскому. – Запускайте!

Стрельский включает мотор новою двигателя.

– А ну, давайте на больших оборотах!

Двигатель доходит до истошного рева.

– А теперь на малых!

И когда Стрельский выключил двигатель, голос Зворыкина прозвучал от усталости совсем буднично:

– Кажется, порядок?

– Похоже, добились… – так же вяло отозвался Стрельский.

Зворыкин не может оторваться от нового мотора: то с одной стороны зайдет, то с другой, там погладит, там похлопает. Он телесно, кожей ощущает близость его металлической плоти.

Костыльник подтолкнул Каланчу.

– Глянь, будто бабе щупака задает…

– Да это ему всякой бабы милей…

– Степ, – позвал Зворыкин Рузаева, – глянь, какой красавец.

Рузаев хмуро отвернулся.

– Не любишь ты техники, – опечалился Зворыкин.

– Я народ люблю, – ответил Рузаев.

В цехе появляется Саня. Она восстановила нарушенную Зворыкиным красоту: на голове – вавилонская башня, на ногах – лакированные лодочки, она прекрасна и величественна. Зворыкин ошеломленно глядит на нее. Саня приблизилась и протянула ему какую-то бумажку.

Телефонный звонок. Мастер Василий Егорыч берет трубку.

– Слушаю… Алексей Петрович, нарком на проводе.

Но Зворыкин не слышит.

– Что это? – спрашивает он растерянно.

– Заявление об уходе, – с достоинством говорит Саня.

– Алексей Петрович, тебя Махарадзе! – кричит Василий Егорыч.

Не отрывая глаз от Сани, Зворыкин идет к телефону и берет трубку.

– Слушаю, товарищ Махарадзе. – Зворыкин жестом просит заглушить мотор.

И как только смолкает гул, мы слышим яростный треск в трубке.

– Товарищ Махарадзе, – оправдывается Зворыкин, – мы можем рапортовать, что задание выполнено. Новый мотор нами проверен. Ей-богу… Тьфу, слово коммуниста, я не вру…

Махарадзе снова разражается бурной тирадой.

– Сейчас не вру, – поправился Зворыкин, – не подведем, товарищ Нодар. Можете смело докладывать, что советский грузовик есть!.. – Он положил трубку.

– Сбегаешь? – хрипло спросил он Саню.

– Сбегаю, Алеша, – серьезно, даже печально ответила Саня. – Назад в твою жизнь.

– Что это значит?

– Я старею и дурнею, Алеша. Еще год такой жизни – и ты окажешься слишком далеко от меня, не докличешься.

– Ладно врать-то!.. Сказала бы прямо: работать надоело.

– Нет. Просто хочу вернуться к своей главной и, если хочешь, единственно важной работе – быть женой Зворыкина.

– Вот те раз! Нешто ты не жена?

– К сожалению, я давно уже, пусть невольно, пренебрегла этим занятием. Я слишком устаю, я не успеваю порой даже вымыться. От меня пахнет землей и потом. Я не девочка, я сказала себе: все, хватит. Комсомольский период моей жизни кончился. Завод или директор. Я выбираю директора.

– Ладно, – тихо сказал Зворыкин, – ты уволена…

Он размашисто подписал заявление.

…Плакат над заводскими воротами: «Да здравствует советский грузовик – лучший в мире!» Праздничная толпа рабочих и служащих, мелькают знакомые лица тут и старые кадровики, и весь инженерный состав, и нарядная Саня, и нарком Махарадзе, крупный человек с черными, проточенными сединой усами и с такой же шевелюрой, и взволнованный Зворыкин.

Степан Рузаев заканчивает речь:

– Товарищи! Мировая буржуазия скапливает силы и наглеет с каждым часом. Но акулам капитализма, – вдохновенно продолжает Рузаев, – не удержать всемирного революционного движения, опорой которому будет колонна наших советских грузовиков. Сегодня, – Рузаев указал поверх головы на новенький грузовик, – мы вбили первый гвоздь в гроб мировой буржуазии!.. Теперь ей полный Нефанленд!

Гром оваций был ответом на выступление. Секретарь директора взмахнул дирижерской палочкой… Мощно взыграл оркестр, зазвучало тысячеголосое «ура».

