Позже дрова привозили к сараям на заводских подводах. Я участвовал в пилке, начиная с детсада. Эта работа была реально востребованной и не имела намека на показушное «трудовое воспитание». Ведущие партнеры по двуручной пиле «дружба», действующей по технологии «тИбе-мИне» (мама и соседская бабушка, очень слабенькая), нуждались в том, чтобы я, как минимум, возвращал гибкое полотно в свою сторону. Обе они строго следили, чтобы я держал левую (опорную) руку подальше от линии распила. Объяснений не требовалось. Двое моих детсадовских приятелей, нарушив это условие, потеряли при пилке дров по указательному пальцу.

Рубка дров тоже не обходилась без травм. Помню, мама «заработала» себе синяк на пол-лица поленом, взлетевшим в результате неудачного удара топором.

На кухне готовили еду, стирали, по очереди мылись в корыте, сходились зимними вечерами на посиделки. Приехавшие из освобожденного Крыма соседи рассказывали, что румыны и крымские татары-националисты затмевали изощренными зверствами над населением хозяев – немецких фашистов. Вечера проходили при свете самодельной «коптилки» – конструкции из стеклянной банки с ватным фитилем, пропущенным через трубку, развальцованную в жестяной крышке для консервирования. В качестве горючего использовались керосин или бензин. В последний для предупреждения взрыва добавлялась соль. Своеобразный признак достатка являли коптилки с двумя или тремя фитилями.

Количество света и копоти, летавшей в виде черной паутины, регулировались вытягиванием фитиля булавкой. Керосин, вата и соль, сахар, иголки, мыло были в то время большой ценностью. Банки оставались более доступными. Очевидно, их брали из примыкавших вплотную к внутренней стороне заводской ограды открытых штабелей стеклотары. Кирпичный забор местами был невысок, а штабеля располагались на расстоянии вытянутой руки. Банками заменяли отсутствующие стекла в окнах. Промежутки между ними замазывались цементом. Такое «баночное» окно оставалось в коммунальной кладовой до появления на заводе листового стекла. В теплое время года еду готовили на примусах и керосинках, выносившихся на лестничную площадку.

По окончании войны с разрешения директора семьи работников стали мыться по вечерам в душе санпропускника на территории завода. Жить стало веселее. Заработали четыре заводских дизеля. Появился электрический свет. Ток давали с наступлением темноты. Днем в воскресенье дизельный цех останавливался на профилактику, а вечером, когда удавалось попасть внутрь цеха, я с большим интересом наблюдал процедуру запуска этих машин. Каждый из дизелей различался по звуку даже из окна нашей комнаты, выходящего в сторону завода.

Электрическая сеть комнаты представляла собой два сплетенных провода в текстильной оплетке, оканчивающихся патроном с голой лампочкой. Косичка держалась на вбитых в стену фаянсовых роликах-изоляторах. Выключатель и единственная розетка размещались у двери. Пользоваться электрическими нагревательными приборами (плитками) не разрешалось из опасения перегрузки дизелей. За соблюдением запрета следил комендант домов Жора Минасян. На случай внезапного визита коменданта наша электроплитка хранилась внутри тумбочки и извлекалась на свет только в необходимых случаях. Жильцы, у которых розеток не было, пользовались «жуликом» – переходником, который ввинчивался в патрон для лампочки, однако имел на свободном торце отверстия для штепсельной вилки. Воду в кухню провели в конце 1952 или в начале 1953 года. Туалет по-прежнему, оставался во дворе.

Первые воспоминания в виде отдельных картинок относятся к возрасту 2,5 лет. Помню комнату, тускло освещенную лампой. По словам мамы, то была ночь кризиса – я тяжело болел корью – в больнице поселка Михайловское (теперь – Асланбек) в 3-х километрах от Серноводска. Второй раз я попал в это заведение в 5 лет на двадцатидневный карантин по подозрению в скарлатине вместе с другими неудачниками из детсадовской группы. Время до окончания карантина тянулось мучительно. Подозрение не подтвердилось, больные среди нас не обнаружились. Окна палаты выходили на унылый склон с пожухлой травой и старое кладбище с крестами. Не посвященные в тонкости педагогики нянечки, использовали пейзаж в воспитательных целях, предупреждая, что нарушители тишины вместо возвращения домой попадут на этот погост.

