Ключ от всех дверей

* * *

Ивашка тихо заскулил, прижал к животу высохшую, будто птичья лапка, ладонь. Нутро жалобно заурчало, отозвалось тянущей болью. Он три раза сбегал до ветру к бочке у входа в барак. Из него хлестало жидким, едва не выворачивая наизнанку. Стесняться он давно перестал – до стеснения ли тут.

Когда он вернулся, Мизгирь протянул ему пригоршню угольков:

– Ты пожуй. Глядишь, и уймётся.

Ивашка глянул на него удивлённо, но послушно взял угольки с ладони и сунул себе в рот, принялся перетирать распухшими дёснами. Медленно, с усилием проглотил, отёр рукавом чёрные губы.

Помогло. Понос прекратился, кишки, правда, ещё крутило, но это можно было стерпеть – Ивашка перевёл наконец дух, уставился перед собой воспалёнными сухими глазами.

По всей длине барака, из конца в конец тянулись трёхэтажные нары, на которых впритирку друг к другу, ворочались, хрипели, бормотали и стонали во сне измождённые люди. Лагерь выпил из них все соки и теперь пожирал плоть. Едва приходили с работ – торопливо проглатывали вечернюю пайку, потом падали, проваливались в забытье.

Если здесь и случались разговоры, то лишь о еде. Любая тема в итоге сводилась к съестному. Ивашка то и дело с тоской вспоминал старика с чуднЫм именем Яков Моисеевич: о стольком ещё хотелось его расспросить! А им только одна ночь и выпала! Самая первая их ночь в этом страшном месте.

…Ему тогда тоже не спалось. Измученный, раздавленный, он жался к тёплому боку стрелка, напряжённо вглядывался в темноту. За стенами то и дело скрежетало и грюкало, надсадно подвывал пёс. А потом совсем рядом Ивашка услышал чей-то тихий придушенный плач, повернулся – и встретился глазами с соседом, тем стариком, которому они помогли нести чемодан.

– Вам плохо? – растерянно прошептал Ивашка, сам понимая, как глупо звучит его вопрос. Кому тут вообще могло быть хорошо?! – Сердце болит?

Тот молчал какое-то время, потом хрипло отозвался:

– Душа у меня болит. Книги отняли. Сказали, что на хранение, но бог весть, что с ними сотворят. А там ведь не только книги! Все мои труды, записи, – старик вздохнул, и была в этом вздохе такая мука, такая неизбывная боль, что Ивашка чуть было не разревелся сам. – Вся моя жизнь… Ну вот кто я теперь?! Нумер 755011… Даже имени – и того лишили! Вещь… нет, хуже. У вещей ведь название есть…

Ивашка не выдержал.

– Дедушка! – с жаром выпалил он. – Вы скажите! Скажите мне своё имя! Я его сберегу, помнить буду! Всю свою жизнь!

Шелестящий смешок раздался в темноте:

– Вы полагаете, много той жизни осталось? Юноша бледный со взором горящим… У меня студенты – и те старше вас были… И где они теперь? Всем первым курсом ушли на фронт… даже девочки… А я им столького не рассказал. Не успел… – снова вздох. – Яков Моисеевич меня зовут… звали. Яков Моисеевич Гольцман. Доктор физико-математических наук.

– Я запомню. – твёрдо пообещал Ивашка. Он приложил руку к груди и ощутил, как сильно бьется у него сердце, будто хочет вырваться.

– Я тоже запомню, – глухо уронил в темноту Мизгирь, придвинулся ближе. Ивашка ощутил у себя на обритой зябнущей шее его дыхание.

– Спасибо, – благодарно вымолвил старик. – Позвольте узнать ваши имена, молодые люди.

– Я Мизгирь, сын Хорта из рода Кречетов.

– А я Ивашка.

– Мизгирь… из рода Кречетов… какая старинная формулировка! А вы, юноша, всё-таки Иван, я полагаю? – участливо осведомился старик.

