Сонеты. Гамлет в переводе Николая Самойлова

With shifting change, as is false women's fashion;

An eye more bright than theirs, less false in rolling,

Gilding the object whereupon it gazeth;

A man in hue, all hues in his controlling,

Which steals men's eyes and women's souls amazeth.

And for a woman wert thou first created,

Till Nature as she wrought thee fell a-doting,

And by addition me of thee defeated,

By adding one thing to my purpose nothing.

But since she pricked thee out for women's pleasure,

Mine be thy love and thy love's use their treasure.

20

Ты с женским ликом создан был природой,

Душой и господин, и госпожа;

Нежнее женщин сердцем, но отроду

Живёшь, лишь постоянством дорожа;

Глаза чисты, в них нет игры обмана,

Любой предмет под взглядом – золотой;

Мужская стать – прекрасней нету стана,

Никто не устоит перед тобой.

Тебя творила женщиной природа,

Но полюбив, мужчиной создала,

Добавив то, что мне не нужно сроду,

Тем у меня навеки отняла.

Прошу её: Дай мне без вероломства

Его любовь, а женщинам – потомство.

21

So is it not with me as with that Muse,

Stirred by a painted beauty to his verse,

Who heaven itself for ornament doth use,

And every fair with his fair doth rehearse,

Making a couplement of proud compare

With sun and moon, with earth and sea's rich gems,

With April's first-born flowers, and all things rare

That heaven's air in this huge rondure hems.

O let me, true in love, but truly write,

And then believe me, my love is as fair

As any mother's child, though not so bright

As those gold candles fixed in heaven's air:

Let them say more that like of hearsay well,

I will not praise that purpose not to sell.

21

Я не из тех, чью музу вдохновляет

Писать стихи фальшивая краса,

Кто прелести любимых прославляет,

Используя в сравненьях небеса.

Не позабыв чудес земли и моря,

Соврёт и про весенние цветы,

Расхваставшись, в безудержном задоре

Причислит к редким перлам красоты.

Позвольте мне быть искренним в сонетах;

Мой юный друг, признаюсь не шутя,

Не так хорош, как звёзды, но при этом

Прекрасен, как для матери дитя:

Но я не буду цену набивать

Тому, чем не намерен торговать.

22

My glass shall not persuade me I am old,

So long as youth and thou are of one date,

But when in thee time's furrows I behold,

Then look I death my days should expiate:

For all that beauty that doth cover thee

Is but the seemly raiment of my heart,

Which in thy breast doth live, as thine in me.

How can I then be elder than thou art?

O therefore, love, be of thyself so wary

As I not for myself but for thee will,

Bearing thy heart, which I will keep so chary

As tender nurse her babe from faring ill:

Presume not on thy heart when mine is slain;

Thou gav'st me thine, not to give back again.

22

Стекло зеркал не убедит, что стар,

Пока ты будешь юности ровесник,

Когда тебя лишат морщины чар,

Тогда придёт ко мне о смерти вестник.

Твоя краса для сердца, как наряд,

Оно – в тебе, твоё – во мне на марше,

Сердца, считая время в такт стучат,

Так как же я могу тебя быть старше?

Поэтому побереги себя:

Сердца у нас с тобой неразделимы,

Твоё в груди ношу я для тебя,

Как нянька, берегу неутомимо.

Но не надейся получить назад,

Когда моё убьёт смертельный яд.

23

As an unperfect actor on the stage,

Who with his fear is put besides his part,

Or some fierce thing replete with too much rage,

Whose strength's abundance weakens his own heart;

So I, for fear of trust, forget to say

The perfect ceremony of love's rite,

And in mine own love's strength seem to decay,

O'ercharged with burden of mine own love's might:

O let my books be then the eloquence

And dumb presagers of my speaking breast,

Who plead for love, and look for recompense,

More than that tongue that more hath more expressed.

O learn to read what silent love hath writ:

To hear with eyes belongs to love's fine wit.

23

Как, оробев, молчит плохой актёр,

Забыв слова давно знакомой роли,

Как вспыльчивый, дав ярости простор,

Себя доводит до сердечной боли;

Так я, робея, клятвы позабыл,

Нарушив тем влюблённых ритуалы,

И кажется любовь теряет пыл,

Подавленная бременем накала.

О пусть заменит красноречье – взгляд,

Пусть сердце говорит с тобой глазами,

Раз о любви взыскующей наград

Сказали больше, чем язык словами.