Фронт рядом

Фронт не дошел до Ассиновской 60 километров. Немцев остановили на окраине Владикавказа.

Название этого города периодически менялось. Дважды столицу Осетии называли Владикавказом (в 1931 и 1990), дважды Орджоникидзе (в 1944 и 1954 годах) и один раз Дзауджикау (в 1954 году). Немецкие самолеты летали над Ассиновской бомбить Грозный. Зарево горящей там нефти было отчетливо видно по ночам. На нас фашисты не разменивались. Однажды метрах в пятидесяти от нашего дома упала, видимо случайно брошенная, бомба. Воронка так и осталась не засыпанной. На станичном выгоне, начинавшемся за нашим жилым домом (месте прогулок старшей группы детсада), с 13.08.1942 по 07.01.1943 года базировался 46 гвардейский женский авиаполк ночных бомбардировщиков У-2 (кукурузников), участвовавший в обороне Владикавказа, в уничтожении войск и техники немцев в районах Моздок, Прохладный, Дигора. За ночь летчицы совершали до девяти боевых вылетов. Поразительно, но полеты на этих самолетах, созданных из деревянных брусков, фанеры и полотна до осени 1944 года совершались без парашютов. Присутствие этого спасательного устройства не было предусмотрено конструкцией кабины. Стрелково-пушечное вооружение на У-2 также отсутствовало.

В мемуарах гитлеровского пикировщика Ганса-Ульриха Руделя я с гордостью за этих девчат прочел жалобы на их «коварство». Он – единственный в Рейхе кавалер «Золотых дубовых листьев с мечами и бриллиантами к Рыцарскому кресту Железного креста» (какова пышность названия) – сетует на ночные налеты» маленьких, опутанных тросами бипланов», «воздушных змеев», летчики которых на подлете к цели выключали двигатели и, заметив горящий свет, бросали небольшие осколочные бомбы. Кстати, У-2 «возил» и фугасные бомбы. Бомбовая нагрузка составляла 400 кг. «Больших успехов они обычно не добиваются», – сообщал бывший ас, – «…это только попытка расшатать нам нервы». Правда, далее Рудель признает, что некоторые из коллег, в числе и командир эскадрильи, награжденный «Дубовыми листьями» (простыми, без прибамбасов), во время таких налетов были убиты. То есть получили в дополнение к «Железным крестам с дубовыми листьями» кресты сосновые.

О героизме и самоотверженности девушек свидетельствуют впечатляющие сведения. Летный состав полка, во главе с командиром Е. Д. Бершанской, включал в себя 40 человек. Из них погибли 11 летчиков и штурманов. 23-м было присвоено звание Героев Советского Союза.

В память о «ночных ведьмах» остались окопы аэродромной охраны на вершинах и у подножий двух небольших курганов (по оценке археологов – скифских воинских захоронений), расположенных на дальней границе выгона. Курганы и окопы были местом наших игр «в войну» во время прогулок.

По воспоминаниям мамы, в 1942 году работники завода уходили на фронт под Владикавказ и гибли там, даже не успев получить военного обмундирования. В числе погибших там был и наш сосед – отец Васьки Бабадеева.

Эвакуироваться мы не могли. Переполненные беженцами поезда на Баку, оттуда паром за Каспий, шли через станцию Серноводская. Умерших в пути грудных детей, по словам очевидцев, хоронили в чемоданах рядом с железной дорогой. Вернувшиеся из Баку неудачники рассказывали об недоступных ценах на продававшуюся стаканами воду, о невыносимых условиях ожидания парома и беспорядках в очереди.

Мамина подруга, Янина Францевна Салостей, переправившаяся в потоке эвакуировавшихся через Каспий, рассказывала в 60-х годах прошлого века о том, как под покровом ночи одна обезумевшая семья сбросила за борт своего умиравшего старика.