– Не знаю, – паренёк стушевался. – Меня всю жизнь Ивашкой кликали. Другого и не припомню. И чей я сын – тоже не ведаю.

– Иван, не помнящий родства. – сосед непонятно усмехнулся, а потом издал странный булькающий звук, будто подавился чем, и смолк.

Ивашка похолодел. Он робко тронул старика за рукав, легонько качнул за плечо:

– Яков Моисеевич, вы живой?

– Да живой я, живой… пока что, – отозвался тот еле слышно. И вроде как даже рассмеялся чему-то.

И тут Ивашка наконец решился облечь в слова то, что мучило его все эти дни.

– Яков Моисеевич, а вот скажите… Вы ведь учёный человек, так вдруг знаете… слышали о таком, – от волнения у него даже дыхание перехватило. – Может ли статься, что время в двух местах идет по-разному? Ну, то бишь в одном краю год миновал, а в другом – уже семь. Говорят, конечно, «время вода», «время течет» – вода и впрямь бежит то быстрее, то тише, но ее можно коснуться, испить, удержать даже… А время не вещество. Время – мера. – он растерянно смолк. – Я путанно объясняю, наверное… Может, меня и правда кон… конфузило…

– Нет-нет, что вы! Это очень интересный вопрос, юноша! – у старика даже голос посветлел. – Я и не чаял уж такое услышать, тем более здесь, в этой… кхм… юдоли.

– Скорее уж чистилище! – мрачно буркнул Мизгирь. – Малец десять лет взаперти сидел, но ставил зарубки по дням, вёл учёт. А потом вернулся-таки домой и нашел одно пепелище, да ещё и весь мир будто сдвинулся, ускорил свой бег.

– Хм. А знаете… это вполне возможно! При условии, что вы были заперты в движущемся объекте, конечно. Например, в ракете – и она летела со скоростью света.

– Нет, никуда я не летел! – запротестовал Ивашка, не поняв слова «ракета», но уловив главное. – Это башня была. Она на месте стояла. И всё, что из окна было видно, – тоже.

– А то, что за горизонтом? – старик лукаво усмехнулся. – Я лишь хотел упомянуть одну интересную теорию, – теорию относительности. Её автор, господин Эйнштейн, утверждает, что часы, движущиеся относительно инерциальной системы отсчёта, идут медленнее неподвижных часов и показывают меньший промежуток времени между событиями. То есть, если взять двух братьев-близнецов и одного отправить в космос, а второго оставить на земле, то на момент возвращения путешественник останется молодым, но его встретит брат-дряхлый старик.

Ивашка ахнул.

– А ежели не брат, а целый мир? Миры могут двигаться с разной скоростью?

– Миры… даже если они существуют во множестве, средствами современной науки эту область нельзя пока исследовать. Наука несовершенна… Но знаете, молодой человек, в былые времена и радио, и телеграф сочли бы бесовским наваждением. А теперь – извольте: разговоры по проводам и без, через многие километры.

– Это же чародейство! – поражённо выдохнул стрелок. – Магия древних! Я слышал о ней!

– Это наука, уважаемый, и не более того. Сила человеческой мысли. А что до разных миров… Знаете… в тюрьме я так же, как с вами сейчас, разговаривал с пленным французским лётчиком. Раненым. Он был при смерти и знал это. Он пересказал мне очень любопытную сказку своего товарища, некую метафору. Думаю, вам это будет близко в какой-то степени. Там, в этом рассказе, был мальчик, совсем маленький. Маленький принц. И жил он совершенно один на далёкой пустой планете.

– Один на целой планете?! – ахнул Ивашка, распахнув глаза.

– Да, но это был скорее астероид, мельчайшая такая планетка, размером с дом, – пояснил старик. – Если идти по ней прямо и прямо, далеко не уйдёшь. Но я же упомянул, что это метафора. Сказка. На астероидах нет атмосферы и нечем дышать.