Учись читать в глазах, ведь у любви

Уменье взглядом говорить в крови.

24

Mine eye hath played the painter and hath stelled

Thy beauty's form in table of my heart;

My body is the frame wherein 'tis held,

And p rspective it is best painter's art.

For through the painter must you see his skill

To find where your true image pictured lies,

Which in my bosom's shop is hanging still,

That hath his windows glaz d with thine eyes.

Now see what good turns eyes for eyes have done:

Mine eyes have drawn thy shape, and thine for me

Are windows to my breast, wherethrough the sun

Delights to peep, to gaze therein on thee.

Yet eyes this cunning want to grace their art,

They draw but what they see, know not the heart.

24

Мои глаза – художники умело

Запечатлели в сердце твой портрет;

Ему живою рамой служит тело,

Для красоты надёжней места нет,

Ведь взгляды глаз учли и перспективу,

В груди располагая образ твой,

Ты помещенье осветил на диво,

Стекля глазами окна в мастерской.

Теперь у глаз взаимные услуги:

Мои – изобразили твой портрет,

Но и твои заботились о друге,

Мне в грудь, как окна, запуская свет.

Жаль, что, рисуя копию с лица,

Глаза не могут постигать сердца.

25

Let those who are in favour with their stars

Of public honour and proud titles boast,

Whilst I, whom fortune of such triumph bars,

Unlooked for joy in that I honour most.

Great princes' favourites their fair leaves spread

But as the marigold at the sun's eye,

And in themselves their pride lies buri d,

For at a frown they in their glory die.

The painful warrior famous d for fight,

After a thousand victories once foiled,

Is from the book of honour ras d quite,

And all the rest forgot for which he toiled:

Then happy I that love and am belov d

Where I may not remove, nor be remov d.

25

Пусть те, кому созвездья дарят счастье,

Имеют деньги, титул и почёт.

Моя Фортуна путь закрыла к власти,

Безвестный рад тому, что жизнь даёт.

При ласке государя фавориты,

Как ноготки, под солнышком цветут,

Нахмурится – и вянет радость свиты,

Блаженство длится несколько минут.

Усердный воин, баловень удачи,

Разбитый, после тысячи побед,

От бывшей славы не получит сдачу,-

Все подвиги забудет тут же свет.

Тобой любимый, рад тебя любить -

Никто не может нас любви лишить.

26

Lord of my love, to whom in vassalage

Thy merit hath my duty strongly knit,

To thee I send this written ambassage

To witness duty, not to show my wit;

Duty so great, which wit so poor as mine

May make seem bare, in wanting words to show it,

But that I hope some good conceit of thine

In thy soul's thought (all naked) will bestow it,

Till whatsoever star that guides my moving

Points on me graciously with fair asp ct,

And puts apparel on my tottered loving,

To show me worthy of thy sweet respect:

Then may I dare to boast how I do love thee,

Till then, not show my head where thou mayst prove me.

26

Прекрасный властелин моей любви,

Я твой вассал, до гроба верный данник,

К письму – посольству милость прояви,

В нём лишь почтенье, острый ум изгнанник.

Он не сумел найти достойных слов,

Посольство встанет голым пред тобою,

За это не гони моих послов,

Согрей в душе своею добротою.

Быть может, путеводная звезда

Проявит милость, выполнит желанья,

Любовь нарядит, докажу тогда,

Что я достоин твоего вниманья.

Осмелившись, любовью похвалюсь,

А до того к тебе не появлюсь.

27

Weary with toil, I haste me to my bed,

The dear repose for limbs with travel tired,

But then begins a journey in my head,

To work my mind, when body's work's expired;

For then my thoughts (from far where I abide)

Intend a zealous pilgrimage to thee,

And keep my drooping eyelids open wide,

Looking on darkness which the blind do see;

Save that my soul's imaginary sight

Presents thy shadow to my sightless view,

Which, like a jewel (hung in ghastly night),

Makes black night beauteous, and her old face new.

Lo thus by day my limbs, by night my mind,

For thee, and for myself, no quiet find.

27

Устав в пути, спешу я лечь в постель,

Сулящую желанный отдых телу,

Коснусь подушки – мысли, как метель,

Мозг утомляя, приступают к делу.

Мечты и думы трогаются в путь,

Летят к тебе, пронзая дали ночи,

Мешая и на миг глаза сомкнуть,

Как два слепца на тьму взирают очи.

Воображение спешит глазам помочь,

Незрячий взор твой призрак видит ясно,

Как бриллиант, он озаряет ночь,

Тьму, делая и юной, и прекрасной.