После войны мы узнали, что при передислокации частей Южного фронта через Ассиновскую проходила вместе с хирургическим полевым передвижным госпиталем № 2340, переименованным 20.05. 1942 г. в хирургический полевой передвижной госпиталь № 4358, родная сестра отца, Ткачук Александра Васильевна (тетя Леся). Ее призвали в действующую армию 15 июля 1941 года в качестве военного врача сразу после выпуска из Одесского мединститута. В 1942 году она получила тяжелое ранение и лечилась в г. Джалал-Абад Киргизской ССР. Была награждена особо ценимой среди фронтовиков медалью «За отвагу», которой удостаивали исключительно «…за личное мужество…». Войну закончила майором медицинской службы. О военных заслугах тетя говорила скупо, о войне вспоминать не любила. В январе 2015 г. на сайте «Подвиг народа» я нашел наградные документы, описывающие неизвестные мне черты ее характера: «Ткачук А. В. служит в хирургическом полевом передвижном госпитале с первых дней войны. Бесстрашный врач. Неоднократно проявляла героизм в деле спасения раненых, работала под бомбежками и пулеметными обстрелами авиации противника в пунктах Сальск и Хумалаг (Северная Осетия – и.т.)…При отходе войск из Сальского района (Ростовская обл. – и.т.) под минометным обстрелом противника заменила выбывшего из строя старшего врача 807 артиллерийского полка, организовала перевязочную, оказала медицинскую помощь, мобилизовала транспорт и вывезла всех раненых, сама уйдя последней.

Тетя Леся. Одесса 1941 г.

За период работы госпиталя в станице Черноерковская (Славянский район Краснодарского края – и.т.)…показала образцы хирургической работы. Во время большого потока раненых не выходила из операционной по 20–22 часа, спасая жизни бойцов…»[4].

Не знаю, было ли известно тёте содержание этого наградного листа. Однако во время нашей последней встречи она ответила на расспросы о событиях лета 1942-го под Сальском коротко: «Вывезла раненых из окружения, когда начальники сбежали». Эти запомнившиеся слова бросают невольную тень на фразу из представления к награде о «выбывшем из строя старшем враче». Впрочем, ответа на возникающие вопросы мы уже не получим.

В 1942 году, при передислокации войск Южного фронта тётя имела возможность увидеться с нами в Ассиновской, но считала, что мы эвакуировались, и встреча не состоялась.

Кстати, окружавшие меня в детстве бывшие фронтовики, о Войне вспоминать тоже не любили. Самым героическим из них мне представлялся Леня Бичурин, приезжавший навестить сестер – наших соседок Марию Павловну, мамину подругу, сотрудницу заводской лаборатории, и Софью Павловну, воспитательницу детсада (из казанских татар). Леня (Леонид Павлович) был фронтовым разведчиком. Надетые по случаю первой встречи ордена и медали с трудом помещались на гимнастерке. Горло бывшего разведчика уродовал вывернутый на сторону кадык – последствие рукопашной с «языком». Коротая с нами вечера на кухне, Леня ни разу не упомянул о своих фронтовых заслугах. Более удивительными для него были детали фронтового быта фашистов: как-то во время рейда его группа захватила штабных офицеров, которые в момент печального, а по большому счету, удачного для них события (уехали в плен, но живыми) спали раздетыми в постелях с бельем, подушками и одеялами. Вспоминая этот рассказ в зрелом возрасте, я уловил в подтексте, как минимум, два значимых для Лени обстоятельства. Во-первых, за время Войны ему, очевидно, ни разу не пришлось спать в постели. Во-вторых, в тот раз группа, скорее всего, брала «языков» на значительном удалении от передовой.

Демобилизовавшись, Леня поступил в горный институт и приезжал на каникулы в красивой форме черного (или темно-синего) цвета, украшенной квадратными погонами с вензелями из желтого металла.

Времена года

Первые воспоминания о зиме связаны с холодным воскресным утром. Очевидно, по окончании войны, так как до этого выходных дней не было. Мама колет щепу для растопки буржуйки с помощью единственного в хозяйстве сточенного до обуха столового ножа с узенькой железной рукояткой и учебной гранаты, заменяющей в хозяйстве молоток. Голова и нос ощутимо мерзнут. Остальное – под одеялом. Оконное стекло покрыто толстым слоем узорчатого льда. Взрослые говорят, что температура опустилась ниже – 30 градусов. После растопки буржуйка и жестяная дымовая труба быстро раскаляются. В комнате сразу теплеет. Я вылезаю наружу и развлекаюсь видом искр, которые появляются при трении щепки о малиновый бок буржуйки. Мама приносит с улицы замерзшего воробья. Он еще живой, но двигается с трудом. Пытаюсь отогреть, завернув в тряпку, но он умирает. Жалко.

