Императрица по случаю

Гнев Марии Федоровны был ужасен: мне повезло, что я не попала в тело ее невестки в тот злосчастный период: она даже обвиняла великую княгиню Елизавету Алексеевну в расстройстве помолвки великой княжны и устройстве брака сестры. Но что она так бесилась – не понимаю.

Шведский король был малоприятной личностью: медлительным, малообщительным и высокомерным. Убийство его отца сделало его подозрительным и мрачным. Его идеалом была неограниченная власть, а страстью – всеобщая униформа и муштра.

В 1795 году Густав Адольф был обручён с принцессой Луизой Шарлоттой Мекленбург-Шверинской, но в 1796 году под нажимом Екатерины II помолвка была расторгнута, и король отправился в Петербург, чтобы обвенчаться с внучкой императрицы Александрой. Чем это закончилось – известно.

Но я знала и то, что оставалось неведомым большинству моих нынешних современников: жизнь шведской королевы Фредерики была отнюдь не сладкой. После того, как она родила мужу шестерых детей, король развелся с нею, как бы сейчас сказали, «из-за несходства характеров». А потом был свергнут с трона, а его потомство лишилось права наследовать ему. И такой судьбы императрица Александра Федоровна желала бы своей старшей дочери?

Впрочем, в настоящее время, как мне сообщила графиня Головина, шли переговоры о новом браке великой княгини Александры. Императору Павлу и императрице Марии Феодоровне поступило предложение от австрийского двора о возможном заключении брака великой княжны Александры и эрцгерцога Иосифа, Палатина Венгерского, брата австрийского императора.

Переговоры велись тихо и скромно. Но в ближайшее время ожидался приезд в Петербург самого жениха – эрцгерцога Иосифа, Палатина Венгерского, который намеревался лично просить руки нареченной невесты.

Мне стало грустно. Историю короткой жизни Палатины венгерской Александры я читала. И помочь ей избежать издевательств со стороны свекрови – австрийской императрицы – и смерти от родов никак не могла. Тем более что предполагаемый жених был вполне приличным человеком.

Вот как вспоминали о нем современники:

«Эрцгерцог всем отменно полюбился, как своим умом так и знаниями. Он застенчив, неловок, но фигуру имеет приятную. Выговор его более итальянский, чем немецкий…»

Он влюбился в Великую княжну, и в воскресенье имеет быть комнатный сговор, после коего он на 10 дней отправится в Вену, а оттуда – к армии, в Италию, коею он командовать будет.

– О чем вы так глубоко задумались, Лиз? – услышала я голос графини Шуваловой.

– О том, что завтра мне предстоит выходить к общему столу. А я, хоть убейте меня, помню только то, что во время трапезы надлежит хранить молчание и открывать рот только если государь-император изволит вопрос задать.

– Все правильно. Отвечая на вопрос, обращайтесь к нему «папенька» и будьте по возможности кратки. Впрочем, с женщинами он всегда любезен, недаром его называют императором-рыцарем.

– Постараюсь соответствовать, – вздохнула я. – Но, входя в столовую, должна же я как-то поприветствовать присутствующих.

– Государь и государыня обычно приходят последними и присутствующие молча кланяются им, а затем император жестом предлагает всем занять свои места.

– Барб, я очень боюсь допустить какой-нибудь промах.

– Его спишут на последствия вашего недомогания. Будьте сама собой – и все пройдет отлично.

– Вашими бы устами, – вздохнула я.

Графиня попросила позволения удалиться – у нее были еще дела. Задерживать ее я, разумеется, не стала: мне надлежало приготовиться к завтрашнему дню, да и к сегодняшнему вечеру тоже. Традиционное недомогание не добавляло оптимизма: в том веке, из которого я так неосмотрительно вылетела, с гигиеническими средствами проблем не было. Правда, тут была Катерина.

– И-и, княгинюшка, у вас завсегда так: первый день – капля, второй – река полноводная, а на третий все заканчивается. Другие-то по неделе страдают. Сейчас помогу вам бинты сменить, да омовение совершить.

Ну, так жить было еще можно. Чтобы провести время до вечера я, после калорийного и полезного для болящих обеда, принялась за ревизию своего секретера – чрезвычайно изящного произведения мебельного искусства, который стоял у меня в будуаре. Откинув крышку, я обнаружила за ней множество ящичков и отделений, а также золотой письменный прибор и бювар с бумагой небесно-голубого цвета. Перья, разумеется, были лебединые.