Ивашке сразу вспомнилось его заточение: как в отчаянии мерил он шагами круглую комнату, как спускался раз за разом по лестнице и утыкался в глухую стену. Как смеялся над ним чародей…

Старик меж тем размеренно продолжал:

– У этого мальчика было единственное сокровище – его роза. Она росла под стеклянным колпаком, и принц ухаживал за ней, любовался. Он смотрел и смотрел на неё… и думал, что ничего прекраснее нет и быть не может! И когда лётчик это рассказывал, меня осенило. Вы понимаете, эта роза – она же вселенная! Вот взять лепесток – он же как карта в миниатюре! Прожилки-реки, вот холм, впадинка… А глянуть в микроскоп – совсем уже полный мир получается! Один лепесток, другой… Они похожи как две капли воды, но в то же время различны. Это нюансная идентичность, так сказать…

Ивашка и Мизгирь понимали его через слово, но всё равно жадно слушали, внимали, стараясь ничего не упустить.

– Я читал труды Хаббла перед самой войной… он подтвердил теорию Фридмана… Ах да, вы, наверное, не знаете. Ну, может быть слышали: «Открылась бездна, звёзд полна, звездам числа нет, бездне дна…» – продекламировал он нараспев. – Так вот. Все эти звёзды, планеты, небесные тела образуют вкупе единую систему, галактику. Галактика наша движется, вращаясь как спираль вокруг центра. И она не одна! Космос – бесконечное множество таких систем, построенных по единому принципу! И если смотреть на розу, как на модель мироздания, можно увидеть ту же закономерность. Миры-лепестки закручиваются, сходясь в единственной точке. В центре!

Ивашка замер. Роза и впрямь встала у него перед глазами, как живая. Нежная, усыпанная росой. И в каждой капле отражались звёзды – сияющее сонмище, затягивали в себя.

– И ещё есть стебель… – завороженно пробормотал он.

Стебель – основание и несущая опора. Ось. Тёмный упругий стебель, стержень, на который нанизывались лепестки. Высокий и тонкий, как…

– Башня! – пораженно выдохнул Мизгирь. – Башня стоит в центре всего сущего.

– Может, и так, если под башней вы подразумеваете некую ось мироздания… – уклончиво согласился учёный. – Но вернёмся к вашему вопросу о времени и пространстве. Бутон цветка – динамическая модель. Сперва распускаются крайние лепестки, самые большие – и они продолжают расти; затем – средние, и так далее, пока не откроется сердцевина. Так вот. Даже если миры подобны и относятся к единой системе, состояние крайних и центральных миров и впрямь отличается друг от друга. Вплоть до скорости течения времени и плотности материи в них! И тогда – да, за год в одном пройдёт семь лет в другом, всё верно. И расстояния изменятся, и пропорции… А ещё интереснее будет, если ввести в систему новую переменную, внешний фактор. Например… – он выдержал паузу. – Червя!

«Червь… чародей… Кощей!» – по спине у Ивашки прошёл мороз.

– Червь прогрызает лепестки насквозь, стремясь к центру. Там самое сладкое для него место. Он губит розу своим вмешательством, да. Но если пойти по его следу – можно с легкостью переходить из мира в мир и достигнуть цели по кратчайшему пути.

– Выходит, где-то есть Каменка, где мою семью не сожгли заживо, и они мирно прожили свой век? Или Каменка, которая уцелела… и я ещё могу вернуться туда?! – возбуждённым полушёпотом вскричал Ивашка, оборачиваясь к Мизгирю.

– Ну… это же всё так… умозрительно… на уровне поэтических сравнений. – Яков Моисеевич замялся.

Но Ивашку уже переполняло ликование:

– Я так и знал! Я найду! Выживу во что бы то ни стало! Мы вместе выживем и отыщем Каменку! Я знаю, есть двери… двери между мирами, и я могу открывать их!

Они так и не сомкнули глаз: вскоре грянуло зычное «Векен!» – «Подъём!», в окна просочился серый рассвет…

На третий день Яков Моисеевич не проснулся. Все уже получили утреннюю баланду, а он так и остался лежать на нарах. Глядел в потолок немигающими пустыми глазами. Черты лица его заострились, челюсть отвисла, и муха ползла по высокому умному лбу…

– Отмаялся, болезный… – глухо промолвил Мизгирь, закрывая старику глаза.