Вспоминая это чувство, думаю об особенностях восприятия. Позже, осенью, не помню года, когда ребята из старшей группы детсада во время прогулки ловили воробьев самодельными ловушками и жарили на костре под ненавязчивым присмотром воспитательницы Софьи Павловны их ощипанные тушки, я воспринимал это как естественный способ добычи еды.

Весна связана с посадкой огорода на отведенной для заводчан совхозной земле. Помню наши делянки каждый год на новом месте, в двух – трех километрах от дома. Мы обрабатывали их вдвоем, как минимум, в течение четырех лет, начиная с 1944 года. До этого мама занималась земледелием без меня. Первичный опыт давало сельское детство, а теоретические знания – курс Нежинского огородного техникума. В это учебное заведение она поступила в 1930 г. и окончила 1 марта 1932 г. по специальности техник-огородник (так в свидетельстве). До поступления в институт 3 года работала в совхозе. В последний раз мы получили огород в 1947 году. Моя работа была вспомогательной. Я бросал зерна в выкопанные мамой лунки, а когда мама, выдохшись, ложилась отдохнуть – охранял с хворостиной в руках ее от встречавшихся в тех местах змей, которых.

Летом по окончании рабочего дня на заводе мы дважды раз ходили на прополку. Помню, как в сумерках на обратном пути с огорода гудели усталые ноги. По дороге мама рассказывала о вращении земли. Обрадовавшись новым знаниям, я предложил сесть и подождать пока это вращение привезет нас домой.

В оправдание скажу, что в зрелые годы встречал в некоторых научных исследованиях предложения о внедрении в практику идей, сопоставимых по ценности с моим тогдашним озарением.

Осень время уборки урожая. Дополнительная радость в том, что для перевозки «даров огорода» домой конный двор завода дает запряженную подводу и право управлять лошадиной силой по пути на огород и обратно. Уборка совершается вечером, когда люди и животное закончили работу на заводе. Трудимся вдвоем. Урожай увозим за один рейс. Обратно идем рядом с подводой, жалея изнуренного коня. Показательно, несмотря на голодные военные и близкие к ним годы, случаев воровства с огородов не было.

Из «даров огорода» помню кукурузу и тыкву и подсолнечник. Картошку не сажали, хотя блюда из нее считались лакомством. Все собранное, за исключением стеблей (будылок) кукурузы и подсолнечника, складываем в комнате и чулане. Стебли размещаются в сарае. Кукурузные будылки идут на отопление. Из подсолнечных извлекается белое нутро, пепел которого используется для стирки белья и дает результат, не уступающий теперешним порошкам. Семечки подсолнечника отдаются на маслобойку. Оттуда получаем нашу долю растительного масла. Кукурузные початки хранятся в комнате в деревянном ящике-сундуке. После высыхания зерна «рушатся» сначала большим гвоздем, а затем трением очищенной кочерыжки по частично разрушенному плотному ряду. От этой работы горят ладони. Добытые зерна размалываются на взятой напрокат «крупорушке». Она представляет собой устройство из укрепленного на плахе конического железного восьмигранника высотой сантиметров 30 и диаметром у основания около 8 см., и надевающегося на него цилиндра с ребристой внутренней поверхностью. Снаружи под прямым углом к цилиндру приварена рукоятка. При вращении устройства зерна, измельчаясь, опускаются вниз и, доходя до консистенции крупы, высыпаются на поддон. Работа на «крупорушке» утомительна неровными движениями, требующими дополнительных усилий при каждой новой порции зерна. Не знаю, сколько початков я «порушил» и размолол, но работать приходилось усердно. Крупорушку ждала очередь.

Зимой тыква и кукурузная крупа превращались стараниями мамы в густую кашу и пресные лепешки-чуреки.

В свободные вечера мама читала вслух книжки – раскладки со стихами Чуковского и Маршака. Со временем их сменили Гоголь, Пушкин, Короленко. Четкой системы в чтении не было. Читали то, что удалось раздобыть. Часть книжек мама заблаговременно купила до моего рождения. Другие удавалось взять в порядке очереди в заводской библиотеке. Замечательные книги Жюль-Верна, двухтомник А. Гайдара и рассказы Ю. Сотника прислала из тогдашнего г. Фрунзе (теперь Бишкек) тетя Женя. Она успела выехать туда с семьей из Ростова в 1941 году и оставалась в Киргизии до 1990 года, поры, когда выращенные с ее участием ученые из представителей «титульной нации» ненавязчиво посоветовали бывшей наставнице освободить для них должности на кафедре и в диссертационном совете мединститута.