И тут меня прошиб холодный пот. А что если я прихватила с собой еще и почерк? Образчик почерка Елизаветы Алексеевны был передо мной: незавершенной письмо к матери. Которое было написано по-немецки, очень изящным мелким почерком, и которое я, к своему изумлению, легко и свободно прочла, лишь после этого осознав, что немецким я, ну скажем так, не владею.

«Дорогая матушка.

Улучила несколько минут, чтобы написать Вам несколько строк. В нашей жизни все идет, как и прежде, но несдержанность и мелочность Государыни изрядно омрачают мои дни. Я неустанно повторяю, сколь она добра, но все-таки до крайности неприятно все время быть при ней. Мне не объяснить всего этого, всех этих мелочей, которые постоянно перед глазами, необходимость устраивать свое время, даже самые незначительные дела в зависимости от чужого человека, с которым не привык жить (ведь видеться в обществе или проводить вместе не более часа, да и то не всякий день, это не значит жить). Согласитесь, сие весьма обременительно…»

На этом письмо обрывалось: по-видимому, автора позвали на злополучную прогулку, а потом было уже не до писем. Я перекрестилась и взяла в руки перо. Потом вспомнила, что не единожды читала о постоянном нарушении тайны переписки Елизаветы Алексеевны даже с ее матерью, и решительно взяла новый листок.

«Простите за долгое молчание, дорогая матушка, но вы, наверное осведомлены о том, что я была тяжело больна и только третьего дня поднялась с постели…»

Чудо: я свободно писала по-немецки почерком настоящей Елизаветы Алексеевны. Видимо, навыки, в отличие от памяти, все-таки сохранились.

«Сейчас я уже почти совсем здорова, с завтрашнего дня мне разрешено выходить из комнаты к общему столу и на короткие прогулки. За мной прекрасно ухаживали, государыня ежедневно справлялась о моем здоровье, а Александр каждую свободную минуту проводил у моей постели.

: Без моего мужа, который сам по себе делает меня счастливой, я должна была умереть тысячью смертей. Счастье моей жизни в его руках, если он перестанет меня любить, то я буду несчастной навсегда. Я перенесу все, все, но только не это.

Но это все глупые страхи. После моего выздоровления Александр настолько нежен со мной, что мне может позавидовать любая женщина. Мы вместе завтракаем и ужинаем, премило беседуя при этом.

Единственная неприятность – это потеря мною памяти после болезни. Я помню какие-то отдельные предметы, узнаю знакомые лица, но все время возникают провалы: не могу вспомнить правила дворцового этике, забыла, куда положила ключ от шкатулки и так далее. Все это меня очень огорчает, особенно то, что я не помню теперь детские годы: все, что было со мной до приезда в Россию словно пеленою завесилось.

Вопросы вам покажутся странными, но все же ответьте мне на них, умоляю: занималась ли я рукоделием? рисовала ли? обладала ли какими-то маленькими талантами? Я учусь жить заново, точно младенец, разве только хожу и говорю самостоятельно.

Обнимаю вас, дорогая матушка, и вскоре напишу снова».

Короткое письмо заняло у меня часа два. И все это время я про себя изумлялась: как могла Елизавета быть настолько беспечной, чтобы доверять обычной почте свои жалобы на свекровь и на жизнь при дворе? Знала ведь, что ее письма читают – и вот, пожалуйста.

Хотя, возможно, незаконченное письмо она собиралась отправить с какой-либо верной оказией: уж слишком оно было откровенным. Теперь уже этого не узнать. Но мне самой нужно быть предельно осторожной: судя по жалобам Елизаветы матери, бедняжке тут вздохнуть без разрешения не давали. Придется менять установившийся порядок: я все-таки супруга наследника престола, а не фрейлина какая-нибудь.

Незаконченное первое письмо я бросила в камин.

