Замену денежных знаков я воспринял, как исчезновение зеленой трехрублевки с изображением пехотинца и синей «пятерки» с летчиком. Нас с мамой, конфискационные механизмы денежной политики не задели, поскольку, не имея минимальных накоплений, мы жили «от зарплаты до зарплаты». Все наше «состояние» заключалось в облигациях» Государственных займов восстановления и развития народного хозяйства СССР» 1946 и 1947 годов (со сроком погашения 20 лет), на которые инженерно-технический персонал и рабочие завода подписывались «добровольно»[5].

В те же облигации по «почину» неизвестных энтузиастов обратились также и перечисленные государством на счет Сбербанка (без права снятия), денежные компенсации мамы за 4 отмененных отпуска военной поры. Надо сказать, что упования на возврат заемных денег у большинства окружающих отсутствовали изначально. Об этом можно было судить по тому, что облигации внушительного номинала широко использовались в наших детсадовских играх.

Выплаты по этим государственным обязательствам впоследствии неоднократно переносились «по инициативе миллионов советских людей» (см. доклад Хрущева на 21 съезде КПСС). В итоге астрономические для нас суммы, зафиксированные на красивых бумажках, были деноминированы, и в конце 60-х годов мама получила за все про все около 100 рублей. Ее месячный оклад в то время составлял 120 рублей.

Однако судьбу наших близких друзей реформа исковеркала самым жестоким образом. В лаборатории завода работала мамина подруга – бактериолог Елизавета Антоновна Эриксон, соседка Жангуровых, одинокая деликатная женщина с гимназическим образованием, читавшая на досуге толстенные романы на французском языке. Во время командировок мамы в трест она опекала меня по очереди с женой Кузьмича, Марией Павловной. Родная сестра Елизаветы Антоновны, имени которой вспомнить не могу, была директором Ассиновской опытно-селекционной станции (ОСС) и жила в служебном помещении этой организации. Откуда и при каких обстоятельствах сестры появились в наших краях, не известно. Об их родословной тоже ничего сказать не могу. Иногда мы ходили к сестре Елизаветы Антоновны в гости. Я любил играть с ее овчаркой, которая однажды здорово укусила меня из-за небрежного обращения со щенками. Несмотря на это недоразумение наша дружба продолжалась. Следы укуса сохранились, однако показывать их не рекомендуют правила приличия.

Наши походы в ОСС кончились после приснопамятной реформы. Сестра Елизаветы Антоновны исчезла. Позже, со слов мамы, я узнал о причине происшедшего. Один из сотрудников станции накануне реформы вернулся с Севера, где в течение нескольких лет зарабатывал деньги на приобретение (или строительство) собственного дома. Его «северные» доходы по условиям реформы должны были превратиться в прах.

Горько жалуясь на злую судьбу, коллега упросил сестру Елизаветы Антоновны обменять накопления на пореформенные рубли из расчета один к одному (вместо одного к трем) под видом средств ОСС. В операции участвовала кассир станции, которая незамедлительно сообщила «куда надо». Сестру Елизаветы Антоновны и ее соучастника осудили на 10 лет лишения свободы каждого. Дальнейшая их судьба не известна.

Отмена карточек, ознаменовалась появлением казенного хлеба в детском саду. Отныне продукт можно было есть до отвала. С этого же времени хлеб потерял качество платежного эквивалента при обмене на другую еду и игрушки.

Первый класс

В сентябре 1948 года вместе со старшей группой детсада я пошел в школу. В первом классе оказалось сорок два ученика. Начальные классы занимали бывший амбар и три станичные хаты. Каждый класс по мере преодоления ступеней школьной иерархии переходил в очередную хату, предназначенную для нового рубежа науки. Пятый и последующие классы обучались в капитальном двухэтажном здании.

Первоклашки начинали с бывшего амбара. Зимой это холодное помещение со щелястым полом отапливалось единственной печью. Ученики и учительница занимались в пальто, с выпростанной правой рукой. Во время перемен одноклассники сбивались к очагу. Однажды наша ученица, Авилова, грея спину у открытой дверцы, выжгла на пальто здоровенную дыру, которую мать зашила видной издалека латкой другого цвета.

