Родом из шестидесятых

– Веня, а таких книг еще – не существует? Напиши для детей.

– Напишу, специально для тебя.

И даже сейчас, в старости, у меня болит сердце: жаль, не успел.

***

Из школы родные пришли радостные.

– Светку так хвалила учительница! Она старалась страшно. Вышла – вся сияет. Задали трудное – из-за ее прошлых успехов. Говорят: сделай звук глубже, ярче! И она понимает, инстинктом. Послушал бы, как она задорно "Я на речку шла" исполняет! А Юля не понимает, давит клавиши, и все. Учительница говорит: "У вашей дочери не только музыкальные, но и исполнительские данные".

____

Вспоминаю удивительное настроение, словно самого признали.

Тогда наш профком организовал экскурсию молодых специалистов в Третьяковскую галерею. Раньше считал всю эту толпу малограмотной, не интересующейся искусством. А они, все здесь, вглядываются, записывают. Кто-то в толпе знающий объяснял: "Это Рокотов, Левицкий – настоящие натуралисты. Как в натуре – рисуют, все видно.

– Это фотография, – не выдержал я.

– Что, натурализм – это фотография? Не может быть!

Я один отошел в новый открывшийся раздел импрессионистов и абстрактного искусства. Вырезки из цветной бумаги Матисса, с чистотой и упрощенностью красок, единственной линией, декоративностью и успокоенностью, – то, чего не могу осмыслить. Рисунки пером, изумительные. Он говорил: точность не есть правда.

Текучие, вьющиеся, но соразмерные краски полотен Кандинского. Его идея – уход от обрыдлого внешнего, фигуративного, натуралистического взгляда, со старым искусством типа сталинского или гитлеровского героизированного, застылости времени как вечности классицизма, уход от ходячих мыслей, спящего сознания.

Странно, то, что раньше видел бессмысленным смешением красок или нелепых линий, но не понимал, из-за своей "замороженности". Остро ощущал недостатки своего "совкового" воспитания, провинциального образования, оно во всех клеточках страны до самых окраин стало одинаковым, ненавидящим все незнакомое и новое, "бстракт", изматеренный науськанным идеологами малограмотным Хрущевым.

Отлежавшиеся испытанные пласты человеческих чувств – вне времени, они остаются такими же, как и раньше, только чуть присыпанные пеплом прожитого, чтобы жить дальше. Изменяется только внешний рукотворный искусственный мир вокруг, все более становящийся меркантильным.

Как понять западную живопись – кубистов, абстракционистов, дикарские полотна Пикассо с уродливыми мордами, вьющиеся краски Кандинского, превратившего фигуративное искусство в метафору игры космоса, когда это ново и требует опыта проживания таким способом познания.

Подгоняемый угнетенным состоянием, я усиленно читал, но мое самопознание мало продвигалось. Всегда хотел учителя. Но причем тут учитель? Разве он поможет найти себя вместо меня?

Я не мог не только понять абстрактное искусство, но и найти себя – не знал, что мои побуждения – не из нужных для общества идей, а они внутри меня, всей моей судьбы, – то, что боялся высказывать, как нечто личное, страшное, запретное. Странно, что многим, чтобы понять это, нужна целая жизнь. Это и было моим затором, отчего мучился. Весь народ мой – на пути осознания себя – это самое трудное в истории.

И вдруг все выстроилось в моей голове в нечто осмысленное. Увидел, как концептуалист Пригов, палку не палкой, а стрелкой часов Фуко с абсолютным временем. Как удивителен даже воздух этого раздела выставки!

Не знаю, отчего, мне захотелось жить. Я ощутил в картинах нечто гораздо более важное, чем в "фигуративном" искусстве. Что-то безбольное, высшее, над играющей на рояле Светкой, над любовью мамы, которая кричит, старается не рассмеяться. И выше того, что за характером ребенка, трудно влезающего в рамки, и странной похожестью наших с ребенком привычек.

Это была бездна, что кроется за красочной поверхностью бытия, – разъятие и синтез элементарных частиц, где проявляется суть мироздания, в которой мы – часть космоса.

Я чувствовал, что там разрешится цель моих поисков неизвестно чего, откроется смысл бытия.

Мне казалось, что уход от классического выражения чувства – это уход во все охватывающее чувство мудрой старости.

И уже охладел к "фигуративному" мышлению.

Дома увидел милое родное лицо жены, с морщинками у глаз, без красок, не уверенное. Не выдержал, потянулся к ней.

