Полная версия
Так начиналась легенда. Лучшие киносценарии
– Людей расстреливают за мешок пшена, – перебил Кныш.
– Ты меня с мешочниками не равняй! – вскипел Зворыкин. – Хватит дурочку строить, я к начальству пойду.
– Слушай, Зворыкин, – презрительно говорит Кныш, – у начальства есть другие заботы, чем с купеческими зятьками валандаться.
– Вот что! – Рот Зворыкина дернулся в волчьей усмешке. – Тогда понятно… небось сам на мое место не прочь? Думаешь, не видел, как ты на нее зенки пялил?
Рука Кныша непроизвольно рванулась к пистолету, но огромным усилием воли он сдержал себя, заставил свой голос звучать спокойно.
– Я думал, в тебе пробудится классовая совесть, но черного кобеля не отмоешь добела. Ты был бойцом и товарищем, но ссучился возле купчишек, перерожденец ты, анархиствующая сволочь. Таким не место ни в революции… ни в жизни…
…И снова ведут Зворыкина по длинному, пустынному коридору. И с мертвым звуком захлопывается дверь подвала.
…Кабинет Кныша. Саня Зворыкина и Кныш. Лицо Сани мокро от слез; взволнованный встречей, Кныш старается быть особенно официальным.
– Я не верю! – в отчаянии говорит Саня. – Вы не поступите так!
– При чем тут я, Александра Дмитриевна? – пожимает плечами Кныш. – Закон… Ваш муж совершил тягчайшее преступление: он ограбил железнодорожный склад, похитил тонны железа, стали…
– Не для себя же!..
– Это не имеет значения. Поймите: если мы не накажем Зворыкина, какой пример мы подадим? Как защитим мы наше молодое неокрепшее государство от бандитов, жуликов, расхитителей всех мастей?..
– Не говорите так!.. Это ваш друг!..
– Тем более я не имею права быть снисходительным!
– Господи!.. Кныш, миленький!.. Да как же так? – Саня рыдает. Она подходит к Кнышу и, едва ли сознавая, что делает, хватает его за руки.
В страшном смятении Кныш отдергивает руки.
– Что вы, Александра Дмитриевна, как можете вы плакать. Из-за него? Он вас не стоит… Посмотрите на себя и на него! – горячо говорит Кныш. – Вы чистая, светлая, а он… Он весь в этом своем преступлении. Жадные, загребущие руки, готовые схватить все, что плохо лежит. Он так же схватил и вас, походя, почти не замечая, что делает…
– Кто дал вам право так говорить? – оскорбленно спросила Саня.
– Я выстрадал это право… Послушайте, Александра Дмитриевна, я знаю одного человека, он не чета Зворыкину, прямой, цельный во всем…
– Не нужен мне этот человек, да и я ему не нужна, – устало произнесла Саня.
– Вы имеете в виду свое происхождение? Он простит вам это! – вскричал Кныш. – Он подымет вас до себя! Санна, – продолжал он проникновенно, – у меня есть две любимые: революция и ты, Санна! Я полюбил тебя, как увидел. Я сидел на твоей свадьбе и думал, что умру от боли.
– Не надо так говорить… нельзя. – Как бы не относилась Саня к Кнышу, есть что-то покоряющее в силе и подлинности чувства, которое владеет им в эту минуту.
– Я буду так говорить! – самозабвенно продолжал Кныш. – У меня никого не было… ты будешь первой и единственной моей женщиной! – Кныш опускается на колени перед молодой женщиной, ловит ее руки, пытается спрятать лицо в ее коленях.
Саня испуганно отбивается.
– Пустите!.. – кричит она – Пустите!
В приемной слышится шум. Дверь распахнулась, и на пороге появляется Рузаев в сопровождении двух служащих железнодорожной охраны.
Кныш поворачивает к вошедшим будто слепое лицо, похоже, он не сознает происходящего.