Из других невзгод припоминается межсезонье, непролазная и чрезвычайно липкая глина по пути в школу и обратно и постоянно сырые ноги. Перед началом учебного года мама заказала вулканизатору из заводского гаража детские резиновые сапоги. Обувь изготавливалась из старых автомобильных камер и выглядела крепкой, однако в первый же день носки в обоих сапогах обнаружилась течь, устранить которую не удалось, несмотря на неоднократную починку. Затем мама купила на рынке в Орджоникидзе сапоги кожаные. Но оказались, что у них была картонная подметка, умело замаскированной смолой. Очередным приобретением стали кирзачи с рыхлым кожаным передом, втягивающим влагу. Проникновению воды слегка препятствовало обильное смазывание тавотом (сорт солидола).

У мамы дела с обувью обстояли лучше. В холодное время года она ходила в фабричных резиновых ботах студенческих времен, внутрь которых вставлялись босоножки. Однажды, зимой 1949 года, мне по настоянию мамы пришлось обуть эти боты, чтобы пойти в заводской клуб на фильм «Повесть о настоящем человеке». Иначе пришлось бы сидеть дома из-за насквозь промокших сапог. Ходьба на каблуках была непривычной. К тому же, я мучительно опасался насмешек. Однако желание посмотреть кино пересилило. Для маскировки я опустил брюки пониже. К счастью, никто из окружающих на меня внимания не обратил. Благо время было темное. Дневных сеансов еще не было.

О тогдашнем состоянии одежды и обуви мамы можно судить по письму отца, датированному февралем 1941 года. Отдавая должное ее стойкости и оптимизму, отец сокрушался, что будучи рядовым красноармейцем, не может помочь в приобретении обновок. Отмечал, что пальто мамы уже два года требует замены и нужны новые боты.

В школе донимала пористая с древесными вкраплениями тетрадная бумага, по которой мгновенно «расползались» чернила, уродуя до неузнаваемости «палочки», «крючки», буквы и цифры. На обороте обложки тетрадей значилось, что они изготовлены на бумажной фабрике в пос. Понинка Полонского района Каменец-Подольской области УССР. В зрелые годы я лично убедился в существовании этого поселка, который в детском сознании стоял в одном ряду с «тридесятым царством». В 70-е годы бумажная фабрика в Понинке (уже Хмельницкой области) обзавелась новым оборудованием и выпускала добротные тетради и блокноты. Приезжая по службе в этот поселок я иногда ночевал в фабричном общежитии.

Светлым пятном в начальной школе была первая учительница Евгения Васильевна Кржымская. Одинокая, доброжелательная и мудрая женщина лет 60-ти. Как попала в станицу, не знаю. Жила в съемной комнате дома, арендованного стансоветом. Однажды мы со Славиком навестили ее дома по забывшейся надобности. Там впервые в жизни увидели и услышали фисгармонию.

Евгения Васильевна учила нас чтению и письму, счету, решению арифметических задач, началам естественных наук. Формировала представления о том, «что такое хорошо» и «что такое плохо». Прививала навыки пения и рисования.

Иногда на уроки пения приходил вооруженный скрипкой учитель Иван Ильич, седенький порывистый старичок из терских казаков. В противоположность Евгении Васильевне с ее «То березка то рябина», Иван Ильич обучал нас задорным солдатским песням начала 19-го века, вроде ровесницы изгнания Наполеона «Солдатушки, бравы ребятушки». В эмоциональные моменты учитель выкрикивал слова «руби» или «коли», дополняя их соответствующими движениями смычка.

Игры и другие развлечения

Игры менялись по сезонам. Зимой катались на санях и коньках по льду замерзших оросительных каналов. Ранней весной у глухой торцевой стены «красного» жилдома с прилегающим пятачком асфальта собирались любители «стеночки» (пристенка): игры на деньги. Биты – монеты (увесистые царские пятаки из казачьих сундуков), родительские медали с обломанными проушинами или советские копейки отлетали на расстояние после прицельного удара ребром в кирпичную стенку. Для того, чтобы завладеть отлетевшей монетой требовалось послать вслед за ней биту на расстояние не далее пяди от цели. Результат проверялся растянутыми между монетами большим и указательным пальцами претендента. Если «растяжка» не удавалась, монеты складывались в кон. Хозяином кона становился тот из последующих игроков, кто дотянулся к нему от своей биты. Монеты разного достоинства имели собственные игровые наименования. Десять копеек назывались «синтик», а двадцать «абас». Игра была заведомо несправедливой для малышей. Кроме того, нас со Славиком деньги не интересовали.