Она увидела во мне что-то необычное, и тоже потянулась ко мне.

22

Погиб Гагарин. На улицах говорили: «Символ был, не уберегли». Убийство Кинга, восстание негров в Америке. Новотный сдал Дубчека. Речь Гомулки о запрещении «Дзядов».

Сбежал писатель А. Кузнецов в Лондоне. «Отрекаюсь от всего того, что было опубликовано под моей фамилией». Волны гнева: сумасшедший? И как обмишулился «Новый мир», защищавший его книгу «Артист миманса». Да, ортодоксы будут торжествовать, а правда много потеряет.

21 декабря американцы запустили троих людей на Луну. Армстронг опустился на ее поверхность. "Один маленький шажок человека – и гигантский скачок для человечества". Космонавты приводнились. Переболели гриппом. Поражали снимки их телевидения: Луна как грязный пляж со следами ног, круглые кратеры, земля за лунной неровностью – ослепительным диском, ничего на ней не видно, невероятно! В "Правде" на третьей полосе напечатали фитюльку, вроде, ничего особенного. На работе наши возмущались, но в тряпочку.

Во мне невыносимо свербит зависть, что наш народ не смог подняться на такую же высоту. Стало так обидно за нас, начинавших победно еще тогда, в шестидесятые, что какие-то темные силы инерции сдерживают развитие страны. Это вспышка моего патриотизма, единственно настоящего и оправданного.

Я со Светкой играл в космонавтов. Изображал ракету.

–Товарищ космонавт, что вы скажете народу на прощанье?

– Я? Вот что скажу. Бога на Луне нету.

Светка неожиданно спросила:

– А почему мы американцам пакость не сделаем?

Откуда в ее головку залетает именно это недоверие плохих людей?

По Москве грипп, с высокой температурой. Встреча космонавтов. Кто-то стрелял в них, его забрали, и молчок. Говорят, стреляли в Брежнева.

– Что такое в телевизоре? – спрашивает Света. – На мавзолее хмурые люди, руками не машут.

***

Почему ежегодно человечество срывается с тормозов в дни Нового года (у католиков Рождества Христова)? Неистребимый оптимизм человечества? Усталость от пресса систем, правящих тысячелетиями, откуда можно хоть раз в году вырваться и оторваться, воображая полную свободу?

Писал в стенгазету министерства новогодний репортаж Меркурия. Любовался своей газетой, длинной, на всю стену.

Наши женщины принарядились. Лиля, обычно бесцветная, а тут – с укладкой волос, завитками на висках, блестя глазами, – новая, красивая, счастливая. Я сказал ей:

– Твои цвета: белый, голубой и розовый.

Она зарделась.

Раздавали "заказы". Лиля говорила мне:

– Не обделить бы Прохоровну. А то не оберешься.

Устроили корпоратив, как это теперь называется.

Пили в нашей комнате со сводами. Плели чепуху, тосты, молодые специалисты, шеф, подвыпивший кадровик, старые эксперты. Лариса сама, еще и мужа приволокла.

Прохоровна, как всегда, вела себя капризно, как ребенок, а мы – няньки. И говорила о ненавистнице Ирине, которую видела в Ленинграде, вышла растерзанной из номера гостиницы.

– А где Лида? – растерянно спросил я.

Кадровик опасно спросил:

– Кто обидел Лиду?

– Лида не пришла – застеснявшись, сказала Лиля. – Что-то ей сказали, мол, подстилка.

Все замолчали. Лидия Дмитриевна невозмутимо сказала:

– Да, я это говорила. А что? Это мое убеждение.

– Как же вы могли? – возмутились женщины. – Она и так…

Пить уже не хотелось.

Я предложил выпить за Лилю, она увольнялась. Она заспешила домой, ребенок остался один.

… Выпивший, я оглянулся, что-то сказать Лиле, а там – пустой стол. И стало грустно – четыре года вместе.

Пошли тайно с кадровиком на спецбазу Курортторга. Боже, что там было! Парное мясо, икра, апельсины…

– Демократия в действии! – торжественно сказал кадровик. – Здесь, вон, чемоданы откладывают для министров и прочих начальников.

Выдали набор продуктов к Новому году.

Купил на Арбате духи для Кати, и – домой.

____

Дома Светка была в кровати, бормотала спросонья:

" Квакин, Темур, Фегура "…

Катя выговаривала, что я так поздно. Я не выдержал:

– Все, больше не могу. Надо разводиться.