Глава шестая. Августейшее семейство

Накануне первого «выхода в свет», то есть первого присутствия на семейном обеде после болезни, я сказала супругу во время его вечернего визита:

– Саша, я боюсь. Я не помню, как обращаться к государю и к государыням, к твоим сестрам, вообще ко всем. И я безумно боюсь сделать какую-нибудь ужасную ошибку…

Александр улыбнулся:

– Трусиха ты моя… Обращаться очень просто: папенька, маменька, сестрица. Это батюшка всех князьями да княжнами величает, причуда у него такая. И помни: первая не заговаривай, на все вопросы отвечай только по-русски. Да и я буду рядом. Ты лучше скажи, как ты себя чувствуешь?

– Почти совсем хорошо. Завтра, думаю, все окончательно пройдет.

– Значит, завтра вечером это и отпразднуем, – многозначительно улыбнулся Александр. Поужинаем вместе со всеми, отдам папеньке заключительный рапорт – и к тебе.

Мне удалось выудить из него обычный распорядок дня обитателей Зимнего Дворца. После этого я поняла, почему Елизавета Алексеевна так часто сказывалась больной и предпочитала в одиночестве сидеть в своих покоях.

Свою личную жизнь государь регламентировал так же строго, как и быт своих подданных. Его режим дня был неизменен из года в год. Обычно он вставал очень рано, пил кофе и уже в 6 часов утра принимал с докладом петербургского генерал-губернатора, в семь слушал доклады по иностранным делам.

К 9 часам он выходил на вахт-парад и развод караула. Смотры гвардии длились около двух часов, и всегда, в любую погоду, в мороз или дождь, император на них присутствовал и заставлял присутствовать обоих старших сыновей.

Затем была прогулка, обычно в сопровождении любимца – молодого графа Кутайсова. Ровно в час – обед. В Гатчине Павел с женой часто обедали где-нибудь в гостях, но в Петербурге этикет требовал специального церемониала и стол роскошно сервировался, хотя Павел I был умерен в еде и питье.

Сам Павел был очень неприхотлив: обед – чистая невская водица и два-три блюда самые простые и здоровые. Стерляди, трюфели и прочие яства подавались на стол, но сам Павел к ним не притрагивался. Его любимым кушаньем были сосиски с капустой, после которых он выпивал рюмку бургундского кларета.

Послеобеденная прогулка, верхом или в коляске, запряженной шестеркой белых лошадей, всегда имела какую-то цель: посещение больницы, богоугодного заведения или просто осмотр петербургских улиц.

В 6 часов вечера император всегда приходил к жене, в 7 часов – шел на спектакли, дававшиеся при дворе. Больше всего Павел любил французскую комедию – Мольера, Корнеля, Расина. Наконец, в 9 часов следовал ужин, в 10 император уже спал.

В общем-то, распорядок жизни государя не возбуждал бы таких пересудов, если бы Павел не пытался перенести его на весь Петербург. И, конечно же, у него ничего не вышло: после 10 часов вечера за плотно опущенными шторами на двойной подкладке в дворянских особняках начиналось неистовое веселье.

Не слишком получалось и в собственной семье, хотя тут после десяти вечера все благоразумно расходились по собственным покоям. Правда, младших детей укладывали спать сразу после восьми вечера, да и ели они отдельно от взрослых. Оставались два старших сына – Александр и Константин, три старшие дочери – Александра, Елена и Мария (которой только что исполнилось двенадцать лет, что делало ее «взрослой») и две невестки – я и Анна.

Речи о том, чтобы поехать к кому-нибудь на бал или на ужин и быть не могло. Моей обязанностью, оказывается, было присутствовать при вечернем туалете императрицы, пока мой супруг отчитывался перед отцом о прошедшем дне. После этого мы были свободны… относительно.

Н-да… жизнь царей я представляла себе как-то иначе. Правда, великую княгиню, слава Богу, никто не будил в семь утра и не заставлял присутствовать на разводах и построениях караула, она была вольна спать хоть до обеда. Но это осуждалось императрицей, которая сама поднималась не позже восьми утра, тут же затягивалась в корсет и принималась за дела.

Коих у нее было великое множество: от ухода за комнатными растениями и собачками до обширной благотворительной деятельности. Плюс – полугодовалый младший сын Михаил, единственный «порфирородный» ребенок из всех ее детей…

Государыне-императрице, как я сообразила, было всего-то сорок лет. В то время, из которого я явилась – возраст расцвета. Она бы и еще детей нарожала, да врачи запретили, опасаясь за ее жизнь. А мера предохранения тогда была только одна: конец супружеским отношениям. Вот бедняжка! Сейчас бы ей какие-нибудь таблетки – и радуйся жизни еще лет двадцать. Понятно, что характер испортился, удивительно, что никто из окружающих до сих пор не понял причины этого.