Из ворот показался грузовичок, празднично разукрашенный кумачом и еловыми ветками.

Спускаясь с трибуны, Степан Рузаев столкнулся с Махарадзе. Тот поглядел на него сурово.

– Опять? – с упреком сказал Зворыкин Рузаеву. – Неужели в такой день нельзя было удержаться?

– А чего?.. Ну, выпил пивка с рабочим классом за новый грузовик. За победу мирового пролетариата.

– На тебя люди равняться должны…

– А чем я плох?.. Я не забурел, как некоторые. Начальства из себя не корчу.

Рузаев отошел в сторону.

– Это твой друг? – спросил Махарадзе.

– До гроба! – ответил Зворыкин. – Он прекрасный парень, но в какой-то момент не все понял, затосковал, сбился…

– Мне не нравится твой покорный тон. Почему не дерешься за человека?

– Хоть бы в такой день стружку не снимали! – жалобно сказал Зворыкин.

Махарадзе пригрозил ему пальцем, но глаза его улыбались.

– Тоже мне казанская сирота!..

Они подошли к грузовику. Зворыкин сел за руль, Махарадзе – рядом, а в кузов набились рабочие, инженеры, туда же сунулась нарядная Саня.

– Куда?! – взревел Зворыкин. – Членам семьи – во вторую очередь.

И Саня отстала.

– Все, забраковали тебя, Санька, – посочувствовал Степан Рузаев. – Полный Нефанленд!..

Зворыкин обменялся взглядом с Махарадзе и с блаженным видом включил скорость. Грузовик отъехал немного от ворот, и тут случилось непредвиденное: наперерез ему промчалась фордовская полуторка и лихо пошла в гору.

Соблазн помериться силами со знатным «иностранцем» был слишком велик, даже в темных серьезных глазах Махарадзе сверкнул сумасшедший огонек азарта И, свернув с трассы, Зворыкин устремился в погоню за «Фордом», как борзая за лисой.

На «Форде», видимо, приметили маневр Зворыкина и прибавили ходу.

– Жми!.. Жми!.. – с южной горячностью шептал Махарадзе, захваченный этим состязанием.

Но грузовик Зворыкина вдруг забарахлил, крутой подъем оказался ему не по силам. Тщетно давил на педаль газа директор.

С «Форда» насмешливо помахали рукой.

Грузовик Зворыкина пополз вниз, а тут еще тормоза вышли из строя, и «гордость отечественного автомобилестроения» совершила задним ходом обратный путь в заводские ворота, украшенные гордым плакатом.

В отчаянии Зворыкин уронил голову на баранку. Большая, тяжелая рука Махарадзе легла ему на плечо.

– Нечего нюни распускать. Вывод ясен! Надо еще учиться современному автомобилестроению.

– У кого? – не поднимая головы, спросил Зворыкин.

– У его величества Форда! Поедешь в Америку, в Детройт!

Зворыкин ошалело уставился на Махарадзе.

…Квартира Зворыкиных. Рузаев и Саня – очень нарядная, располневшая. Рузаев наливает себе водки из графинчика, стоящего на буфете.

– Не лишняя? – спросила Саня.

– Сегодня же выходной.

– Повезло вам с переходом на пятидневку, Степан Иванович.

Рузаев отставил графинчик.

– Ладно, не нуди. Чего Алешка из Америки пишет?

– Пишет, что вещи складывает, скоро вернется. – Саня протянула ему открытку.

– Надоело, значит, у капиталистов в услужении находиться.

– Не трепись, Степа! Он учится, проходит автомобильный университет.

– Вон ты каким словам обучилась – «университет»! Ну да ладно, скорее бы возвращался. – Он повертел открытку. – Конечно, в гостях хорошо, а дома лучше. Там ведь одно: отдай весь труд. Потогонная система Хорошему капиталисты все равно не научат…

– Еще как научат-то! Ихней наукой мы их и побьем.

Долгий «нахальный» звонок.

Рузаев пошел открывать дверь.

Входит Фенечка.

На бывшей монашенке модное пальто, отороченное мехом, фетровые боты, пуховый платок. В руках большой чемодан.