Тут же играли в «пушок», он же «шостка» или «жостка». Кусочек овечьей шкуры, утяжеленный расплющенным свинцовым грузилом, надо было как можно дольше держать на лету, подбивая его ногой. Среди сверстников были виртуозы, ударявшие по «пушку» попеременно внутренней, наружной и передней частью стопы. Рекорд продолжительности поставил Славик. Обутый в литые резиновые сапоги отчима Михалсаныча, он при свидетелях подбил снаряд внутренней поверхностью стопы ровно 1000 раз без остановки. После этого его скрутила хромота и Нина Никифоровна не на шутку испугалась возможной паховой грыжи. Однако, обошлось.

В школьных коридорах в распутицу шла игра «в перышки». Предметом игры служили купленные в сельпо стальные перья для ученических ручек. Выигрывал тот, кому удавалось специальным щелчком перевернуть перо соперника в нужное положение. Проигрышная позиция пера именовалась «цика». Побеждал тот, кому удалось добиться положения «тапа».

По мере высыхания поляны между домами начинались игры в чижик, ловитки (пятнашки), слона (с запрыгиванием одной команды на спины другой), прятки и т. д.

Весной, с появлением свежих побегов вербы, наступал сезон изготовления свистков. Кожица ветки дерева оббивалась рукояткой купленного в сельпо примитивного складного ножа и аккуратно снималась с заготовки. Затем в древесине вырезалась выемка соответствующего размера и конфигурации (их надо было угадать), переходящая в паз, соединявший ее с импровизированным мундштуком. В завершение кожица с прорезанным напротив выемки отверстием возвращалась на древесную основу. Можно было свистеть. У меня эти изделия получались неплохо. Кроме того, я научился делать свистки и из обрезков жести, которых в нашем распоряжении было изрядное количество.

Самым привлекательным развлечением считались поездки на заводских грузовиках в летнее время. Несколько раз я со Славиком и в одиночку ездил со знакомыми шоферами на станцию Серноводск. Исследуя окрестности, мы, в первую очередь, осмотрели беседку-ротонду, одиноко стоявшую на склоне хребта. Это, представлявшееся таинственным, сооружение белого цвета просматривалось из окна нашей коммунальной кухни. При ближайшем рассмотрении его назначение осталось по-прежнему непонятным, не имеющим практического смысла.

Очевидно, построенная до Войны ротонда входила в типовой набор курортной архитектуры, однако немногочисленных отдыхающих не интересовала и оказалась невостребованной. Комплекс помещений санатория располагался ниже железнодорожной станции, в стороне от беседки. Выше, за холмом, работало ванное отделение. Неподалеку из-под валунов била струя горячей серной воды, стекавшей в каскад бетонных ям. Пропустить возможность искупаться мы не могли и выбрали для этой цели яму подальше от валунов. Температурой вода напоминала градирню, однако отличалась тухлым запахом. По словам местных жителей, к источнику стремились не только люди, но и змеи. То ли погреться, то ли поправить здоровье.

Из других самостоятельных путешествий запомнилась поездка в райцентр – станицу Слепцовскую, располагавшуюся в 18 километрах от завода. Зачем я туда поехал, не помню. Скорее, хотел прокатиться. Когда шофер остановился в центре станицы, я спрыгнул с кузова на землю, зацепившись за торчавший болт правой «трусиной». Единственный на тот момент предмет одежды (я был без майки) разорвался до поясной резинки. Шофер поехал дальше. Возвращения машины пришлось ждать пару часов. Гуляя по центру, я маскировал случившуюся катастрофу набором уловок, полагая, что никто из окружающих не обращает на меня внимания. Однако это было не так. Кто-то из очевидцев променада вскоре рассказал о нем маме.