Собиралась я на первый выход самым тщательным образом. Темно-синее платье, туфельки в тон, голубая лента с букетом фиалок под грудью, такая же лента в волосах. Минимум драгоценностей и максимум выдержки. Не съедят же там меня!

Александр, как и обещал, зашел за мной и мы рука об руку отправились на семейную трапезу. По дороге я таращила глаза на великолепие дворцовых переходов и зал, которые до этого видела только в кино. И в этих мраморно-золотых декорациях я теперь буду жить? Невероятно!

У одной из белых с золотом двустворчатых дверей мы остановились и Лакей, отворив ее, провозгласил:

– Их императорские высочества великий князь Александр Павлович и великая княгиня Елизавета Алексеевна.

И мы торжественно проследовали в огромный белоснежный зал, посреди которого красовался уже полностью сервированный стол. По-видимому, мы пришли последние. Две великие княжны, Александра и Елена, стояли полуобнявшись возле высокого окна и о чем-то негромко переговаривались. Великая княжна Мария, двенадцатилетний угловатый и застенчивый подросток, приветствовала нас книксеном. А к нам бросилась прехорошенькая брюнетка, закутанная в красивую шаль, несмотря на то, что в столовой было тепло.

– Лиз, я так рада, что вы поправились. Я скучала о вас и сильно беспокоилась.

– Я тоже рада видеть вас… Аннет.

Судя по всему, это была супруга Константина, хотя самого его поблизости не наблюдалось. Александр поцеловал невестке руку, а мы просто расцеловались. Ну да, мы же были очень близки, пока Анна не сбежала от своего экстравагантного супруга обратно к родителям.

С некоторым запозданием до меня дошло, что мы непринужденно общаемся… по-немецки. По-видимому, мне оставили не только письменные навыки, но и устные. Никто не испытывал никакой неловкости: судя по всему, все присутствующие прекрасно знали этот язык.

– С выздоровлением, Лиз, – подошла к нам великая княжна Александра. – Нам вас не хватало.

– Да, очень не хватало, – нежным голосом подтвердила великая княжна Елена.

Я уставилась на нее во все глаза: таких красавиц мне еще видеть не доводилось. Она просто зачаровывала.

– Вы стали еще красивее, Элен, – наконец смогла я сказать.

Та лишь застенчиво улыбнулась в ответ.

В этот момент от дверей раздался возглас лакея:

– Их императорские величества!

Я невольно схватила руку Александра. Тот успокоительно сжал мою: мол, ничего, я рядом, все нормально.

– Делай, как я, – почти не шевеля губами прошептал он. – И ничего не бойся.

В столовую вплыла императорская чета, и я чуть не ахнула от изумления. Император, которого книги и фильмы изображали маленьким сморщенным старичком, оказался весьма моложавым мужчиной среднего роста, здоровым цветом лица и добрым (!) взглядом. Рядом плыла пышная бело-розовая красавица с замысловатой прической из прекрасных светло-русых волос, алыми губами и большими голубыми глазами. Никогда бы не поверила, что эта еще молодая женщина родила десятерых детей! На вид ей было лет тридцать.

Александр шагнул навстречу родителям, склонился в почтительном поклоне, а потом поцеловал руки. Сначала отцу, потом – матери.

– Папенька, маменька, надеюсь, вы в добром здравии.

Ответом ему был милостивый кивок. Я подошла следом за мужем, стараясь унять противную дрожь в коленках. Реверанс удалось сделать более или менее прилично. Теперь – обряд целования рук.

– Папенька, добрый день. Маменька, здравствуйте. Прошла ли ваша мигрень?

– Благодарю, Лиз, – почти благосклонно произнесла императрица. – А ты здорова ли?

– Совсем здорова, маменька.

– Ну и Слава Богу, слава Богу, – скороговорка императора.

Тут с приветствием подошла Аннет, за нею – княжны. Дочерей император целовал в лоб, невестки такой чести не заслуживали.