* * *

Высокую трубу крематория было видно отовсюду, но Мизгирь изо всех сил старался на нее не смотреть. Днем и ночью из трубы валил дым, густой и чёрный как смоль. Иногда вырывались языки пламени.

Печи исправно пожирали мертвецов, превращая их в жирную сажу, но порой не справлялись, и тогда у закопчённой кирпичной стены вырастала гора из тел. Наваленные друг на друга, они сплетались в единое, огромное паукообразное существо с сотнями переломанных рук и ног. Из его утробы доносились тихие стоны – там кто-то ещё мог дышать, но всё равно был обречён. Жирные крысы выгрызали дыры в человеческой плоти, устраивали себе норы…

Вскоре рядом заложили фундамент: начали строить ещё один крематорий, вдвое больше первого.

Вместе с другими заключёнными Ивашка и Мизгирь то рубили на карьере известняк, то тащили его на себе под окрики надзирателей:

– Бевеге зи фауль швайн!

«Пошевеливайся, ленивая свинья», – Мизгирь уже начал худо-бедно понимать их.

«Лаются, будто псы, – зло думал стрелок, ворочая очередную каменюгу. – Только и знают своё шнель-шнель». Он мрачно покосился на щёлкнувший бич и словно ненароком сунул ладонь за пазуху, проверяя, на месте ли талисман.

Человеческая челюсть.

Стрелок и сам не знал, почему он тогда её поднял и до сих пор хранил, – будто по какому наитию.

Неделю назад его и еще троих узников отделили на утреннем построении от остальных, зачем-то оставили в лагере. Оказалось, в помощь зондеркоманде. Сутулый длиннорукий еврей с желтым дёргающимся лицом выдал им скребки, лопаты и вёдра, повел к крематорию. И там до вечера пришлось чистить решётки печей, выгребать из них прах, просеивать его…

– На удобрение пойдёт, – угрюмо пояснил желтолицый. – Продадут на фермы – подкармливать поля. Хорошо, видать, на русских костях немецкий овощ растёт. А они потом это жрут. Вот и выходит, что людоеды все в этом Дойчланде, людоеды как есть.

Мизгирь лишь мрачно покосился на него, принялся шуровать лопатой в чёрном жерле печи. Вот тут остриё и зацепилось с глухим стуком за что-то твёрдое. Из пепла выпала челюстная кость, наполовину обгоревшая, с остатками зубов – один был сломан и торчал острой кромкой. Улучив момент, стрелок быстро поднял и спрятал находку. Вот с тех пор и носил с собой. Зачем – сам не знал.

Ивашке Мизгирь рассказывать об этом не стал, – ни в тот день, ни после: малец и без того ходил как пришибленный. Не надобно ему про такое знать. Мизгирь берёг мальчишку, как мог. Прикрывал собой от лишнего взгляда, отдавал ему бОльшую часть своего пайка, перехватывал тяжести в каменоломне.

Стрелок отощал. Серые глаза глубоко запали и глядели с лихорадочным блеском. Сухая, как пергамент, кожа обтянула острые скулы. Полосатая куртка болталась на мосластых плечах. Народ вокруг выглядел не лучше: половину ветром шатало.

Когда заключённым приказали сколотить деревянный помост, никто ничего дурного не заподозрил. Лишь под конец дня стали перешёптываться, что в лагере, мол, будет теперь новый комендант – ждут его со дня на день.

Строительство крематория замерло. Узников заставили вырыть огромную яму на краю лагеря, туда в спешке начали стаскивать мёртвые тела, густо пересыпая их известью, – пока не заполнили доверху. А вечером прибыл Он.