Она притихла.

– Никогда ты не разведешься. Пока я не захочу.

Мы удивлялись чему-то новому в поведении дочки.

Света как-то надела подаренный халатик. Пришли гости. "Это ты в школе научилась встречать гостей в халате?" "Да, в школе. А что?" А когда играла на рояле, мама: "Ты что, слепая, не видишь ноты?" А она: "Это у меня с детства". Были в восторге: наконец-то она научилась отвечать на вопросы. А раньше Юля поднимала руку, а наша – за ней: "Я это же хотела сказать".

Наконец, пришло время сдавать зачет. Света вышла из класса измученной, жалкой. И не хотела уходить, пока не выйдет преподаватель с отметками. Мама обмякла.

– В первый раз увидела, что она переживает. В прошлом году – по детски, а сейчас, как взрослая.

Дома Света молча ушла к себе. Я зашел.

– Похвалили тебя. Татьяна Николаевна в восторге. "Первую потерю" сыграла просто блестяще, на самую "пятерку".

Та помолчала.

– А почему других не похвалили?

– Они хуже играли.

Подумала.

– Ты не говори мне об этом.

– Но почему?

– Не хочу, не знаю… Ну, чего ты пристал? Человек не знает, почему.

Было жалко человечка, измотанного музыкой, повзрослевшего.

____

Бегал за елкой на наш рынок. Светка рыдала, что со мной не пустили. В очереди слушал разговоры, мол, в деревне не ставят елок дома, у них под окном прекрасные елки, и запах – легкие очищает.

Наряжали елку. Света была в восторге. Она цепляла игрушки на нижние ветки, крутилась. Мы любили елку – из-за нее.

Когда она заснула, наложили у ее кроватки подарков. Потом смотрели телевизор, хвастовство о полете сверхзвукового пассажирского самолета, который уже летает, обошли Америку (на три с половиной года).

Легли ночью. Катя, казалось, оттаяла, словно и не было слов о разводе. Она шептала:

– Света сдала зачет, «Сарабанду». Играла очень хорошо, как взрослая, творчески. Комиссия похвалила: очень музыкальна… Юлю учительница изругала: "Бездарная, и чем она занимается дома. А вот Света!.."

Какова душа ребенка? Взрослая – по инстинктам, сложнейшая, тонкая. И как надо воспитывать? Что дает нынешняя школа? И как же подходить к душе ребенка? И что такое талант? И надо ли так – трудно работать, как Катя?

____

У Светы случился надлом. Плакала безутешно. Еще не понимает, почему. Трагедия детства. А мы, родители, спокойно спали.

Света пережила первую любовь. Она выпендривалась перед Димой, ее одноклассником. Ее осмеяла классная руководительница. Она дома выла, била по роялю, встревала в разговоры гостей: "Хи, тетя с усами!" А после их ухода – у нее истерика, кричала: "Я разорву себя на части!"

Когда утихомирилась, Катя сказала:

– Я ее понимаю. В детсаде я тоже лезла на заборы перед мальчиком, который нравился. Если бы кто-то так грубо одернул, я бы ненавидела себя, гадостно было бы. Как жестоко!

Утром Света, в постели:

– Дава-а-й помиримся.

– Давай.

– Я плохая.

– Нет, ты очень хорошая, но иногда бываешь несносная. И не надо так думать, просто ты не будешь так делать больше.

– Я тебе этого никогда не забуду, – вдруг сказала Света, подражая маминому тону. У мамы слезы на глазах:

– Ну, вот, не хочешь мириться, и я не буду.

Та скривилась в плаче:

– Да-давай поми…

____

У кота Баси на губах появилась пена, он не мог бегать и беспрерывно мяукал. Я отвез его в ветлечебницу.

Когда пришел домой, Света все поняла. Отвернула голову, и тихо заплакала, вдруг осознав, что есть смерть, и всю трагедию взрослой жизни. Перестала быть ребенком.

23

Мы гуляли с Ириной по холодным улицам, не зная, где уединиться. У метро она повернулась ко мне.

– Я уезжаю за границу.

Мы постояли. Неловко обнялись, погоревали – о чем? О несостоявшейся жизни? Я горевал также о моей несостоявшейся жизни с моей первой любовью, с семьей. И она пошла вниз по ступенькам.