Поездка в Носовку. Родственники мамы

Весной 1949 года, накануне окончания 1-го класса, мама договорилась учительницей Евгенией Васильевной и мы поехали на 2 недели на Украину в с. Носо́вку Черниговской области. Там жила Лебедева Наталья Васильевна, учительница немецкого языка, родная сестра маминой мамы, которая умерла в 1917 году.

Мамина мама

Наталья Васильевна вышла замуж за вдового дедушку – учителя русского языка Стегайло Алексея Александровича, и взяла на себя воспитание детей покойной сестры: трех дочерей – Евгению 1909, Татьяну 1911, Людмилу (маму) 1914 и сына, по имени Глеб, 1916 года рождения.

О дедушке Стегайло А. А. известно немногое. Со слов мамы знаю, что он родился в Носовке Черниговской губернии. До начала Первой мировой войны вместе с семьей жил в Ковно (Каунасе) и возглавлял систему народного просвещения губернии. Имел статский чин соответствующий, согласно табели о рангах, генеральскому.

Дедушка Стегайло, 1917 г.

В Ковно родилась мама, ее сестры и брат. С началом Первой мировой семья выехала в Харьков. Оттуда в 1919 году, спасаясь от голода, уехала в Носовку. В Харькове, ставшем к тому времени столицей Украины, осталась благоустроенная квартира. Несмотря на прежнее обеспеченное положение, дедушка Стегайло владел полезными ремесленными навыками. Во время гражданской войны шил добротную обувь членам семьи. Дополнительный доход давали частные уроки для детей окрестных хуторян-кулаков. В годы гражданской войны дедушка спасал от петлюровцев еврейских малышей, выдавая их за собственных детей. Мама рассказывала, что орава из четверых своих и трех еврейских детишек спала вперемешку на кошме. К счастью, проверявшие дом петлюровцы не рассматривали малышню детально. Еврейские девочки отличались семитскими чертами. В советские годы дедушка любил путешествовать. В 1938 году вместе с мамой прошел пешком и на лодках туристический маршрут на Алтае, в том числе по реке Катунь.

Из сохранившегося у мамы пригласительного билета известно, что 7 ноября 1940 года в Носовской средней школе отмечался 40-летний юбилей педагогической работы Стегайло А. А.

В одном из писем маме отец туманно упомянул о достоинствах именитого рода Стегайло, представители которого не признаются в том, что переживают трудные времена. В алфавитном списке дворян, внесенных в родословную книгу Черниговской губернии, среди прочих родов упоминаются «СтегайлЫ». Имеют ли они отношение к семье мамы, не известно.

Пытаясь добыть дополнительные сведения о дедушке, я обратился в Государственный исторический архив Литвы. Получил ответ на русском языке. Архивисты обещали провести поиск сведений о семье: о роде занятий или сословии родителей, рождении детей и пр.

В этих целях «труженики архива» планировали перелопатить в течение года «метрические книги о рождении, бракосочетании и смерти 4-х православных церквей г. Ковно (Каунаса) за 1854–1914 гг.». Стартовый сигнал для поиска ожидался в виде предоплаты в долларах США. Деньги перевел, о чем получил подтверждение, однако, даже по прошествии двух лет обещанных сведений не получил. На вопрос о ходе работы некая Неринга Чешкявичюте, внезапно забыв русский язык, ответила по-английски (спасибо, что не по-литовски): «Проводится».

Ждем-с.

О родителях маминой мамы известно еще меньше. Со слов мамы, дедушка был наборщиком типографии во Пскове.

К началу 40-х годов дедушка Стегайло с бабушкой Натальей оставались в Носовке вдвоем. Дети ушли в самостоятельную жизнь по окончании 7 класса неполной средней школы. Евгения (тетя Женя) поступила в медицинское училище, работала фельдшером в шахтерском поселке Донбасса, родила сына Алексея (будущего офицера, погибшего в горах Тянь-Шаня 1953 году), а затем продолжила образование в Ростовском медицинском институте. Татьяна (тетя Таня) и мама учились в Нежинском огородном техникуме. По завершении учебы тетя Таня поступила в сельхозинститут (став со временем селекционером, лауреатом всесоюзных премий), а мама, поработав 3 года в совхозе, поступила в Одесский технологический институт консервной промышленности. Глеб уехал в 1938 году по комсомольскому призыву рабочих на шахты Донбасса и пропал без вести в пути. Последующие в разное время розыски ничего не дали.