– Вот что!.. – тяжелым голосом произносит Рузаев. – А ну, подымите вашего начальника, он, видать, в коленках ослаб…
Саня выбежала из кабинета…
– Ты думал, тебе разрешат швыряться такими людьми, как Алеша Зворыкин? – спросил Рузаев.
– Нарушение революционной законности, расхищение государственной собственности, экономическая контрреволюция… – как в бреду бормочет Кныш.
– Ладно, – оборвал его Рузаев. – Московский партийный кабинет берет Зворыкина на поруки…
Подвал. Зворыкин сидит на табурете, зажав лицо руками. Щелкнул замок, в подвал заглянул старик сторож Зворыкин мгновенно отнял руки от лица, принял независимый вид.
– Собирайся, что ли, – говорит сторож зевая.
– Куда? – Тень беспокойства мелькнула на лице Зворыкина.
– На кудыкину гору… – лениво ответил сторож.
…По территории железнодорожных мастерских идут Зворыкин и Рузаев.
– Кто тебя, дурака, надоумил? – Рузаев стучит себя по лбу. Массивное лицо его пылает гневом.
Зворыкин совсем скис, опустил голову.
– Сам же говорил; броневики позарез нужны… – оправдывается он вяло.
– Выходит, броневики нам нужны, а бронепоезд не нужен, снаряды не нужны? Так, что ли?.. Учти, по партийной линии мы тебя еще взгреем.
Зворыкин тяжело вздохнул и насупился. Они вышли за ворота, и глазам их предстало чудо: новенький, горящий полированными бортами, сверкающий серебром радиатора изумительный «Роллс-Ройс». За баранкой дремал матрос, положив ноги на щиток. Но что самое поразительное – Рузаев уверенным, хозяйским жестом распахнул дверцу этой дивной машины. Зворыкин на миг забыл обо всем на свете: о своем недавнем аресте, угрозах Кныша, гневе Рузаева. Он впился глазами в черно-пылающее чудо, потрогал, колеса и шины, обошел кругом, нагнулся и стал разглядывать подбрюшье.
– Броневики-то хоть будут? – допытывался Рузаев.
Но в лицо ему уставился зад друга, туго обтянутый матросским сукном. Соблазн был чересчур велик, и Рузаев в сердцах пнул коленом этот нахальный зад.
– Чего дерешься? – обиделся Зворыкин.
– Мало еще! – гневно сказал Рузаев. – Спустить бы с тебя портки да всыпать горячих.
– Угнал? – спросил Зворыкин, кивнув на машину.
– «Угнал»?.. Опять в тебе это бандитское!.. Всучили мне ее, терпеть не люблю эти буржуйские штучки!
– Много ты понимаешь!.. Экий красавец! «Роллс-Ройс», – произнес он нежно.
Рузаев с удивлением глядит на друга. Никогда еще не видел он на его сильном лице такого растроганного выражения.
– Чудак ты, ей-богу! Ну, ладно, дыши – будут броневики?
Зворыкин кивнул, не сводя глаз с машины.
– Через неделю?
Снова кивок.
– Не врешь?.. Откуда ж возьмутся броневики, если материалов нету?
– Не твоя забота!.. – пробурчал Зворыкин.
– Разве у вас не отобрали награбленное?
– Отобрали… что нашли.
– Ну, черти! – расхохотался Рузаев. – Полезай! Домой подкину.
Зворыкин шагнул к машине, распахнул дверцу и ловким движением сорвал с сиденья спящего матроса.
– Вот гнида, щиток сапожищами измазал!
Одуревший со сна матрос ринулся было на свое место, но Зворыкин отшвырнул его прочь.
– Сам поведу! – сказал он властно. – Тебе, салага, в классных машинах не ездить.
– Это почему же? – обиделся матрос.
– Таких, как ты, в бочках с дерьмом возят, – отрезал Зворыкин, бережно протер щиток и тронул с места.
Машина остановилась у дома Зворыкина.
– Зайдешь? – спросил Зворыкин Рузаева.
– В другой раз. Делов по горло.
– Ну, тогда бывай.