Присланные тетей книги я читал и перечитывал несколько раз уже самостоятельно.

Однажды маме удалось купить песенник, по которому мы пели по вечерам песни военной поры. Пронзительные образы «Темной ночи» и «Землянки» перекликались с окружавшими реалиями завершавшейся Войны. Та же тесная печурка, пыльный, остро пахнущий бурьян на пустыре, начинавшемся в нескольких шагах от подъезда, свист холодного осеннего ветра в проводах, пропавший без вести на фронте отец…

Детали быта военного времени

Отсутствие в обиходе многих необходимых вещей пробуждало у окружающих изобретательность в духе героев Жюль-Верна и давно забытые навыки. Мужчины, чаще старики, за неимением спичек, вернулись к огниву (кресалу), представляющему собой, согласно энциклопедическому словарю, «стальную пластину для добывания огня путем удара о кремень и применявшемуся с начала железного века». Такой способ добывания огня представлялся куда занимательнее, чем обыденное чирканье спичками. Помню, как «деды́», не спеша, доставали из кисетов нарезанные листки газеты для самокруток, которые заполняли табаком-самосадом. Широкое проникновение последнего в число местных огородных культур побудило остряков переиначить название народной песни «Сама садик я садила» на «Самосадик я садила». Затем в дело шли кремень и кресало. Курильщики делились друг с другом тонкостями изготовления трута из древесных грибов. По ходу процесса высекали на распушенный торец трутового жгута искру, которую, следуя рекомендации поэта-декабриста Одоевского, раздували до возгорания (устойчивого тления). В качестве кресала использовались обломки напильников. Кремень отыскивали на Ассе.

Огниво можно было бы заменить зажигалками, которые изготавливались умельцами из механического цеха завода, если бы не одно «но». Камни для зажигалок продавались в Орджоникидзе спекулянтами поштучно, по баснословной цене.

У жилдомовских дровяных сараев имелась самодельная коптильня. Ею по очереди пользовались владельцы свиней, выращенных в тех же сараях. Сооружение представляло собой вырытую в земле печь с отходящей закрытой траншеей, увенчанной вертикально стоящей жестяной трубой, внутрь которой подвешивались окорока. Топилась коптильня заранее припасенными опилками.

Вспоминаю бытовую изобретательность мамы. Она сварила на электрической плитке в нашей комнате, а не на кухне, чтобы не травмировать обоняние соседей, полный таз хозяйственного мыла. Исходное сырье составляли прогорклый жир из заводских отходов и каустическая сода. В густой бежевой массе вспухали и лопались пузыри. Вонь стояла ужасная, даже по тогдашним ощущениям, зато результат получился замечательный. Плодами маминого труда мы пользовались сами и делились с соседями. Наш продукт безошибочно узнавался по периферическим кускам застывшего и затем нарезанного мыльного каравая, повторявшим плавные изгибы варочного таза. Крахмал для хозяйственных нужд изготавливался из картофеля.

Думаю, условия тогдашней жизни вызвали у меня впоследствии горячий интерес и сочувствие к проблемам жизнеустройства героев «Таинственного острова» Жюль – Верна. Описания рационализаторских находок инженера Сайруса Смита я воспринимал в качестве разновидности справочной литературы.

Еще одной памятной находкой мамы стал способ лечения чесотки, которую я получил в результате слишком тесного, в прямом смысле слова, общения с лошадьми на конном дворе завода.

До теперешнего времени официальная медицина лечит эту болезнь путем двухразового втирания в течение 6–8 дней в кожу больного серной мази с добавлением дегтя, свиного сала или вазелина. Помывка и смена белья допускается на 8-й день. Для нас такой способ лечения оборачивался домашним карантином и бельевой катастрофой. Запасов нижней и другой одежды в то время не имелось.

Мама же, по совету знакомых, обошлась единственной процедурой по методу ветеринарного проф. М. П. Демьяновича, разработанному, как я теперь узнал, в 1934 году для лечения лошадей и коров. Известно, что чесотка вызывается микроскопическим клещом, который буравит кожный покров, скрываясь в недоступных для прямого воздействия сверху ходах.