Она уехала в Японию, с мужем. Мы с Лидой в кафе одиноко пили брэнди. Она возмущалась:

– Твоя Ирина пообещала прощальный вечер, но даже не зашла, не простилась. Ерунда, конечно. Ну, я с ней раньше десять раз попрощалась… Да, могла бы устроить. Подругами все-таки были.

Лида, пьяная, плакала, никого у нее не осталось. «Была раньше подруга, уехала – и ни словечка. Так и дальше будет».

Она жаловалась: "Я на работе общественница, четвертый год выбирают в местком, а счастья нет. Влюбилась тут в одного, а он женатый. Жена приходила, звонила, вот. Потом грузин приезжал, хороший, чистый. Не захотела с ним, и вообще замуж не хочу. Одна – живу, как хочу.

Она прислонила голову мне на шею. Я гладил ее.

– Что ты… Ты красивая, стройная… Все у тебя будет.

Она плакала.

– Я мещанка страшная, не расту, не то, что ты.

– Со мной не лучше.

Я был готов отдаться ей из жалости, и видел в ней свое одиночество молодости, уехавший в дебри города, и одиночество сейчас. И выложил ей все, как родному человеку. Она вытерла слезы.

– Твою жизнь представляла совсем иначе. Не думала, что так можешь жить.

***

Дома Катя смотрела на меня странно.

– Подруга сказала, что тебя вечером видела с женщиной… Желаю только одного, чтобы хоть раз ты оказался на моем месте… В среду свидания не назначай – к Светлане врач придет.

Я был ошарашен.

– Брось ты про свидания. И меньше слушай услужливых подруг. Может, и видели, да не так, как надо. Это был мой друг по работе.

– Значит, очень приятно провел время.

– Глупая ты. Не приятно, а очень было нужно для меня. Впрочем, ты этого никогда не поймешь.

– Мне с тобой не о чем говорить. Чужие? Тогда зачем у нас живешь? Уходи.

Что мной владело, когда испугался неотвратимого разрыва с женой и ребенком? Словно уходили те силы, что держали меня в этой нелюбой реальности, – близость, без которой придется дальше существовать. Что это за чудесная сила, которая держит на плаву людей, без чего они разбредутся, как в те дикие времена, когда только началось расселение из покрывающейся песками Африки. Когда не было никаких классов, ни развитого социализма. Конечно, и они страдали, и сейчас страдают. А что будет с сиротой девочкой? Она, конечно, вырастет без меня, станет пионеркой, комсомолкой, окончит институт. А может быть, ее минует судьба матери?

Жена сказала:

– Стало спокойно на душе. Сегодня со Светкой ходили на «Бриллиантовую руку» (улыбается). А сойдусь с тобой, и снова волноваться начну, где ты. Не нужна тебе дочь.

У меня на дочку мало прав – так установилось. И если что – окажусь за бортом.

– Нее-т–нуужнаа! – бубнит Светка, размазывая воду по столу.

Я вспомнил – из дневника Блока: "Пора разорвать все эти связи: она воображает (всякая, всякая), что я всегда хочу перестраивать свою душу на "ее лад". А после известного промежутка – брань".

Было уже все равно, когда приходить домой, мы с женой стали чужими.

***

Встретился с Валеркой Тамариным. Он объявил:

– Фу, наконец, развожусь с женой. Вот только жить негде.

Как он может так легко разводиться? Мне не возможно даже подумать об этом. Вспомнил о звонке из редакции заводской газеты, где мы раньше вместе работали, старая литсотрудница Мирра просила передать Тамарину, чтобы отдал долг. «Ты слабовольный, вот и подпал под его влияние. А я считаю его низким. В беде бросить жену, больную – вот его характеристика. И на войне бросит. По трупам к своей цели идет. Мальчишка? Ерунда. Знает, чего ему надо. Вот и нас за говно считает. Потому что для себя только».

Он вытянул из сумки свое приданое – бумаги, которые забрал с собой.

– Во, разве плохо? – тыльной стороной руки хлопал по своим материалам из разных газет, когда работал в Харькове. – Там интервью с приезжавшими артистами. О первом комсомольце Харькова, и так далее.

– А что, разве плохо? А это – ведь глядится?

Потом пошла его розовая юность – вынимал бумаги и фотографии. Вот он – первокурсник, декан общественного университета молодежи, а вот высказывания декана в больших газетах. Потом – корочки всех цветов.