– Погоди. – Рузаев покопался в кармане, достал театральные билеты, протянул Зворыкину.
– Пойдешь в Большой театр. Хватит тебе зверовать, приобщайся к культуре и горизонт расширяй.
– Есть расширять горизонт! – отчеканил Зворыкин.
…Зворыкин входит в дом. Он бледен, глаза горят.
– Алешенька! – кинулись к нему мать и Саня. – Пришел, родной!
– Почему никого не было на улице? – загремел Зворыкин. – Когда не надо, все околачиваются во дворе! Когда надо, хоть бы один черт видел, как я на «Роллсе» к дому подкатил!
– Что ты, Алешенька, что ты? – лепечет Саня. – Чего ты плетешь?
– Успокойся, сынок, – вторит невестке Варвара Сергеевна. – Хочешь, я тебе щец горячих налью?
Они щупают Зворыкина руками, словно не веря, что он вернулся живым и невредимым, плачут и радостно смеются.
– Ну, хватит!.. Целый я весь, до последней гаечки, – отбивается от них Зворыкин. – Нетто Степан Рузаев даст друга в обиду?
– А он тебя сильно ругал? – спросила Варвара Сергеевна.
– Степка-то?.. – самодовольно переспросил Зворыкин. – Да он мне всю дорогу комплименты пел. У него на меня одна надежда С твоей, говорит, головой, с твоим, говорит, техническим гением да самую малость подучиться – исключительный получится специалист!
– Анжинер, значит, – поддакивает Варвара Сергеевна. Она наклоняется к сыну и принюхивается, не пахнет ли от него спиртным.
– Вы, часом, не хватили на радостях?
– Ни грамма!.. Смотри, маманя, еще директором стану!
– Станешь, станешь, Алешенька, вот попьешь сушеной малинки – и станешь директором Сань, завари.
– Да вы что, с ума посходили? – Только сейчас Зворыкин заметил маневры матери. – Или меня за психа считаете? Рузаев билетами в Большой театр премировал. Саня, наводи красоту, и вы, маманя, собирайтесь.
– В другой раз, сынок, постирушку затеяла…
Танцуют на сцене маленькие лебеди.
В ложе сидят Зворыкин, Саня и Каланча.
На сцене все продолжается танец маленьких лебедей.
– Когда же они петь-то начнут? – спрашивает Зворыкин жену.
– Они не будут петь, Алеша, – нетерпеливо отзывается Саня, захваченная происходящим на сцене.
– Видал, Алеха, – повернулся к Зворыкину Каланча, – для буржуев они пели, а для нашего брата им горла жалко…
На него шикают из публики, но Каланча не унимается:
– Ногами дрыгать – это ж каждый дурак умеет. Слушай, Алеха, может, сорвем эту бузу?
– Уймитесь вы, – говорит Саня. – Это же балет.
– Ну и что же?
– В балете только танцуют.
Зворыкин с сомнением смотрит на жену, но в данном вопросе он доверяет ее авторитету.
– Слышь, – обращается он к Каланче, – раз балет, так надо.
– Может, конечно, и балет, – горько говорит Каланча, – только сомневаюсь, чтоб они при буржуазии такое себе позволили.
Разговор этот взволновал Зворыкина Балет его нисколько не интересует, он вертится, свешивается вниз и вдруг обнаруживает в партере, прямо под ложей, выводок буржуев: двух полных, пожилых, хорошо одетых мужчин и под стать им грудастых, дебелых дам. Это, видимо, адвокаты или дантисты, но для Зворыкина все равно буржуазия. Он толкает под бок Саню.
– Видала?.. До чего обнаглели!..
– Да хватит тебе!..
– Как это – хватит? Еще не затянулись раны рабочих бойцов, а финансовая буржуазия опять становится нам на горло?
Приунывший было Каланча сочувственно следит за революционным возрождением Зворыкина.
– Верно, Алеха, – говорит он, – прямо нечем дышать от этих эксплуататоров.
