Опадание листьев

Грации я ничего не стал объяснять про телефон, а сразу же признался в главном:

– Я был там. Теперь возвращаюсь домой.

После этих слов на несколько секунд повисла пауза, затем Грация обложила меня таким матом! «Ругает, значит, переживает», – решил я. Когда она высказалась, я сказал:

– Я тебя тоже люблю.

– Дебил! – отреагировала она и разорвала связь.

Когда я пришел домой, Грация была там. Увидев меня, она начала что-то говорить, но я не стал ее слушать. Я заткнул ей рот поцелуем, а потом, просто уткнулся лицом ей в шею. Я стоял и повторял:

– Тише, милая, тише… Все хорошо… Все просто замечательно…

Я шептал эту успокоительную чушь, пока меня не накрыло. Опасность миновала, и началась реакция. Я в один момент почувствовал себя чертовски старым и уставшим какой-то вековой что ли усталостью. Тело стало ватно-деревянным, а во рту пересохло. Силы покидали меня, как воздух покидает лопнувший мыльный пузырь. На последнем, что называется, издыхании я взял Грацию за талию и, ни слова не говоря, увлек в спальню, где, не раздеваясь, рухнул с ней на кровать. Там я крепко обнял ее, прижался к ней и провалился в бессилие. Поняв, наверно, что со мной происходит, она тихо лежала рядом и лишь нежно гладила меня рукой по голове.

Потом я, прорвавшись через бессилие, прошептал ей на ухо:

– Я тебя люблю… Серьезно.

– Я знаю, так же шепотом ответила она и поцеловала меня в лоб.

Потом я уснул, счастливый.

Мне приснился тот самый остров, который был моим наваждением чуть ли не с самого детства. Я стоял и смотрел на костер, а сзади кто-то нашептывал мне что-то очень важное на ухо, но как я ни старался, не смог запомнить ни одного слова, словно они загружались в меня, минуя сознание.

– Когда придет время, ты вспомнишь все, и это тебя спасет, – сообщил голос на прощанье, и я проснулся.

Рядом мирно посапывала Грация. Она спала. А я лежал и смотрел на нее. Я был счастлив и совершенно спокоен. А еще я был уверен, что мне ничто не угрожает. Эта уверенность меня радовала: ведь если даже мне предстояло умереть в самом ближайшем будущем, страх смерти не отравлял мои последние дни.

Тем временем Грация сладко потянулась и открыла глаза.

– Я хочу есть, – сказала она.

Я тоже был голоден.

Наскоро приведя себя в порядок, мы отправились в лучший в округе ресторанчик, – вполне, кстати, приличное заведение, где можно вкусно поесть без переплаты за понты, – заказали еду и бутылку хорошего вина. Мы если, пили, разговаривали о всякой ерунде… А потом вернулись домой, приняли душ и занялись любовью. Медленно, не спеша, наслаждаясь каждым движением… Мы вели себя так, будто впереди у нас была вечность или абсолютное ничто. Не договариваясь, мы игнорировали реальность, как игнорируют ее торчки, чей кайф и есть уход от реальности, за который они готовы платить своей, да и чужой жизнью. Вот только кайф этот не столько панацея, сколько ловушка, причем совсем не по тем причинам, которые приводят в виде антинаркотических доводов всевозможные борцы с кайфом, а потому, что кайф этот носит временный характер. И когда приходит время, приходится возвращаться в реальность, чтобы, избегая хищников и кайфоломов, найти новый пропуск в мир игнорирования. Понимание временности кайфа с перспективой последующей ломки и тошноты от трезвой реальности заставляет многих людей отказываться от употребления наркоты. И если когда-нибудь будет изобретен наркотик, который будет переть до самой смерти без подзарядки, я уверен, чуть ли не весь «Муравейник» хлынет сюда, за Желтую стену, чтобы приобщиться к вечному кайфу.

Нам с Грацией надо было возвращаться к реальности. Я взял это неприятное дело на себя.

– Надо бы рассказать все Лене, – сказал я, когда мы встали с постели. – Ты не против?

– Теперь уже нет.

– Тогда я ей звоню.

– Звони.

Я позвонил, и она примчалась чуть ли не в то же мгновение.