Весь лагерь выстроили на плацу – тысячи измождённых мужчин и женщин неподвижно стояли и смотрели, как печатает шаг человек в чёрной форме. В повисшей тишине отчётливо поскрипывали его хромовые сапоги, мягко хрустела портупея. Фуражка с высокой тульей была надвинута на лоб. Мизгирь заметил орла, блестящий череп на околыше, две серебряные молнии в петлице… А вот лицо… лица никак было не разглядеть – от козырька падала тень. Стрелок различил лишь тонкие губы, растянутые в недоброй усмешке. От неё мороз продрал по коже и зашевелились на затылке отросшие волосы.

– Кощей? С черепом… – неслышно, одними губами вымолвил рядом Ивашка. А сам побелел как полотно.

Новый комендант едва заметно повел подбородком, будто принюхиваясь. Потом развернулся на каблуках.

– Так-так! Я гляжу, вы уже в сборе. – произнёс он по-русски. – Моё стадо! Мой скот…

Люди молчали.

Он же продолжал – бойко, без всякого акцента:

– Я посмотрел по документам – интересный расклад получается. Здесь больше половины русских и еще двадцать процентов жидов, понимающих русский язык. Вы мните себя народом, оставившим богатое культурное наследие. Балет, живопись, музыка, – пальцы в белых перчатках загибались один за другим. – Литература! Знаете, я ужасно всё это ценю… в чём-то даже восторгаюсь – и сегодня решил отдать дань уважения: в честь моего вступления в должность коменданта хочу устроить для вас вечер русской культуры. Надеюсь, вы оцените его по достоинству.

Повелительный взмах руки – и на помост, еле переставляя распухшие ноги, вышли четверо доходяг. У каждого – шестиконечная звезда на груди. Вынесли инструменты: скрипки, виолончель, флейту… Вдруг смычок тронул струны, и полилась музыка, широкая, как река, лёгкая, как ветер – будто развернулись степные ковыльные просторы. От неё защипало в глазах, мучительно сжалось сердце.

– Хватит! – взвизгнул человек в чёрном, обрывая мелодию. – Довольно этой нудьги! Я желаю русского веселья! Русский хоровод, русских баб! Ты, ты и ты… – он быстро шагал, почти бежал вдоль женской колонны, выдёргивал узниц одну за другой. Набрав больше дюжины, скомандовал:

– В круг!

Но они остались на месте. Лишь таращили огромные от ужаса глаза, да испуганно жались друг к другу. Дряхлые старухи и совсем еще юные девушки. Рыхлая женщина средних лет неуклюже переступала раздутыми отёчными ногами.

«Их же только сегодня привезли! – сообразил Мизгирь. – Ещё не знают здешних порядков, даже селекцию, небось, не прошли…»

– В круг, я сказал! Будете водить хоровод пока не сдохнете! Шнэль! Рундэ! – всё-таки комендант сорвался на немецкий. – Одежду долой! – он рванул револьвер из кобуры. – Раздеть их!

Конвой дрогнул. Лица солдат вдруг утратили всякое выражение. Глядя прямо перед собой пустыми оловянными бельмами, они окружили женщин и принялись срывать с них платья, бельё – всё, до последнего лоскута.

Ивашка не выдержал. Подался чуть вбок и ледяными пальцами стиснул ладонь стрелка. Его колотила дрожь. Мизгирь услышал, как стучат мальчишкины зубы.

– Они… они как чурбаны заведённые… Он заколдовал их!

– Плясать!

Скрипки взвизгнули, срываясь с места в карьер, истошно завыла флейта – и под эту дикую какофонию женщин погнали по кругу.

– А вы хлопайте! Да веселее! Хлопайте, хлопайте им! А потом я вам устрою хлеб-соль! Да-а! Русиш швайнэ! Вот та-ак! – комендант зашёлся в безумном смехе, обнажая белые волчьи зубы, затрясся, шлёпая себя ладонями по ляжкам.

Ему вторили сперва редкие, а потом всё нараставшие хлопки заключённых. Не хлопали только Мизгирь с Ивашкой.