С началом войны дедушка и тетя мамы Наталья Васильевна, бросив в Носовке дом и другое имущество, включая библиотеку и коллекцию граммофонных пластинок с записями музыкальной классики, эвакуировались в Киргизию. Предусмотрительная бабушка Наталья обоснованно опасалась, что немцы заставят ее работать переводчицей. Бабушке Наталье удалось вынести тяготы эвакуации, однако дедушка, заболев в пути дизентерией, умер 16 декабря 1941 года 65 лет от роду и похоронен в с. Кзыл-Кишлак Сайрамского района Южно-Казахстанской области.

Из семейных воспоминаний знаю, что в носовской средней школе у дедушки учился Роман Андреевич Руденко – Генеральный прокурор СССР с 1953 по 1981 год. Памятливые односельчане не забыли, что родной брат Романа в пьяном угаре зарубил жену топором и бросил тело погибшей в колодец. Однако это событие не помешало будущей юридической карьере Р. А. Руденко. Тут «брат за брата не ответил». В 60-е годы подходы к дефектам родственников биографии изменились. Моего однокурсника Володю Федоренко после окончания юридического факультета Ростовского-на-Дону университета в 1966 году не приняли на службу в милицию из-за довоенной судимости отца за хулиганство. Отец ушел на фронт и там погиб до рождения Володи. Неисповедимы зигзаги бюрократической мысли.

Наш железнодорожный маршрут на родину мамы выглядел так: станция Серноводская – Ростов-на-Дону-Харьков-Киев-Носовка. В Ростове провели день в ожидании поезда. Город запомнился разбомбленным зданием вокзала и площадью перед центральным рынком. Там экскаватор при нас вскрыл подвал разрушенного бомбой дома. Открылось убежище времен войны, заполненное останками мирных жителей.

Харьков сохранился в памяти в виде политой дождем вечерней улицы, на которой я впервые в жизни увидел детскую коляску, да еще с закрывающимся верхом. В Киеве остановились на ночь у друзей дедушки (отца мамы) в частном домике на берегу Днепра. Из зрительных впечатлений помню панораму реки в утреннем тумане и привокзальную площадь с множеством легковушек иностранного происхождения.

Яркое впечатление осталось от посещения всенощной в храме вместе с мальчиком из семьи бесплатных квартирантов бабушки Натальи. Наказанием за праздное любопытство оказался воск свечей прихожан, закапавший мою прическу. Не думаю, что молящиеся, под руками которых мы сновали, роняли капли специально. Но и осмотрительности они тоже не проявляли.

Школьные каникулы

Первые 20 с лишком дней летних каникул, с первого по четвертый класс включительно проходили в пионерском лагере в с. Чишки в Аргунском ущелье. Там же обреталось большинство заводских сверстников и, конечно, Славик. В памяти остались ущелья с каменными осыпями, сходящиеся к видневшемуся далеко внизу мосту, родник с ледяной водой на спуске к шумному Аргуну, два озера с голубой сладковатой на вкус водой в лесных окрестностях лагеря. Купаться в Аргуне категорически запрещалось из-за мощного течения. Временами из серой воды появлялись перекатывающиеся валуны. Для купаний использовались озера и приток с незаметным течением.

Два раза за смену приезжала кинопередвижка с одним проектором и собственным электрогенератором. Кинопоказ проходил под открытым небом и поэтому начинался после наступления темноты.

С такой же регулярностью в лагерь прибывал «помывочный» автопоезд из военизированного вида цистерн и мобильных водогрейных агрегатов. Группа приехавших теток раздевала младшие отряды догола и мыла за метровой высоты дощатыми щитами, установленными на асфальтированном пятачке.

Старшие отряды жили в военных палатках на 20 человек с поднимающимися в дневное время боковинами. Младшие размещались в пустовавших мазанках выселенных чеченцев. Кормили четыре раза в день вкусно и до отвала. Желающие получали добавку. Вкус манной каши, бутербродов с маслом и вареным яйцом и теплого сладкого чая на ужин в эмалированных металлических кружках с ностальгией вспоминаю до сих пор.