– К столу, прошу к столу, – отрывисто бросил Павел. – Откушаем, что Бог послал.

На этот раз Бог послал куриный бульон с сухариками и отварную курицу с рисом. Принципиальных отличий от обычного домашнего обеда в оставленном мною времени я не заметила. Разве что роскошный сервиз, серебряные столовые приборы изумительной работы и вазы, наполненные живыми цветами.

Я чинно черпала прозрачный бульон и старалась вспомнить, каким концом ложку нужно подносить ко рту по правилам хорошего тона. Увы, окружающие мне тут ничем помочь не могли: каждый ел так, как ему (или ей) было удобнее.

– Княжна Елена, – внезапно раздался голос императора, – мы окончательно решили вопрос о твоем браке.

Елена вопросительно посмотрела на отца, причем никаких следов волнения или хотя бы обыкновенного любопытства на ее лице не было.

– Мы отказались от первоначального намерения выдать тебя за старшего принца Курляндского. К тебе сватается наследный принц герцогства Мекленбургского Фридрих-Людвиг. Мы уже дали согласие, принц приедет официально просить твоей руки через два месяца.

– Восемьдесят лет назад за тогдашним герцогом Мекленбургским была племянница императора Петра Алексеевича, Екатерина, – забывшись, произнесла я вслух.

А ведь меня предупреждали, что за столом нужно молчать! Только отвечать на вопросы императора. Я заметила, что Александр слегка побледнел.

– Княгиня Елизавета, ты расскажешь нам об этом за кофе, – неожиданно милостиво отреагировал император. – Признаться, я кое-что подзабыл из истории.

– Как пожелаете, папенька, – смиренно склонила я голову.

Гроза, кажется, прошла стороной. Или диктаторские замашки Павла Петровича были сильно преувеличены его потомками.

Второе блюдо ели в молчании, только один раз император изволил разомкнуть уста:

– Княгиня Анна, твой супруг все еще инспектирует войска?

– Да, папенька.

Можно подумать, он сам этого не знал! Еще повезло, что он не отправил в такую же поездку Александра. Наверное, из-за моей болезни.

Кофе пили тут же: император терпеть не мог «бегать из комнаты в комнату», – как он выражался. И мне пришлось напрячь память и рассказать августейшему семейству, с кем они собираются породниться.

Петр Великий выдал замуж свою любимую племянницу Екатерину за человека со сложным характером и тяжелой рукой. Герцог Леопольд Мекленбургский был скор на расправу и супругу поколачивал регулярно. Та терпела четыре года, за которые родила дочь Анну, и… сбежала к своей вдовой матери в Россию. Попыток вернуть заблудшую супругу герцог практически не делал, тем более что это был его третий брак.

Фридрих Вильгельм умер в 1713 году и трон унаследовал его племянник Кристиан Людвиг. В настоящее время главой Дома Мекленбург-Шверин являлся герцог Фридрих Франц I. У жениха великой княжны Елены две сестры и три брата, семья пользуется определенным влиянием в Европе и находится в прекрасных отношениях с прусским королевским двором.

– Так что я рассчитываю, княжна Елена, что твой брак принесет нам более близкие отношения с Пруссией и укрепит положение России в Европе.

– Как вам будет угодно, папенька.

– А ты, княгиня Елизавета, молодец. Историю России всем нужно знать, да и не только России. Как-нибудь приглашу тебя к чаю, побеседовать об истории.

– Благодарю вас, папенька, за честь почту.

Краем глаза я заметила поджатые губы императрицы, не сулившие мне ничего хорошего, и, сославшись на оставшуюся после болезни слабость, быстренько слилась в свои покои. Хотелось верить, что к ужину к Марии свет Федоровне вернется хорошее настроение.

Ворвавшись следом за мной, Александр повалился на кушетку в спальне и захохотал.

– Что тебя так развеселило? – поинтересовалась я.

– А то, как ты ловко к государю подъехала. Он ведь историю обожает, его хлебом не корми, дай поговорить об Александре Македонском или Иване Грозном. Только собеседников найти трудно.

– Что ж тут трудного? Я тоже про историю часами могу разговаривать.

– А почему же мы с тобой тогда об этом никогда не беседовали?