В публике нарастает недовольное шиканье. На друзей оглядываются. В ложе появляется величественный, как адмирал, в потускневшем золотом галуне бородатый капельдинер.
– Господа товарищи, соблаговолите покинуть спектакль.
И сразу – яркая, огневая, малявинская пестрядь карусели. Вихрем несутся на смешных, словно пряничных конях хохочущие во все горло Зворыкин, Саня и Каланча с букетами бумажных роз.
Вокруг кипит, гремит, переливается всеми цветами радуги лихой, веселый народный праздник над Москвой-рекой, на малой вершине Воробьевых гор.
Сквозь нестройный шум Зворыкин кричит Сане:
– Умею я ухаживать?
Саня счастливо хохочет в ответ.
Крутится карусель.
– Догоняю! Пади-пади! – надрывается Каланча.
На все Воробьевы горы гремит музыка.
…Утро.
– Алеша, выйди, тебя спрашивают! – кричит Варвара Сергеевна.
Зворыкин, в ночной рубахе и кальсонах, крупно ступая босыми ногами, выходит из комнаты.
– Как он ночь провел? – быстрым шепотом спрашивает Варвара Сергеевна Саню.
– Не спрашивайте, мама, – зарделась Саня.
– Я и знала, перемогается! – говорит Варвара Сергеевна. – Он здоровьем в отца, а тот сроду не болел…
Входит Алексей. В руке судорожно зажат листок бумаги, а лицо возбужденное, странное.
– Ну, все! – говорит он, тяжело дыша – В Кремль вызывают.
– Куда еще, Алешенька? – горестно спросила Варвара Сергеевна.
Зворыкин положил на стол листок бумаги, а сам опустился на табурет.
– В Кремль… К Ленину. Видать, назначение дадут…
Саня испуганно охнула, и у Варвары Сергеевны болезненно сморщилось лицо. А Зворыкин, не замечая всего этого, нахлобучил бескозырку, встал и потопал к двери.
– Куда ты, Алешенька?
– В Кремль, говорю.
– Да как же разутый, раздетый?..
Зворыкин смотрит на свои босые ноги, и лицо его будто просыпается, становится обычным – живым, веселым, подвижным.
– Надо же!.. Это меня, мамань, карьера оглушила!
Варвара Сергеевна в растерянности берет со стола бумагу, близоруко разглядывает, моргает, трет глаза, снова читает и вдруг кричит не своим голосом:
– Сань!.. Сань!.. Да ведь он нормальный!.. Это мы дуры сумасшедшие!..
…Автомобильный завод. Зворыкин и Рузаев пробираются к импровизированной трибуне из старого автомобильного кузова. Вокруг трибуны – толпа рабочих и служащих завода. Зворыкин постарался замаскировать следы недавних побоев, но это ему не слишком удалось: черная повязка на глазу придает ему сходство с пиратом.
Вперед вышел Рузаев, он поднял вверх палец, потом наклонился к толпе и спросил доверительно:
– Кто знает – есть ли жизнь на Луне?
Все враз смолкли и оторопело уставились на Рузаева.
– Никто не знает, – констатировал Рузаев, – а кто знает, что вот этот кореш, – он показал на Зворыкина, – ваш директор завода?
Собрание загудело. С интересом и любопытством разглядывают Зворыкина рабочие.
– Если это директор, мы пропали, – говорит своему соседу высокий, худой как жердь старик в форменной фуражке, инженер Марков.
– Фамилия у него – Зворыкин, – продолжает Рузаев, – он мальчик добрый, но злой. Ссориться с ним никому не посоветую. А сейчас он скажет вам пару теплых слов.
– Видал, Каланча, мой ученик! – радостно сказал Василий Егорыч.
– А мой кореш, – гордо отозвался тот. – Мы с ним по балетам ходим.
Василий Егорыч оторопело глянул на Каланчу.
Зворыкин окинул одиноким глазом кучку инженеров и техников, притулившихся к стенке.