Так ноги днём, а мысль ночной порою,

Стремясь к тебе, мне не дают покоя.

28

How can I then return in happy plight

That am debarred the benefit of rest?

When day's oppression is not eased by night,

But day by night and night by day oppressed;

And each (though enemies to either's reign)

Do in consent shake hands to torture me,

The one by toil, the other to complain

How far I toil, still farther off from thee.

I tell the day to please him thou art bright,

And dost him grace when clouds do blot the heaven;

So flatter I the swart-complexioned night,

When sparkling stars twire not thou gild'st the even:

But day doth daily draw my sorrows longer,

And night doth nightly make griefs' strength seem stronger.

28

Как состоянье счастья мне вернуть,

Ведь благодати отдыха не знаю:

От тягот дня стараясь отдохнуть,

Себя сильнее ночью утомляю?

Хоть день и ночь – враги между собой,

Меня пытая, пожимают руки:

День валит с ног дорожной суетой,

А ночь мешает спать тоской разлуки.

Чтоб угодить, твержу в ненастье: День,

Мой друг сегодня солнце заменяет,

Когда созвездья тучи прячут в тень,

Он вместо них тьму ночи украшает.

Но дни в ответ мои печали множат,

А ночь тоскою всё усердней гложет.

29

When in disgrace with Fortune and men's eyes,

I all alone beweep my outcast state,

And trouble deaf heaven with my bootless cries,

And look upon myself and curse my fate,

Wishing me like to one more rich in hope,

Featured like him, like him with friends possessed,

Desiring this man's art and that man's scope,

With what I most enjoy contented least;

Yet in these thoughts myself almost despising,

Haply I think on thee, and then my state

(Like to the lark at break of day arising

From sullen earth) sings hymns at heaven's gate;

For thy sweet love rememb'red such wealth brings

That then I scorn to change my state with kings.

29

Когда, гонимый злобой и судьбой,

Отверженный и одинокий, плачу,

Тревожа небо жалобой – мольбой,

Напрасно на проклятья силы трачу,

Мечтаю уподобиться всем тем

Чьи доблести людское хвалит мненье,

Завидуя я злюсь, не пью, не ем,

Чем вызываю сам к себе презренье.

Раскаявшись, вдруг, вспомнив о тебе,

Перестаю завидовать и злиться,

Моя душа назло лихой судьбе,

Как птица, в небо с песнею стремится.

Тогда я, мыслью о любви твоей,

Счастливей и богаче королей.

30

When to the sessions of sweet silent thought

I summon up remembrance of things past,

I sigh the lack of many a thing I sought,

And with old woes new wail my dear time's waste:

Then can I drown an eye (unused to flow)

For precious friends hid in death's dateless night,

And weep afresh love's long since cancelled woe,

And moan th'expense of many a vanished sight;

Then can I grieve at grievances foregone,

And heavily from woe to woe tell o'er

The sad account of fore-bemoan d moan,

Which I new pay as if not paid before:

But if the while I think on thee (dear friend)

All losses are restored, and sorrows end.

30

Когда на суд немых, заветных дум

Воспоминанья вызываю снова, -

Горюет о несбывшемся мой ум

И судит за растрату лет сурово,

Тогда глаза, не ведавшие слёз,

Бывают вновь затоплены слезами:

От мук любви стенаю я всерьёз,

Бесценны те, кто были мне друзьями;

Горюя из – за прожитых обид,

Болею тяжко, как болел когда – то,

Печальный счёт страданий не закрыт,

За каждый грех удваиваю плату.

Но стоит мне подумать о тебе,

Как снова благодарен я судьбе.

31

Thy bosom is endear d with all hearts,

Which I by lacking have suppos d dead,

And there reigns love and all love's loving parts,

And all those friends which I thought buri d.

How many a holy and obsequious tear

Hath dear religious love stol'n from mine eye,

As interest of the dead, which now appear

But things removed that hidden in thee lie!

Thou art the grave where buried love doth live,

Hung with the trophies of my lovers gone,

Who all their parts of me to thee did give;

That due of many now is thine alone.

Their images I loved I view in thee,

And thou (all they) hast all the all of me.

31

В твоей груди стучат сердца людей,

Которых не считал уже живыми;

Там царствует теперь любовь друзей,

Лежащих под камнями гробовыми.