– Пупсик? – обрадовалась Фенечка, узнав Рузаева – Будь хорошим мальчиком, помоги, лапуня, раздеться.

Рузаев выполняет ее просьбу.

Фенечка опоражнивает перед младшей сестрой чемодан. На тахту летят всевозможные отрезы, туфли, шелковые чулки, духи и прочая парфюмерия.

Саня жадно рассматривает барахло, прикладывает к себе многоцветные воздушные ткани.

– Эго откуда же такое роскошное шмотье в наши трудные времена? – поразился Рузаев.

– Пропил деньжонки, мой Арлекин! Ломай коронки, ступай в торгсин! – пропела Фенечка.

– А разве сейчас носят креп-марокен? – засомневалась Саня.

– Только креп-марокен! – авторитетно сказала Фенечка.

– А креп-жоржет?..

Рузаев пятится из комнаты. Фенечка настигает его и нахлобучивает ему на голову черный блестящий котелок.

– А это тебе, пупсик! Прямо из Парижа!..

Слезы брызнули из глаз Рузаева Он подходит к большому зеркалу, смотрит на свое лицо под дурацким колпаком.

– Все, Степа! Подбивай итоги, морячок! Ни черта не вышло – ни в целом, ни в частности. Алеха – у капиталистов в науке, Санька – у спекулянтов.

Всхлипнув, он достает из кармана «бульдог» и, крутанув барабан, подносит ко рту. И тут с плачем и криком к нему подбегает Саня. Она хватает Рузаева за руку, и выстрел проходит мимо, пуля пробивает котелок, из которою выскакивает какая-то белесая масса.

– Что ты, Степа? Что ты, родной?

– Все скурвились, – бормочет Рузаев. – Никого вокруг.

– Нет, Степа, нет!.. Мы с тобой… Гони прочь эту гниду, гони ее вон из Алешкиного дома!..

Услышав этот призыв, старый революционный матрос Рузаев схватил Фенечку в охапку, поволок из комнаты. Саня распахнула дверь. Рузаев нахлобучил Фенечке на голову котелок и могучим пинком спровадил спекулянтку.

Саня разлила водку по рюмкам.

– Выпьем, Степа… за нас! За Советскую власть!

Они чокаются, выпивают и, обнявшись, запевают с воодушевлением:

Смело мы в бой пойдемЗа власть СоветовИ как один умремВ борьбе за это…

Приемная Зворыкина. На стене – плакат «Дадим пятилетку в четыре года!» Молодой рабочий Сухарик расстилает ковровую дорожку. Им командует помощник Зворыкина Пташкин.

– Ровнее, Сухарик… ровнее ложи!.. – распоряжается Пташкин. – Вишь, складочки собрались. Хочешь, чтоб высокий гость ногу сломал?

– Зачем? Пусть сохранит конечности.

– Товарищ Сухарик, а тебе не кажется, что ты играешь на руку врагу? Даже не играешь, а подыгрываешь? – заметил Пташкин.

– А тебе не кажется, что ты идиот? – спросил Сухарик.

– Товарищ Сухарик, – хрипловато произнес Пташкин, – мне кажется, что такой шпане, как вы, место не в комсомоле, а в колонии для малолетних преступников.

– Такие комсомольские поручения я больше не выполняю.

– Легкой жизни захотел? А когда мы Перекоп брали, легко было?

– Мы пахали, – проворчал Сухарик.

– Что?! – грозно спросил Пташкин.

– Ничего. А ковры таскать не буду. Я тебе не холуй.

В приемную входит Степан Рузаев, направляется прямо к двери директорского кабинета, но Пташкин, хоть и занятый ковровой дорожкой, бдительно преграждает ему путь.

– Вам чего?

– Алеха с Америки вернулся? – свободно спросил Рузаев.

– Вернулся.

– Так я – к нему.

– Директор занят.

– Что значит «занят»! А может, я хочу, чтоб он отчитался передо мной, хозяином завода?

– Отчетный доклад директора в пятницу, в шесть вечера! – отчеканил Пташкин.

– А мне плевать на собрание! – зашелся Рузаев. – Пусть он мне лично доложит.