Во рту у стрелка пересохло, потемнело в глазах. У него вдруг разом заболели все кости, все старые раны – будто неведомая сила ломала и выкручивала его сейчас, как на дыбе. Но хуже всего был животный страх, обуявший его… Существо, что творило сейчас это непотребство, человеком быть не могло. И тут Мизгирь признал наконец эту тварь, понял, кто перед ним.

Чародей!

Они с Ивашкой переглянулись в немом согласии.

А женщины всё бежали.

Голые обвисшие груди мотылялись из стороны в сторону. Перевитые синими венами старческие ноги спотыкались то и дело, подгибались на каждом шагу. Тряслись, жалко подпрыгивали дряблые морщинистые животы над седыми лобками. Чернели провалы ртов, распяленных в крике – старухи молили о помощи. Потом начали падать – одна за другой. Остальных гнали по их телам – слышался хруст костей.

Страх сменила ярость: какого чёрта упырь стоит и глумится здесь, упивается людскими страданиями?! Кто дал ему право потешаться над беззащитными, мучать их?! Мизгирь люто, до трясучки, ненавидел этого… эту нечисть, глумящуюся над телами матерей… И нахлынула злость на себя: какого чёрта он, стрелок, стоит и смотрит на это?! И тогда ему стало всё равно, что с ним случится.

«Да не убоюсь я зла…»

– Не рукой стреляю – сердцем! – яростно прохрипел он, как заклинание.

Одним неуловимо-быстрым движением он выдернул из-под куртки и метнул в коменданта чёрный обломок челюсти.

Раскручиваясь, тот пролетел маленьким злым бумерангом, глухо чвакнул, вонзаясь чародею в правый глаз. Нелюдь взвыл, схватился за лицо, и по рукам его вдруг побежали яркие голубые огоньки. И вот он уже вспыхнул весь, запылал, как огромный костёр. Пламя с рёвом взметнулось, пожирая плоть, но тут же опало. Обугленная фигура на миг замерла – и ссыпалась в кучку тёмного пепла. Ветер подхватил и разметал над лагерем прах.

И в наступившей тишине Ивашка исступлённо-радостно завопил:

– Кощей сдох! – он кинулся стрелку на шею.

«Но это не всё», – отрешённо подумал Мизгирь.

Тихий удивлённый ропот прошел по рядам. Серо-зелёные солдаты встрепенулись, стряхивая с себя наваждение, теперь ошалело переглядывались. Хлопки смолкли. Измождённые руки заключённых бессильно упали вдоль тел – марионетки, у которых перерезали нити. Женщины остановились, наконец размыкая круг, рухнули как подкошенные. Нагие, растрёпанные, они неподвижно лежали в пыли, – лишь крупно вздрагивали время от времени, как загнанные лошади, тихо стонали. По голым исхлёстанным спинам струился пот. Самая младшая, тщедушная девчонка с едва наметившейся грудью, скорчилась, вцепилась в свои чёрные космы, низко и страшно завыла горлом на одной ноте:

– Ма-а-а-ма…

Мизгирь не выдержал. Нарушив строй, он в два скачка пересёк плац, рванул с себя полосатую куртку. Накрыл девчонку с головой, спрятал её наготу от чужих взглядов.

– Хальт! – рявкнули за спиной. Охранники скопом навалились на Мизгиря, заламывая ему руки, поволокли прочь. Ивашка сам кинулся следом…

* * *

Их закинули в узкую глухую камеру в числе первых. Мизгирь только и успел заметить ряд круглых отверстий под потолком, да забранные решётками дыры в полу. Качнулась на черном шнуре лампочка. Перепуганных голых людей становилось всё больше. Стрелка вжали в стену рядом с Ивашкой. И тут Мизгирь понял вдруг, что это за место и что их сейчас ждет. Никакая это, к чертям, не помывочная, а газовая камера. Душегубка. И раздеться заставили лишь для того, чтобы не возиться потом, стаскивая тряпьё с окоченевших мертвяков. Выдадут, небось, новоприбывшим…

С горькой тоской подумалось: «Ну, вот и сказочке конец… Отпрыгался ты, стрелок… Господи… хоть бы молитву какую вспомнить напоследок…» Он прикрыл устало веки. Молитвы на ум не шли.