Как много горьких, погребальных слёз

Любовь из глаз похитила напрасно,

Я горевал над мёртвыми всерьёз,

Теперь в тебе их лица вижу ясно!

Ты, словно склеп, вмещаешь всю любовь

Моих подруг, и ветреных, и строгих,

Взяв их права, ты собираешь вновь

Те чувства, что растратил я на многих.

В тебе все те, кого любил в былом,

Ты – с ними – мной владеешь целиком.

32

If thou survive my well-contented day,

When that churl Death my bones with dust shall cover,

And shalt by fortune once more re-survey

These poor rude lines of thy deceas d lover,

Compare them with the bett'ring of the time,

And though they be outstripped by every pen,

Reserve them for my love, not for their rhyme,

Exceeded by the height of happier men.

O then vouchsafe me but this loving thought:

`Had my friend's Muse grown with this growing age,

A dearer birth than this his love had brought

To march in ranks of better equipage:

But since he died, and poets better prove,

Theirs for their style I'll read, his for his love.'

32

Быть может, ты тот день переживёшь,

Когда в могилу Смерть зароет кости,

Надеюсь, что найдёшь и перечтёшь,

Мои стихи, горюя у на погосте.

Сравнишь их со стихами молодых,

Найдя в моих трудах несовершенство

Ты всё – же сохрани в архиве их,

В честь нами пережитого блаженства.

Одной лишь мысли удостой меня:

«Будь друг живым – не вышло бы конфуза,

Сегодня, друга за талант ценя,

Держала бы его любимцем Муза,

Но умер он, взошла другая новь,

Я чту их стиль, а в нём – его любовь».

33

Full many a glorious morning have I seen

Flatter the mountain tops with sovereign eye,

Kissing with golden face the meadows green,

Gilding pale streams with heavenly alcumy,

Anon permit the basest clouds to ride

With ugly rack on his celestial face,

And from the forlorn world his visage hide,

Stealing unseen to west with this disgrace:

Even so my sun one early morn did shine

With all triumphant splendor on my brow;

But out alack, he was but one hour mine,

The region cloud hath masked him from me now.

Yet him for this my love no whit disdaineth:

Suns of the world may stain, when heaven's sun staineth.

33

Не раз я видел, как вершины гор

Прекрасным утром чествует светило,

Как на луга, державный бросив взор,

Алхимией потоки золотило.

Уроды – тучи набегали вдруг,

Себя унизить солнце позволяло,

Богоподобный лик за тучей тух,

Невидимым на запад уползало.

Земное солнце блеском дивных глаз

Мой лоб однажды утром озарило.

Увы, оно светило мне лишь час,

Потом от глаз разлука – туча скрыла.

И всё ж любовь его не презирает -

Без пятен даже солнце не бывает.

34

Why didst thou promise such a beauteous day,

And make me travel forth without my cloak,

To let base clouds o'ertake me in my way,

Hiding thy brav'ry in their rotten smoke?

'Tis not enough that through the cloud thou break,

To dry the rain on my storm-beaten face,

For no man well of such a salve can speak,

That heals the wound, and cures not the disgrace:

Nor can thy shame give physic to my grief;

Though thou repent, yet I have still the loss:

Th'offender's sorrow lends but weak relief

To him that bears the strong offence's cross.

Ah, but those tears are pearl which thy love sheeds,

And they are rich and ransom all ill deeds.

34

Зачем ты мне прекрасный день сулил,

Шёл без плаща, беспечный как повеса,

Настигли злые тучи, дождь полил,

Нас разделив, уродливой завесой?

Не похвалю за то, что сквозь туман

Придёшь согреть и ласкою, и лестью.

Ты, как бальзам, спасёшь меня от ран,

Но исцелить не сможешь от бесчестья.

От горя не поможет мне твой стыд,

Убытки не покроют сожаленья,

Когда несёшь тяжёлый крест обид,

Сочувствие плохое утешенье.

Но слёзы, что пролил из состраданья,

Заставили забыть твои деянья.

35

No more be grieved at that which thou hast done:

Roses have thorns, and silver fountains mud,

Clouds and eclipses stain both moon and sun,

And loathsome canker lives in sweetest bud.

All men make faults, and even I in this,

Auth rizing thy trespass with compare,

Myself corrupting salving thy amiss,

Excusing thy sins more than their sins are;

For to thy sensual fault I bring in sense –

Thy adverse party is thy advocate –

And 'gainst myself a lawful plea commence:

Such civil war is in my love and hate

That I an ccessary needs must be

To that sweet thief which sourly robs from me.