– Почему это специалисты держатся в стороне от рабочего класса? – удивился Зворыкин. – Обращаюсь к рабочему классу, как к более сознательному. – В глазу Зворыкина зажегся и сразу потух лукавый огонек. – Сделайте первый шаг навстречу нашей интеллигенции.
Среди рабочих пробежал сдержанный смешок, группа колыхнулась и вроде приблизилась к кучке заводских интеллигентов.
– А теперь прошу специалистов пойти навстречу рабочему классу.
В кучке инженеров замешательство, они переглядываются, пожимают плечами, оскорбленно фыркают; иные принимают это за фиглярство, иные – чуть ли не за издевательство, и лишь немногие понимают серьезный и по-доброму необходимый смысл того, что требует новый, молодой директор.
– Соблаговолите, господа товарищи! – слышен насмешливый голос Каланчи.
Среди «господ товарищей» снова возникает какое-то волнообразное движение.
– Никак в землю вросли! – крикнул Василий Егорыч.
Молодой инженер Стрельский не выдерживает унизительности этой игры и, чертыхаясь, быстро отходит от своих коллег и присоединяется к толпе рабочих. Остальные, кроме Маркова, придвигаются к рабочей группе.
– А тебе, папаша, особое приглашение требуется? – спрашивает Зворыкин старого инженера.
Тот понимает, что в своем гордом одиночестве имеет вид смешной и глупый, но это лишь усиливает его злобу и раздражение.
– Я с вами свиней не пас, зарубите себе на носу! – задыхаясь, кричит он.
Зворыкин усмехнулся и подмигнул рабочим.
– Ладно, извиняюсь… промашка вышла «ты» и «папаша» только для своих годятся. Так вот, сегодня мы приступаем к ремонту броневиков, но этого мало. Товарищ Ленин ставит перед нами большие задачи: завод должен в кратчайший срок наладить производство основной продукции. Автомобили будем делать, наши, советские автомобили, вот какая штука!..
Василий Егорыч переглянулся с Каланчой. По толпе проносится удивленный, недоверчивый ропот; старый инженер пренебрежительно вскидывает плечи.
Зворыкин поднял руку.
– Можете удивляться, можете надсмехаться, можете издеваться – раз Ленин сказал, так и будет.
…Медленно движется грузовик. В кузове – различная рухлядь и все члены семьи Зворыкина, кроме матери и малолетних сестер, сидящих в кабине рядом с шофером. Они получили квартиру в центре города. За грузовиком бежит, размазывая слезы и махая грязным носовым платком, пьяненький сосед. У ворот, погруженный в скорбь, остался Иван Каланча.
– Прощай, родное Замоскворечье, – тихо прошептал Зворыкин.
Семья Зворыкина робко входит в огромную, с высокими потолками квартиру в доходном доме Нерензея, что в Большом Гнездниковском переулке. Квартира совершенно пуста, если не считать массивного и пыльного рояля фирмы Беккер. И тут Саня подошла к роялю, распахнула его и начала одним пальцем наигрывать что-то напоминающее собачий вальс.
Зворыкины слушают как завороженные, затем Алексей хрипловато сказал:
– Сыграй что-нибудь революционное…
И Саня неумело принялась подбирать «Смело мы в бой пойдем»…
Двор автозавода. Изо всех сил старается небольшой оркестр. Звучит боевая песня:
Смело мы в бой пойдемЗа власть СоветовИ как один умремВ борьбе за это.Четыре броневика, по винтику собранные рабочими, выстроились в ряд. Устрашающе торчат рыльца пулеметов. На броневиках – надписи: «Смерть Деникину!», «Да здравствует социализм!»
Строится готовящееся к уходу на фронт рабочее ополчение. Возглавляет его Рузаев. Подошел Зворыкин. Лицо его темно.
– Так… А со мной что будет?
– Тебе приказ: оставаться на посту, – поняв волнение Зворыкина, ответил Рузаев. – Не бойся, кореш, я и за себя и за тебя беляков порубаю! – пообещал он щедро.