– Вас тысячи, а директор один…

– Ну и пусть!.. Коли надо, должен всю тысячу принять!..

Освободите помещение! – официальным голосом произнес Пташкин.

Дверь директорского кабинета распахивается, и в окружении толпы женщин выходит Зворыкин. На нем коверкотовый френч и такие же брюки, заправленные в сапоги.

– Не могу, гражданочки!.. Не могу, сударушки! – говорит Зворыкин. – Дайте хоть экспериментальный под крышу подвесть, тогда ставьте вопрос о яслях.

– Ладно, мы тебя подведем под крышу! – мстительно сказала предводительница женской ватаги. – Ты нас помнишь!.. Айда, бабы!..

Женщины сердито уходят, безжалостно попирая ковровую дорожку, расстеленную Сухариком и Пташкиным.

И, проводив их удивленным взглядом, Рузаев спросил своего старого друга;

– Что это за порядки, Алеха? Трудящегося человека не пускают пред твои светлые очи? Может, кончилась революция, браток?

– Нет, – серьезно ответил Зворыкин. – Революция не кончилась, она просто становится деловой. Чего у тебя?

– А ничего… – мрачно пробурчал тот, – мне, может, принцы́п важен.

– Послушай, Степа… Шел бы ты лучше отдохнуть…

Зворыкин поглядел на Сухарика.

– Комсомол! Проводи товарища Рузаева Ты чего там елозишь?

– Почетный коврик расстилаю, – сообщил Сухарик.

Зворыкин яростно взглянул на Пташкина.

– Я тебе покажу – коврик, паразит. Убрать!.. Товарищ Нодар за такие штучки башку снимет.

– А это все равно никто не заметит, – вставил Сухарик.

– Я пошел в экспериментальный. Как Махарадзе приедет, позвони, – бросил Зворыкин.

– А он уже целый час как приехал, – мстительно говорит Рузаев.

В экспериментальном цехе, над ямой, стоит новый грузовик, Махарадзе придирчиво осматривает его со всех сторон, заставляет пустить мотор, усиливает обороты, внимательно выслушивает сердце машины. Возле него – инженеры: Марков, Рубинчик, Стрельский, а также только что подошедший Зворыкин.

– А бензин с низким октановым числом он сильно не любит? – спросил Махарадзе.

– Напротив, – отозвался Марков. – На редкость покладистая машина.

– Ну, хорошо. – Махарадзе выпрямился. – Так вот. Сколько грузовиков может выпускать ваш завод в месяц?

– Все зависит от конвейера, – поспешно говорит Зворыкин. – Необходима срочная реконструкция завода.

– Реконструкция!.. Экий ты быстрый… – пробурчал Махарадзе.

– Товарищ Нодар, пойдемте ко мне… Я покажу вам чертежи, расчеты… – приглашает Зворыкин.

Они идут всей группой через заводской двор.

– Дорогой! – продолжает разговор Махарадзе. – Для наших могучих строек и ужасных дорог нужны машины самые мощные, самые выносливые, самые проходимые.

– Вы только что видели такую машину, товарищ Нодар. Она не уступит никаким «иностранцам».

Они заходят в помещение.

– А вот товарищи сомневаются, – продолжает Махарадзе, – заслуживает ли ваш грузовик конвейера.

– Что?! – Зворыкин в бешенстве. Он задержался в «предбаннике» перед своей приемной, не замечая ни растерянного лица Пташкина, ни его странных знаков, о чем-то сигнализирующих ему, Зворыкину.

– Конечно, у Форда покупать выгоднее! – горестно восклицает он. – А может, хватит спускать золото и валюту капиталистам?

– Я тебя понимаю, дорогой, но это чувство, а речь идет о деле, – тепло сказал Махарадзе. – Противники наши так рассуждают: есть заботы поважнее твоего завода. Железные дороги надо строить. Паровозы надо строить. Мы должны стать великой железнодорожной державой.

– Нет, товарищ Нодар… Вложите средства в наш завод, и мы вытесним Форда и прочих «ситроенов» со всех дорог, мы окупим сторицей… Ведь как-нибудь будущее за автомобилем… – Зворыкин толкает дверь в приемную, и вся группа замирает в изумлении, а сам Зворыкин – в отчаянии.