35

За старый грех тоской себя не мучай:

У роз шипы, в источнике песок,

И солнце, и луну пятнают тучи,

В бутон забрался гадкий червячок.

Никто не свят, и я в сонетах грешен -

Твоим делам законность придавал,

Оправдывал: Мой друг в словах поспешен,

И грех твой над другими возвышал.

Разумность придавал твоим проступкам,

Как адвокат оправдывал вину,

Себя судил, тебе шёл на уступки,

Любовь и ненависть ведут во мне войну.

Выходит, я невольно помогал,

Тому, кто у меня безбожно крал.

36

Let me confess that we two must be twain,

Although our undivided loves are one:

So shall those blots that do with me remain,

Without thy help, by me be borne alone.

In our two loves there is but one respect,

Though in our lives a separable spite,

Which though it alter not love's sole effect,

Yet doth it steal sweet hours from love's delight.

I may not evermore acknowledge thee,

Lest my bewail d guilt should do thee shame,

Nor thou with public kindness honour me,

Unless thou take that honour from thy name:

But do not so; I love thee in such sort,

As thou being mine, mine is thy good report.

36

Позволь признать, что мы разделены,

Хотя в любви по – прежнему едины,

На мне одном бесчестье от вины,

Тебя пятнать позором нет причины.

В любви у нас привязанность одна,

А зло своё у каждого с рожденья,

Любовь не тронет, слишком уж сильна,

Но украдёт часы у наслажденья.

Чтоб на тебя не навлекать позор,

Не покажу, что мы знакомы лично;

Чтоб честь твою не задевал укор,

И ты не признавай меня публично.

Храни себя, ты всё, что в жизни есть;

Мне дороги и жизнь твоя, и честь.

37

As a decrepit father takes delight

To see his active child do deeds of youth,

So I, made lame by Fortune's dearest spite,

Take all my comfort of thy worth and truth;

For whether beauty, birth, or wealth, or wit,

Or any of these all, or all, or more,

Intitled in thy parts, do crown d sit,

I make my love ingrafted to this store:

So then I am not lame, poor, nor despised,

Whilst that this shadow doth such substance give,

That I in thy abundance am sufficed,

And by a part of all thy glory live:

Look what is best, that best I wish in thee;

This wish I have, then ten times happy me.

37

Как рад старик – отец успехам сына,

Вершащего деянья юных дней,

Так, раненый Фортуной без причины,

Себя утешу верностью твоей.

Ведь красоту, богатство, ум и славу,

Вдобавок ко всему и знатный род

Тебе судьбой дарованы по праву,

Мою любовь прибавь к числу щедрот.

Забуду всё: и бедность, и презренье,

Увидев, как ты счастлив и богат,

От этих благ довольствуясь лишь тенью,

Жить частью твоей славы буду рад.

Всё лучшее, что есть в людской судьбе

Я буду счастлив, находить в тебе

38

How can my Muse want subject to invent

While thou dost breathe, that pour'st into my verse

Thine own sweet argument, too excellent

For every vulgar paper to rehearse?

O give thyself the thanks if aught in me

Worthy perusal stand against thy sight,

For who's so dumb that cannot write to thee,

When thou thyself dost give invention light?

Be thou the tenth Muse, ten times more in worth

Than those old nine which rhymers invocate,

And he that calls on thee, let him bring forth

Eternal numbers to outlive long date.

If my slight Muse do please these curious days,

The pain be mine, but thine shall be the praise.

38

Как может муза медлить хоть мгновенье,

Когда перед глазами образ твой?

Ты так красив, что чувство восхищенья

Не выразит бумаги лист простой.

Благодари себя, когда в сонете,

Найдёшь на что вниманье обратить,

Лишь тот, кто глуп, не сможет стать поэтом,

Ты вдохновляешь каждого творить.

Так стань же музой в десять раз сильнее,

Чем были раньше девять остальных,

Пусть каждый, кто возьмётся, пламенея,

Создаст прекрасный и бессмертный стих.

А если мой сонет заслужит славу,

Отдай мне труд, хвала твоя по праву.

39

O how thy worth with manners may I sing,

When thou art all the better part of me?

What can mine own praise to mine own self bring?

And what is't but mine own when I praise thee?

Even for this, let us divided live,

And our dear love lose name of single one,

That by this separation I may give

That due to thee which thou deserv'st alone.

O absence, what a torment wouldst thou prove,

Were it not thy sour leisure gave sweet leave