Зворыкин обнимает Рузаева.
Громче заиграли трубы, выше взвилась песня.
Рузаев быстро отошел от друга, чтобы занять место в колонне. Заалели над строем знамена, и двинулось на смерть и победу рабочее ополчение. Напутствуемые слезами жен и матерей, ряд за рядом проходят ополченцы. А когда закрылись заводские ворота, Зворыкин обратился к оставшимся:
– Дела осложнились, товарищи! Лучшие люди ушли на фронт, но планы наши остаются в силе. Каждый рабочий, каждый служащий будет ежедневно отрабатывать два часа на земляных работах… Если человек стар, болен, – Зворыкин нашел глазами инженера Маркова, – если у него грыжа или одышка, ревматизм или подагра, он все равно будет работать в свою силу… Но мало этого, мы должны привлечь наших близких, в первую очередь жен…
– На жену директора это, конечно, не распространяется? – ядовито спросил инженер Марков.
– Конечно, нет, – в тон ответил ему Зворыкин. – Ведь она у меня мадам а-ля бутон!
Работают люди на строительстве новых цехов. Поначалу это земляные работы. Мотыгами вгрызаются рабочие, по преимуществу женщины, в твердо смерзшуюся заводскую землю.
Лопаты…
Руки в брезентовых рваных рукавицах…
Заиндевевшие, усталые, бледные лица мужчин, женщин, подростков…
Сноровисто действует лопатой Саня. Рядом с ней трудятся инженерские жены…
Кирки и ломы бликуют в свете зимних костров.
…И снова широкая картина строительства. Во многих местах заводского двора уже поднялась кирпичная кладка новых цехов, электростанции, гаража. Земляные работы продолжаются, завод создается почти на голом месте. И снова:
Лопаты…
Кирки…
Ломы…
Руки в брезентовых рукавицах…
Тягостная духота жаркого летнего дня обернулась ливнем. Сперва тяжелые редкие капли окропили землю, пыльный двор и принесли желанную свежесть, и все, кто работал в цехах, кто собирал лом, кто рыл котлован и траншеи коммуникаций, обрадовались дождю. Но затем вхлест обрушился такой могучий водопад, что люди со всех ног кинулись в укрытие. Разбегаются из котлована женщины, карабкаются по глинистым стенкам; неуклюже оскальзываясь, спешат под навес инженерские жены. И только Саня в каком-то неистовстве продолжает вгрызаться в землю.
Натянув на голову куртку, к котловану подбегает Зворыкин и прыгает вниз. Он едва не сбивает Саню с ног. Она оборачивается негодующе и вдруг видит мужа. Капли текут по ее милому лицу, платок сбился, волосы мокрые, кофточка стала прозрачной, а ведь директору было далеко до тридцати. И он со счастливым смехом, под ливнем, обнял любимую и желанную женщину, упал с ней на землю под глиняный скос и стал целовать лицо ее, волосы, грудь…
Крутится пластинка на граммофоне, звучит музыка популярной в нэповское время мелодии «Матчиш прелестный танец». Зворыкин и Рузаев выпивают и закусывают.
Входит Саня, усталая, в комбинезоне и красной косынке.
– Здравствуй, Степа!
– Здорово, курносая! – мрачно буркнул Рузаев.
– Ты что, Степа, затосковал? Прошел все фронты живым, здоровым. Радоваться надо.
– Отвык я от мирной жизни. Куда и сунуться, не знаю.
– Только к нам на завод, – уверенно сказал Зворыкин. – С рабочим классом не пропадешь.
– Нет, Алеха, что ни говори, на фронте было легче… яснее, что ли. А теперь… не понимаю я чего-то… Вот мы сидим, балыком закусываем, пирожок во рту тает, «Смирновская» на столе… Революция кончилась!
– Ладно. Не трави баланду. Знаешь, как в песне: «Жизнь тоже не стоит, она идет…»
Рузаев оглядел стол, просторную, кое-как обставленную квартиру Зворыкина и, подумав о чем-то своем, усмехнулся.