Обширное помещение приемной «оккупировано» младенцами. На письменном столе, на столе заседаний, на диване, на креслах, на подоконниках лежат разноцветные конверты. Содержимое конвертов ведет себя тихо, или куксится, или самозабвенно орет, а один, развязавшись, мочится с полным удовольствием на ковер.

– Пташкин!.. Пташкин!.. – орет Зворыкин.

– Ну, здесь я… Пташкин…

– Это что ж такое? Верни матерей, чтоб сейчас же забрали пацанов!

– Не возьмут, товарищ директор, – безнадежно говорит Пташкин. – Покуда вы клятвенно не обещаете построить ясли. Такое их постановление.

– Я им покажу «постановление»… Эй, женщины, дамочки, гражданки, мамаши, одним словом! – тщетно взвывает Зворыкин в открытую дверь приемной.

А Махарадзе смеется, смеется весело, заразительно.

– Нехорошо получается, товарищ Зворыкин, – говорит он сквозь смех. – Ты и с такой простой задачей не справился. – Нодар склонился над младенцами. – Ну а как тебе доверить судьбу всего советского автомобилестроения?

– Товарищ Нодар… Пташкин!.. Что ж ты Пташкин!

– Здесь я Пташкин…

– Поди, скажи… будут им ясли… слышишь, Пташкин?

Помощник мгновенно исчезает.

– Так вот, дорогой, – уже серьезно говорит Махарадзе, – докажешь, что наш грузовик лучше, выносливее, проходимее всех этих, как ты изволил выразиться, «фордов», «ситроенов», и начнется советское автомобилестроение с большой буквы.

– Это как понимать, товарищ Нодар?

– А вот таю путь к реконструкции завода лежит через большой международный автопробег!..

…Квартира Зворыкиных. Поздний вечер. Саня с заметно округлившимся станом строчит на швейной машинке. Зворыкин за стаканом остывшего чая изучает по карте маршрут предстоящего пробега.

Саня отложила работу и подошла к Зворыкину.

– Куртку ушила, остались брюки. Давай померим. – Она запетлила Зворыкина клеенчатым сантиметром. – Ну и талия у тебя! Как у чахоточной девицы в последнюю весну.

– А я и думал, что это последняя моя весна, – отозвался Зворыкин. – И не только моя… Не щекотись!.. Мы так вкалывали, что где уж тут тело сохранить. Зато у тебя талия что надо! – произнес он с искренним восхищением.

– Да будет тебе! – смутилась Саня.

– Не балуйся тут без меня. Доноси Володьку по высшему классу.

– Во-первых, не Володьку, а Ниночку, а во-вторых…

– Я что сказал?! – загремел Зворыкин. – На кой мне твоя Ниночка?.. Мне парень нужен, наследник моих дум!.. Инженер-автомобилист… потомственный мировой гонщик, мой первый друг и товарищ! Чтоб пивка с ним холодного попить, в бане попариться, о машинах поспорить.

– А мне нужна дочка, – упрямо сказала Саня. – Хочется, чтоб рядом нежное было. Устала я от тебя, от братанов твоих и всех друзей-приятелей. То вы ругаетесь, как ломовые, то водку жрете, храпите по ночам, а утром прокашляться от табачища не можете, и вечно у вас дела… Мне Ниночку хочется, тихую, ласковую.

– Знаешь, я как вернусь с пробега, все по-другому пойдет… Я нежным буду, ласковым, как телок… Очищу живую речь. Водку изгоню. Только сухие кавказские вина и… кофейный ликер. Но и ты постарайся, сделай мне Володьку.

– Девушка тоже может стать инженером и даже гонщицей, и чем хочешь. А пиво нынешние молодицы не хуже мужиков хлещут. Вот только в баню ты с ней не сходишь, так для этого Степа Рузаев существует…

– А давай так: сразу парня и девочку! – осенило Зворыкина. – У тебя получится!

– Я попробую, Алеша… Слушай, а ты за пробег не опасаешься? Ну как провалитесь?