Процесс своего лечения помню хорошо. Я стою в тазу на табуретке в кухне. Мама натирает меня раствором, который, высыхая, покрывает кожу серебристым налетом. Впоследствии я узнал, что это был гипосульфит (принятое в фотографии название кристаллогидрата тиосульфата натрия), известный среди фотографов многих, в том числе и моего, поколений, как закрепитель для фиксации обработанных проявителем негативов (пленок и стеклянных пластинок), а также позитивов (фотографий).

Этап второй. Мама наносит поверх высохшего гипосульфита жидкость, которая соединяясь с белым налетом, порождает жуткую вонь. Правда, никаких болевых ощущений не возникает. Жидкость представляет собой 10 %-й раствор соляной кислоты, которая вкупе с гипосульфитом выделяет сернистый газ. Примененное «химическое оружие» напрочь убивает чесоточных клещей прямо в их убежищах. Больше о чесотке я не вспоминаю.

Наше меню военного времени припоминается в общем. В число деликатесов входили жареная картошка, чуреки, горбушка хлеба, натертая чесноком. Блюда из тыквы удовольствия не доставляли. Только в зрелые годы я признал этот овощ диетическим продуктом. Лакомством был варенец с коричневой пенкой, который мама приносила по воскресеньям с базара в пол-литровой банке. Помню американский яичный порошок в украшенных флагом США картонных коробках, сходных по форме, размерам и консистенции с упаковками нынешних стиральных средств. Этот деликатес получили по продуктовой карточке. Из него готовили подобие омлета. Высыпанная в рот ложка этого порошка надолго цементировала язык.

В весенний рацион заводчан и станичников разнообразился вареной черемшой с постным маслом. Растение собирали в лесу. Этим яством я угощался в семьях друзей. Мама не готовила черемшу ни разу, так как по причине чрезвычайно острого обоняния не переносила запах отвара этой разновидности чеснока, происходящего из благородного семейства лилейных.

Необыкновенная чувствительность к запахам сохранилась у мамы до конца дней. В одних случаях это воспринималось это как наказание. В других – способность к распознаванию запахов давала преимущество. Например, на рынке мама до конца жизни безошибочно отбраковывала по запаху овощи, выращенные с избыточным применением химикатов. В случаях, когда возмущенные продавцы пытались опровергать результаты «инспекции», она, потерев клубни друг о друга, сообщала к тому же вид удобрения или гербицида.

В 40-х годах, во время походов за дровами в лес, мама безошибочно оповещала спутниц о приближении скрытых пригорком или деревьями тогда еще не выселенных чеченцев. Об этом говорили участники топливных экспедиций. В этих случаях, поясняла мама, исключительных способностей не требовалось. Чеченцы, по словам мамы, обрабатывали одежду защитным составом на основе прогорклого подсолнечного масла, тошнотворный запах которого дополнялся застарелым потом и ощущался за добрую сотню метров.

Из еды в детском саду запомнились преимущественно два блюда: ежедневный борщ из опостылевшей кислой капусты и тот же овощ в тушеном виде на второе. До отмены хлебных карточек в 1947 году посетители приносили в детский сад хлеб из дома (если он имелся). Затем этот продукт стал выдаваться без ограничений. Ежедневно перед обедом, несмотря на попытки уклониться, детей заставляли выпить обязательную столовую ложку входившего в рацион рыбьего жира (витаминов Е и Д). На третье были компот из сухофруктов или «чай» из кипятка, закрашенного жженым сахаром.

Добывание «подножного корма» для общего стола поощрялось поварихой и воспитателями. Весной во время прогулок мы собирали свежую крапиву. Для поддержания соревновательного духа повариха Карамушкина взвешивала плоды трудов на кухонных весах и громко объявляла результаты каждого. Однажды, возвращаясь на обед с прогулки у курганов, наша группа обнаружила в луже на дне временно перекрытого ерика, проложенного вдоль поля опытно-селекционной станции, с десяток рыбин. Вытащить их руками из глинистой скользкой мути удалось не сразу. Одну поймал и я. Улов был незамедлительно поджарен Карамушкиной, поделен и подан в качестве дополнительного обеденного блюда.

<1 2 3 4...7 >

На страницу:

Перейти

2 из 7