– Богато живете, окопному человеку прямо неловко у вас. Может, сходим попариться? Кости ноют…
– Пошли! – охотно согласился Зворыкин.
В коридоре звонок. Зворыкин идет открывать и тут же в шутливом страхе отступает перед Саниной сестрой.
– Свят! Свят! Свят!..
– Ах, милый пупсик! – засмеялся Рузаев, пытаясь обнять круглый Фенечкин стан, но получил по рукам.
Друзья с хохотом выбегают из квартиры.
– Ну, постой, постой, дай поглядеть на тебя, – говорила Феня, протягивая к сестре короткие полные руки. – Плоха, плоха ты стала, Саня, ох, плоха!..
– Устала я, только с завода…
– Нешто сегодня работают? Бог и тот дал себе отдых в седьмой день недели.
– Воскресник у нас был, – неохотно пояснила Саня.
– Тьфу! Все не по-людски и не по-божески…
– Ты зачем пожаловала? – холодно перебила Саня.
– Семейство тебе кланяется, отец благословение шлет и помощи ожидает.
– Какой еще помощи? Я же писала матери, чтоб оставили меня в покое.
– Великий вождь всея Руси в несравненной мудрости своей даровал Советской державе новую экономическую политику… – строго и торжественно завела Феня.
– Ты мне политграмоту не читай…
– В Писании сказано, что Иисус изгнал торгашей из храма. Памятуя об этом, наш родитель решил торговлюшку прикрыть и завесть небольшую замочную мастерскую, но с патентом туговато, чинят препоны ироды жестокосердные. Сказала бы своему, он с верховными правителями возжается.
– У тебя на трамвай есть или дать? – спросила Саня.
– Значит, отказываешь?.. Смотри, накликаешь родительское проклятие…
– Катись колбасой, устала я…
– Ох, и плоха ты стала, плоха! – злорадно сказала Феня. – Ну-ка, дай руку. – Хоть Саня сопротивляется, она крепко схватила ее за кисть и вывернула ладонью кверху. – Истину речет линия судьбы. Быть тебе брошенкой!
Пустив эту стрелку, она метнулась к выходу. Саня плюнула ей в след и презрительно передернула плечами. Но смутное женское беспокойство заставило ее посмотреться в зеркало. Оттуда ей жалко улыбнулось усталое, обветренное лицо с полоской мазута на виске.
…Завернувшись в простыни, ублаготворенные парилкой, медленно и величественно, как древние римляне, Зворыкин и Рузаев шествуют через роскошную моечную «аристократического» отделения Сандуновских бань. Даже в этом месте, где каждый наг, как прародитель наш Адам, и то чувствуется, что времена изменились и нэп вступил в зрелую пору. Иначе откуда могли взяться эти жирные телеса, эти белые пухлые спины, над которыми трудятся поджарые, с тряпичными руками банщики в мокрых набедренных повязках, эти зады-подушки под хрустальными водопадами душей, этот пробегающий в сторону бассейна с подносом, уставленным пивными и коньячными бутылками, потный, прилизанный половой?
Доносится громкий смех. Это гогочет толпа, окружившая бассейн для плавания. Зворыкин и его друг подходят к бассейну, и глазам их предстает увлекательное зрелище: несколько молодых нэпманов в изысканных купальных костюмах распивают бутылку Петровской водки на мраморном барьерчике и закусывают сардинами и анчоусами, ныряя в воду и вылавливая их ртом со дна водоема. Специально приставленный к делу малый трудолюбиво опорожняет в бассейн консервные банки. Зворыкин переглянулся с приятелем.
– Ишь, паразиты! – проговорил он с отвращением на грани восторга.
На глазах Рузаева выступили слезы.
– За что боролись, Алеха? – прошептал он.
– Тебе люди цирк показывают, а ты недоволен, – успокаивающе произнес Зворыкин.
– Неужто для того я столько чужой и своей крови пролил, чтобы эти сволочи за кильками ныряли?