Распорядок лагерной жизни с утренними и вечерними линейками, дневными «мероприятиями», подготовкой к церемониям открытия и закрытия смены, репетициями номеров самодеятельности не казался обременительным. При желании можно было ненадолго улизнуть в ущелье к Аргуну или в лес. Интересно было общение с новыми ребятами из незнакомых мест. Однажды появилась многочисленная группа маленьких азербайджанцев, которые вместе с приехавшим с ними воспитателем пели хором песню нефтяника с припевом «Богата нефтью страна родная, земля родная – Азербайджан».

На территории лагеря у столовой стоял питьевой фонтанчик с непрерывно бьющей из него высотой 40–50 см. струей теплой воды. Мы предпочитали ходить за водой к роднику. Правда, спускаться в ущелье можно было только в дневное время. После наступления сумерек тропинку скрытно перекрывали солдаты. Я убедился в этом лично, когда боец в распахнутой плащ-накидке, с автоматом на груди и двумя «лимонками» на поясе, выйдя из кустов, «шуганул» меня обратно в лагерь.

Случайно обнаруженная мною охрана удивления не вызвала. Из рассказов старших было известно о том, что 5 лет назад (в 1944 году) скрывавшиеся в горах бандиты убили воспитанников и персонал детского дома, располагавшегося неподалеку от станицы Ассиновской (этот случай описал А. Приставкин). А в нашу смену в 1949 году в прилегающем к лагерю ущелье шел бой с автоматными очередями и взрывами гранат. Стрельба и взрывы вызвали неожиданную реакцию Славика. В то время как остальные ребята рвались к ущелью «посмотреть», он улегся на кровать, накрыл голову подушкой и монотонно повторял: «Хочу домой,…хочу домой».

К слову о фонтанчике. У него было дополнительное предназначение. Наши умельцы умудрялись «поставить» на струю плод алычи, который, вращаясь, держался в потоке в течение дня. У меня такой фокус не получился ни разу.

Показателем нашего оздоровления в то время считался набор веса. По этой причине пионеров тщательно взвешивали по приезде и по окончании смены. Тех, кто «поправился» на килограмм и больше, ставили в пример остальным. Мне больше килограмма набрать не удавалось.

Оставшиеся за вычетом пребывания в Чишках каникулярные дни проводились по собственному усмотрению. Как правило, утро начинались с утреннего сбора сверстников на поляне между «красным» и «белым» домами. Там стояли вкопанные в землю брусья из сваренных труб, турник и металлические столбы для волейбольной сетки. Рядом пасся клан ишаков, на которых мы временами времени пытались кататься.

Между ишаками и заводским гудком присутствовала страстная и необъяснимая связь. Уловив первые вибрации вылетающего пара, ишаки задирали головы и подключались к нарастающему реву «старшего брата» рыдающе – икающими воплями вплоть до полного затухания металлической глотки. Особенность отношений между гудком и ишаками подтверждалась во время ремонта котельного цеха. В этот период рев гудка заменялся жидким визгом заводской сирены, который ишаки презрительно игнорировали. Со стороны поляны на крышу нашего дома можно было взобраться по металлической пожарной лестнице. Прогулки по крыше и чердаку также входили в число наших развлечений. Правда, верхние крепления лестницы свободно выдвигались из отверстий в стене по причине разрушения цементных стяжек, и при перешагивании с нее на крышу сооружение отклонялось назад на полшага между последней перекладиной и стеной. Мысль о том, что лестница может упасть, казалась невероятной, хотя пару раз это событие виделось во сне. Сны оказались вещими. Лестница, в конце – концов, отошла от стены, согнулась посередине и приникла верхушкой к земле. Однако тяжелых последствий не случилось, поскольку нижняя часть оставалась замурованной в бетоне. Кто присутствовал в момент «складывания» на вершине сооружения, не знаю. Произошло это событие уже после нашего переезда в Георгиевск. Я видел эту странную металлическую фигуру во время весенних каникул 1955 года, когда приехал в гости к Виноградовым. Встреча со Славиком в тот раз стала последней. В 1957 году, будучи учеником 10-го класса, друг детства умер от лейкемии.

<1 2 3 4 5 6 7 >

На страницу:

Перейти

4 из 7