Хороший вопрос. То ли Елизавета Алексеевна тоже была исторически-безграмотна, то ли эти разговоры не интересовали самого Александра. Не знаю. Зато знаю, как говорится, симметричный ответ:

– Наверное, потому же, почему только недавно фактически стали мужем и женой.

Александр стал серьезным и сел прямо.

– Неужели ты настолько меня боялась.

– Наверное… Я не помню. Вот то, что влюбилась в тебя с первого взгляда, помню прекрасно. И как ты мне в любви объяснился – тоже помню.

– Правда? – обрадовался Александр.

Я кивнула.

– Тебе еще пятнадцати не исполнилось, ты страшно смущался был очень сдержан, а я думала, что это – неприязнь ко мне. Плакала даже по ночам. И вдруг однажды, когда мы все рисовали в Бриллиантовой комнате, ты незаметно сунул мне записку с признанием в любви, которую только что написал. Спрашивал, можешь ли надеяться на ответное чувство и если да, то согласна ли я стать твоей женой.

– Не представляешь себе, как я трусил. А вдруг ты бы ответила отказом? Или вообще ничего не ответила.

– Я быстренько нацарапала тебе ответную записку: мол, тоже люблю и к тому же покоряюсь желанию, которое выразили мои родители, посылая меня сюда.

– С этого времени на нас стали смотреть как на жениха и невесту.

– Верно. А мне дали учителей русского языка и Закона Божия.

– Между прочим, ты сейчас говоришь без акцента. А маменька от своего так и не избавилась, как ни старалась. Папенька ее все время этим попрекает.

– И напрасно. Бабушка тоже говорила с немецким акцентом. Это уж кому как суждено.

– Кстати о «суждено». Суждено ли мне сегодня вечером навестить мою обожаемую жену в ее спальне? Ты как себя чувствуешь?

– Прекрасно, – искренне ответила я. – И буду тебя с нетерпением ждать.

Тут же я оказалась на руках у мужа, который осыпал меня страстными поцелуями.

– Как жаль, что нельзя прямо сейчас… Но ночью мы все наверстаем. И, Бог даст, обретем вскоре дитя.

– Я только об этом и молюсь.

Александр умчался по своим делам, а я занялась своими. Оказывается, я умела рисовать. А если сейчас попробовать?

Через некоторое время я обнаружила, что великого живописца из меня не выйдет, хотя карандашные рисунки получались неплохо и выглядели довольно мило. А раз так… Я потребовала, чтобы Катерина достала ящик с моими рисовальными принадлежностями и почти до самого ужина занималась тем, что рисовала на пластинке из слоновой кости портрет императрицы-свекрови. По памяти.

Зашедшая зачем-то в будуар Катерина всплеснула руками:

– Княгинюшка, да как же вы рисуете замечательно! Ее императорское величество прямо как живая вышла!

Я не слишком удивилась. В оставленном мною будущем я очень неплохо (для любителя) рисовала и даже одно время подрабатывала портретистом на Арбате. Мои работы пользовались популярностью у покупателей и постоянные насмешки друзей, которые утверждали, что я изображаю людей не такими, какие они есть, а такими, какими бы они хотели быть. Возможно. Ну, и что в этом плохого?

Вот и императрица у меня получилась – загляденье. Пышные волосы, огромные глаза с поволокой, чувственные губы, кожа – как персик. Плюс – великолепие алого бархатного платья, в котором она была на обеде и к которому я щедрой рукой добавила драгоценности из области моей фантазии, а также популярного сериала «Великолепный век». Нужно же подлизаться к свекрови, чтобы она перестала на меня коситься и поджимать губы.

– Лиз, ты не перестаешь меня поражать, – услышала я за спиной голос Александра.

– Тебе нравится?

– Маман будет в восторге. Она обожает миниатюры, особенно в стиле барокко. Кстати, отец о тебе очень лестно отзывался, когда мы с ним пили чай. Сказал, что наконец-то в семье появилась умная женщина, с которой можно поговорить.

– Мне кажется, что на самом деле Павел Петрович очень добрый человек, – задумчиво сказала я. – Не зря простой народ его обожает.

– А большинство придворных – ненавидит, – мрачно отозвался Александр. – Он отнял у них все привилегии, дарованные когда-то бабушкой, сам работает по 14—16 часов в сутки и от других ждет того же, а когда обманывается в своих ожиданиях – гневается.