– Ну, рассказывай! – выпалила она с порога.

– Не будь такой шустрой, – крикнула ей из кухни Грация, – у меня еще чай не готов.

– К черту чай!

– Ну уж нет.

– А давайте совместим приятное с полезным, – вмешался я в их диалог. – Сядем на кухне и спокойно за чаем все обсудим. Пойдем.

«Пойдем» адресовалось уже Лене.

– Ладно, рассказывай уже, раз ей невтерпеж, – разрешила Грация, когда мы пришли на кухню.

Я подробно и обстоятельно рассказал дамам о своем визите к управляющим смерти, как, оказывается, в особом отделе окрестили тех людей.

– Короче говоря, они тщательно отбирают своих кандидатов, которым потом устраивают нечто вроде посвящения, в результате которого у них едет крыша. Пока все, – закончил я рассказ.

– И что теперь? – спросили меня в один голос женщины.

– А что теперь. Буду ждать приглашения, – ответил я.

– Ты что, собираешься туда идти? – удивленно и одновременно зло спросила Грация.

– Я думаю, что данное посвящение – это испытание. И я уверен, что смогу его пройти.

– Откуда такая уверенность?

– Все оттуда, – ответил я со вздохом. – Я не знаю, как объяснить.

– Андрей тоже был уверен, что у него все получится. Однако… – предостерегла меня Лена.

– Девочки, вы читали «За миллиард лет до конца света»? А «Мастера и Маргариту»?

– К чему ты это спрашиваешь, – не поняла Грация.

– К тому, что там прекрасно описано, что бывает с теми, кто не принял вызов судьбы.

– Зато кладбище буквально наводнено теми, кто его принял, – парировала Грация.

– Бесполезно. Я это уже видела, – как-то совсем грустно произнесла Лена.

8

Мое посвящение могло бы войти в книгу рекордов Гиннеса как самое буднично-повседневное посвящение в истории человечества. Все началось с обычного телефонного звонка:

– Здравствуйте. Я Валя. Мы встречались в доме Валентина Леонидовича. Помните? – услышал я приятный женский голос в трубке.

– Конечно, я вас помню, – ответил я.

– Пришло время окончательного согласия или отказа, – сообщила она совершенно будничным голосом.

– Я согласен, – поспешил я ее заверить.

– Вот и хорошо. Тогда приходите к нам.

– Когда?

– Когда угодно. Когда вы свободны?

– Да практически всегда.

– А сейчас?

– Сейчас особенно.

– Тогда сейчас и приходите.

– Уже иду.

– Наденьте что-нибудь удобное, как для занятий спортом или медитацией.

– Понял.

Спортом я в последний раз занимался еще в школе – пару лет ходил на бокс. Потом из-за желтухи бросил. Затем занимался йогой. Временами катался на велосипеде. А в последние несколько лет ограничивался пешими прогулками и ежевечерней зарядкой, которую делал в одних трусах, поэтому спортивного костюма у меня не было, как не было и кроссовок. В результате я напялил домашние льняные штаны на резинке в поясе, футболку и удобные полуспортивные туфли.

Я представил себя в таком виде в обществе мужчин в смокингах и дам в вечерних нарядах, и мне стало неловко. В том, что там будут дамы и джентльмены, причем все непременно в масках, я не сомневался.

Решив, что заставлять себя ждать – моветон, я вызвал такси.

Дверь открыла Валя. Увидев ее дурацкие тапочки, застиранный халат и сонную физиономию, я решил, что перепутал время визита, но она, улыбнувшись, сказала:

– Валентин Леонидович ждет. Пойдемте, – после чего отвела в подвал дома. Там был казенный коридор с масляной краской советского образца на стенах, линолеумом на полу и дешевыми светильниками. По правую сторону от коридора было несколько дверей. Я не успел сосчитать их количество. Эта обстановка совершенно не вязалась с дамами в вечерних платьях и кавалерами в смокингах. У одной из дверей Валя остановилась.

– Прежде, чем мы войдем, я должна предупредить, что это последний шанс передумать.

– Спасибо за предупреждение, но я уже принял решение.