– Нет! – твердо сказал Зворыкин. – Не можем провалиться… Я когда от Форда уходил, устроил он междусобойчик, по-ихнему коктейль, и тост за меня поднял, за советского, мол, Форда. Я, конечно, отвечаю, что мне далековато до этого высшего в автомобильном мире звания, но мы отблагодарим за учебу тем, что построим грузовик лучше фордовского. Он усмехнулся – старик умнейший: «Когда, говорит, русские чего сделают: ваксу или ночной горшок, или там сеялку, – они тут же объявляют это лучшим в мире. Сделайте просто хороший грузовик, чтоб по земле катился, этого достаточно!». И вот тогда дал я себе клятву в душе: воткнуть Форду, доказать, что не швырялся я словами… Нет, Саня, мы не имеем права провалиться…

– Откуда у тебя, замоскворецкого парня, такая помешанность на автомобиле?

– Я, еще когда мальчишкой был, ни одной машины пропустить не мог. Мы возле дороги на Царицыно жили, а богачи ездили туда на травку. Представляешь, идет такая вот «карета», синим дымом плюется, за рулем шофер усатый, в перчатках с крагами, жмет резиновую грушу, а у меня сердце заходится. Все бы, кажись, отдал, чтоб эту клизму нажать. А в башке стучит: ничего, мы вас еще ссадим и сами прокатимся. Я к революции, можно сказать, через автомобиль пришел, ей-богу!.. – Зворыкин засмеялся, но вдруг лицо его стало серьезным и озабоченным. – Сань, знаешь, ты не ходи завтра на проводы. Не ровен час, затолкают. Народищу поднапрет – будь здоров, еще повредят наших Володьку с Нинкой. Я тогда с горя помру или, того хуже, пробег сорву. Давай лучше здесь попрощаемся.

– Алеша, мне нельзя прощаться.

– Да мы аккуратненько…

…Автозаводцы провожают своих товарищей в трудный, долгий поход. Даже при беглом взгляде видно, как разительно изменился облик толпы: люди одеты чисто, справно, даже нарядно. Колышутся флаги стран, участвующих в пробеге. Играет военный оркестр.

Зворыкин пробирается к трибуне, его останавливает инженер Марков. Он выглядит причудливо: на нем клетчатые галифе с кожаным межколеньем для верховой езды, краги и кепи с очками-консервами.

– Или вы берете меня в пробег, – говорит Марков, – или я подаю заявление об уходе.

– В пустыне и так хватает песка, Марков, – небрежно отозвался Зворыкин.

– Вы не научились уважать людей, с которыми работаете, – горько сказал старый инженер.

– Вы думаете?.. Кстати, Махарадзе завел со мной разговор о кандидатуре на пост главного инженера реконструированного завода…

– Ну а вы? – побледнел Марков.

– А я сказал, что главный инженер у нас уже есть.

– Кто же это, позвольте спросить?

– Нудный, вздорный и въедливый старикашка Марков… – И, оставив радостно ошеломленного инженера, Зворыкин прошел на трибуну.

Оглядев знакомые, родные лица, Зворыкин начал тихо, совсем не по-ораторски:

– Ну, что сказать в эти последние минуты?.. Может, лучше просто помолчать, по русскому обычаю. Благодарить нам друг друга незачем. И те, кто уезжают, и те, кто остаются, вкалывали поровну. И там мы тоже все вместе будем. До свидания, товарищи, до встречи. Вернемся и начнем по-современному автомобили строить – по тридцать, сорок штук в месяц!.. – Зворыкин закончил с подъемом, но реакция совсем не та, на которую он рассчитывал.

– Мало! – крикнул из толпы Сухарик.

И вся толпа как взорвалась:

– Мало!..

– Неча было огород городить!..

– Ма-ло!..

– Даешь сто машин!..

– То есть как это – мало? – растерянно произнес Зворыкин. – Нам сверху план спускают.

– А мы встречный двинем! – опять крикнул Сухарик.

И толпа дружно поддержала:

– Даешь встречный!..

– Ну надо же, как зазнались! – сказал Зворыкин улыбающемуся Махарадзе.

Из-за корпуса какого-то грузовика нежно и гордо глядели на него глаза Сани, нарушившей мужнин запрет…