– Во, де-кан, видишь? Во – путевка в Донбасс. Во! Ну, это так – пропуск в общежитие. Во! Студбилет, а по нему тушью "Разрешается посещать все студенческие общежития Харькова". Понял?

Зашли в "стекляшку" на Волхонке. Там нас встретили приятели, принимали свои дозы "солнцедара" с соевым батончиком. Батя лез лобызаться, стыдился, был мне должен, клялся и все извинялся.

– Как дела? – спросил я.

– Еще не родила, все мучается.

– Как живешь?

– Нерегулярно.

Юра Ловчев распахивал объятия: "Дорогой, дай, я тебя поцелую!"

Коля изображал из себя пророка, молчаливого. Его раздели где-то в подворотне. А может, сам пьяный выбросил портфель с дипломной работой, написанной им кому-то для заработка, пальто и мохеровую кофту.

Юра ворковал:

– Заживет, как на собаке. Скажи ему, – толкал он локтем меня, – Поменьше надо пить! А то, ишь, еще семейный, а туда же. А ты не жри водку, не жри!.. А ты, Валера, чего такой смурной?

Тот сумрачно улыбался:

– Был в командировке. Позвонила жена: "Ты где? Больше не приходи". Ну и ладно, что мне.

Коля оживился.

– А ты иди домой без всяких, я тут прописан, и баста.

Гена:

– Что ж ты? Надо же было предупредить жену, разве так можно? Это любая так скажет. А если бы она ушла не предупредив?

– Ты это мне? Да пошла она…

Коля примирил всех:

– Андрэ Моруа говорил: писателю нужна неразделенная любовь, а не женитьба. Если бы Петрарка женился на Лауре, то не было бы его сонетов. Женщина нужна писателю, как модель для шедевров. Вон, Лев Толстой, страницы его романов – не о Софье Толстой, а о девице Софье Берг.

Валерка мрачно молчал. Шутить не хотелось.

Знавший свою норму Костя наклонился над стаканом.

– Волхонка нас породила, Волхонка и убьет.

Мы ушли с Валеркой Тамариным от ошалевших приятелей. Его возбуждала неизвестность впереди.

– С толстухами покончил. Теперь бы стройненькую.

Шли по сырой улице, как средневековые школяры.

Он продолжал трепаться:

– Да, тебе правильно позвонили. В моей газетке «Сталь и шлак" должен Люсе, а у Аси, что жил у нее, наговорил по ее телефону междугородных переговоров рублей на 25. Говоришь, вне себя там? Надо сходить, покончить с этим.

Он ругал сам себя.

– Я понял одно: чтобы писать гордое, красивое, нельзя затаптывать свое чистое во лжи, компромиссов. А то – тут баба, там баба, и исчезает что-то из души, что дает стимул писать. Красоту надо искать, а не пренебрегать ею. Все великие писатели были чисты и горды, даже в низком. Они ошибались, а не врали.

Как бы не так, думал я. Не в этом дело, а в моей мучительной попытке найти смысл, для чего все это. И слышал болтовню Валерки.

– Да, Бальзак – вот неудачник, знал всего три женщины… Да, и Стендаль, тоже не блиставший красотой, десять лет боготворил какую-то дочь мелкого человека, проститутку. А когда признался, оно спросила: «Что же ты раньше не сказал?» В ту же ночь он обладал ею… Вот Дюма, это да! Красавец, авантюрист (читал Цвейга – считал его любовниц, до тринадцати дошел и бросил). Умирал – сыну два луидора: «Я приехал в Париж с двумя луидорами, и умираю – с двумя».

Почему я люблю этого болтуна, могущего изменить в любую минуту? Он не признает никаких запретов под страхом чекистского револьвера, плюет на установленные домостроевские правила.

– Но сейчас не то время.

– Ха, люди одинаковые во все времена. И на Руси была строгая мораль.

Мы с Валеркой, несчастные, под дождем, добрались до его дома, и я пошел домой.

____

Утром у Светы обнаружили жар.

– У нее температура 39 градусов.

Катя сжимала губы.

– Наверно, надел на голое тельце платье, поддувало, и вот простудилась. И на пол спустил – а ведь стоило день выдержать.

Молчали, курили. Катя пила валерьянку. Кажется, мы забыли о разводе. Всю ночь у Светы меняли белье, была мокрая. К одиннадцати жар снизился.

А вечером ей стало хуже. Я впервые ощутил серьезность положения. Мама металась, заламывая руки.