Над головами у них загудело. Свет померк, что-то лязгнуло – и послышался тихий змеиный свист. Запахло миндалем, уксусом, стало нестерпимо горько во рту. И сквозь навалившуюся на него дурноту Мизгирь разобрал – будто издалека – перепуганные голоса:

– Газ! Газ пустили!

Он вцепился в Ивашкины плечи, но тот вдруг отпрянул, оттолкнул стрелка с неожиданной силой и выкрикнул:

– ДВЕРЬ! – и покачнулся, видимо, теряя сознание. Но Мизгирь успел его подхватить и сам увидел невероятное:

Железная, побитая ржавчиной дверь, тяжеленная даже на вид, вся утыканная заклёпками, возникла в бетонной стене, тревожно вспыхнула красной табличкой. «Изнанка», – успел разобрать стрелок перед тем, как ухватиться за дверную рукоять и рвануть её на себя. В лицо ударило холодным сырым ветром. «Только бы не исчезла! Только бы не исчезла!» – лихорадочно колотилось в мозгу. Он попытался вытолкнуть мальчишку наружу, но тот вдруг упёрся, заартачился и вцепился в него, как клещ.

– Нужно всех вывести! – выпалил он.

– Да чтоб тебя!

Металл вибрировал, глухо гудел, дверь рвалась из рук, волокла их за собой. Вдвоём с Ивашкой они повисли на ней, изо всех сил пытаясь удержать, пока остальные узники – кто на карачках, кто ползком, протискивались в узкую щель.

– Не могу больше… она тащит… сейчас закроется! – прохрипел Мизгирь. Люди ахнули, навалились все разом, давя друг друга.

– Поднажми!

В запястье хрустнуло, руку пронзила острая боль – да такая, что потемнело в глазах. Пальцы разжались, и толпа вынесла стрелка в клубящийся мрак. Рядом тонко и жалобно вскрикнул Ивашка. «Жив!» – радостно, с огромным облегчением подумал Мизгирь и только попытался выпрямиться, как кто-то рухнул на него сверху.

Мизгирь с силой приложился затылком о каменный выступ и лишился чувств…

* * *

Небо злых ветров, золотых дождей,

Ядовитых зорь и отравленных ручьёв…

У Ивашки весь рот занемел, переполнился тягучей вязкой слюной, а язык в нём еле ворочался бесполезным обрубком. Тошнило, давило в груди. Слабость навалилась такая, что не было сил шевельнуться. Но всё-таки… всё-таки они были живы! И он, и Мизгирь, и все эти люди из камеры. Они лежали нагие на холодной сырой земле – вповалку, ничком – и лишь изредка тихо стонали. Когда чуть развиднелось, Ивашка различил у многих на коже багровые пятна – следы отравления. Помочь было нечем и некому. Да и что это за место? Куда они все попали?

Но что бы там ни было – Мизгирь, Мизгирь остался рядом, хотя лежал без сознания.

Ивашка заглянул в его посеревшее лицо, коснулся груди. Сердце билось. Он с усилием приподнялся, сел и огляделся вокруг. Сизая мгла мягко качнулась. Сквозь неё проступили очертания домов. Высокие: в три, в четыре этажа, они сомкнулись, вытянулись длинной улицей. Дома эти были слепы. Все двери и окна кто-то заложил кирпичами так, что не осталось ни щели. По стенам, по мостовой тянулись серые осклизлые нити, будто кудель… или паутина какая. Они провисали, местами сплетались в плотный ковёр, перекидываясь от крыши к крыше ажурной сетью. Ивашка смотрел, как завороженный, прикидывал, кто мог сотворить этакое диво. Существо? Растение? Может, плесень какая? И тут он заметил тёмные, густо опутанные волокнами гроздья. Целая связка огромных коконов повисла в проулке, заполнила его. Коконы эти подрагивали, чуть слышно гудели.