– Места себе не нахожу. Как в клетке. Боюсь инфекцию занести. Вон, люди за окном, топают по снежку, хохочут, здоровые. Почему только к нам болезни прицепились?

Ночью Света поспала, проснулась и стала плакать и брыкаться: мама! Сидели по углам, чуть не плача.

Сестра сделала укол. Потом врач, пряча стетоскоп:

– Ничего страшного. Грипп самый настоящий.

Катя говорила:

– Врач рекомендует – положить в больницу. А как же с уроками? Только и думаю. Уже свыкаюсь с мыслью: ведь на свете миллион профессий. А музыке будет в районной школе учиться. Боюсь только в обычную школу отдавать. Там одни дети алкоголиков остались. Все стараются своих в спецшколы отдавать – недобор в обычных. Не трогай, не задевай меня! Не знаю, что могу сказать и сделать.

***

Обшарпанное здание больницы, внутри ковыляют дети. Там температурные листы, айболиты на стенах, толпа с передачами. Это вызвало тревогу за маленькую: как она там, лежит и плачет, может быть.

Нас пустили, она не обратила на нас внимания, то-то рисовала. Читал ей "Маленького принца".

Пришла сестра, сделала укол новокаина, чтобы не было воспаления. Та не плакала, только села и обиженно так смотрела.

Вышел, и стоял у окон, замахал кому-то маленькому, приняв за дочку. Та тоже замахала: "Вам кого?"

Только теперь понял, что не увижу ее долго. Внезапно осенило предчувствие, словно ушла навсегда, и жалкая досада, что не мог еще раз приглядеться и запомнить ее.

Получили от нее письмо. "Калиндаскоп в парятки. Только у меня его забрали… Купи подрки."

И письмо от воспитательницы: "Калейдоскоп потеряла – плакала. Нашли, теперь настроение хорошее. Попросила конверт и написала письмо домой. Была в изоляторе – болели ушки, лежала там в саду и ловила рукой бабочек. Будем протирать водой, а потом купать. Она в первом отряде, в комнате четыре человека".

Она там дружит с Костиком. И – последняя в игре. Рот разинет и смеется.

Это был первый приступ болезни.

Когда ее брали из больницы, вошли – она жалко:

– Маама.

Мы думали – радоваться будет, а она, как взрослая.

– Я о вас все думала. А Иванов резиновую игрушку сгрыз. Кто? Один гадкий мальчик.

Повели ее в тапочках, мама забыла туфли.

Дома Катя:

– Увидела взгляды других детей, к которым мамы не пришли. Сидят такие растерянные, мне так их жалко стало, что слезы брызнули. А санитарка, вместо того, чтобы приласкать их (видно, сама хотела рвануть домой), начала: «Ну что ж к вам мамы не приходят?» Это – к трехлеточкам!

Утром мы страшно поругались: невольно разбудил Светку, плохо спавшую, она чутко спит после больницы, и так круги уже под глазами, а ей сдавать зачет по музыке.

После обследования Светки в больнице Катя была растеряна.

– Мне сказали: не нужно ходить к невропатологу. Это естественно для шестилетнего – рассеянность, подвижность, почесывания. Во-первых, такая заложена психика (от тебя все это!), во вторых – возбуждение преобладает над торможением. Все пройдет. Если станет спокойной, вот тогда надо идти к невропатологу.

Она облегченно вздохнула.

– И вообще, врачи всегда противоположны во мнениях с педагогами. Татьяна Николаевна, в музшколе, говорит, что ребенок не воспитан. А врачи – нормальное явление.

Я подтвердил: врачи более здравые.

– И вообще учительница стала раздражительна. Светка смотрит в окно – грузовик проехал, а та: "Ты хуже всех ведешь, вон смотри, Юленька". Если придется уйти из школы – не страшно. А то здоровье погубит.

У меня было плохое предчувствие. Жизнь приготовит для нее такие суровые столкновения, к которым она сейчас еще готовится, и будут мгновения счастья, и долгие страдания, и неумение найти выход.

Неужели моя дочь станет инвалидом? Я стал понимать родителей, чей ребенок, свесив голову, говорит что-то нечленораздельно, что понимают только они.

Я тоже заболел. Температура, головокружение, животу нехорошо, сердце стучит, сотрясая стенки грудной клетки.

Катя присмирела.

– Изолируем тебя от общества. Теперь мы тебя уважать стали – по-настоящему заболел.