– Тогда прошу, – сказала она, открывая дверь и впуская меня внутрь теперь уже больничной комнаты: Кафель на стенах, на полу и на потолке. Из обстановки только кушетка без нижней спинки, как в дурдомах, и несколько опять-таки казенного вида стульев.

На одном сидел Валентин Леонидович. Он был одет в затрапезные штаны и в застиранную майку-алкоголичку. На ногах у него были пляжные шлепанцы. Наряд дополняла небритость лица и растрепанные волосы.

«Почти как Воланд на своем балу», – промелькнуло у меня в голове.

– Здравствуйте, – сказал он, – входите, пожалуйста. Рад, что вы приняли именно это решение.

Я был не настолько рад, но не стал разубеждать его в его радости. Когда я к нему подошел, он встал, и мы пожали друг другу руки.

Наверно, мое полное разочарование отразилось у меня на лице, потому что Валентин Леонидович спросил:

– Разочарованы?

– Я готовился к торжественному ритуалу в духе посвящения в тайных обществах.

– Такой вариант у нас тоже существует, но в вашем случае лучшим ритуалом будет полное отсутствие ритуала.

– Скорее всего, вы правы, – ответил я.

Первая стадия подобного ритуала – это всегда дезориентация. В моем случае стандартный вариант не сработал бы. В отличие от этого.

Вошла Валя. В руке у нее бы обычный граненый стакан с бесцветной жидкостью.

– Держите, – протянула она его мне.

– Что это? – спросил я.

– Вода Леты, – ответил Валентин Леонидович.

– Серьезно?

– Вы должны это выпить.

– Хорошо.

Я взял у Вали стакан и сначала понюхал содержимое. Оно пахло, как пахнет обычная вода. На вкус это тоже было обычной водой. Короче говоря, питье не принесло мне никакой радости, но и не стало пыткой.

– Теперь вам лучше прилечь, – предложил мне Валентин Леонидович.

Я покорно лег на кушетку.

– Нам придется вас привязать, чтобы вы ничего не сотворили в состоянии опьянения.

– Хорошо, – согласился я.

Когда они привязали меня к кушетке ремнями, я почувствовал себя беззащитным. После фиксации пациента Валюша ушла. Валентин Леонидович придвинул стул к кушетке и сел на него.

– У нас есть несколько минут, в течение которых я должен буду объяснить вам нечто крайне важное. Поэтому послушайте меня очень внимательно. Не перебивая и не задавая вопросов.

– Хорошо.

– Сегодня вас ждет удивительная встреча с тем, что рождается, когда мы появляемся на свет. В результате вам откроется тайна человеческого предназначения. Это потрясет вас до глубины души. Вам захочется покончить с собой. Но не вздумайте этого сделать! Если вы умрете раньше времени, все будет напрасно. Помните: все будет напрасно. Когда будет можно, мы пришлем вам сообщение. Вы уже знаете какое. Тогда вы сможете умереть, если не передумаете, но никак не раньше. Иначе все будет напрасно. Все будет напрасно.

– Так вот, значит, как вы всех убиваете, – сказал я, когда он закончил.

– Мы не убиваем. Мы даем выбор, и то, что практически все выбирают смерть – вопрос их предпочтения. Вы можете жить и дальше, если только захотите. А теперь пришло время оставить вас наедине с предстоящим откровением.

После этих слов он вышел.

Меня шарахнуло сразу из всех орудий. Тело превратилось в сверхновую. Я стал чистым светом, энергией, запустившей цепную реакцию. Сначала вслед за мной рванула Земля, затем солнечная система, за ней галактика… и так до бесконечности. Затем в считанные мгновения, каждое из которых было величиной с вечность, вселенная возродилась вновь. Я снова лежал на кушетке, а вокруг плясали пол, стены и потолок. Но это длилось недолго. Потом пол подо мной разверзся, и я вместе с кушеткой рухнул в образовавшуюся яму. Я очутился в земляном погребе, и надо мной медленно смыкалась земля. Когда стало совсем темно, я понял, что замурован. Страх заставил меня искать выход, но мои метания и попытки освободиться не дали результата. Тем временем пришпоренный магическим зельем страх возрастал по экспоненте. Когда я уже решил, что он убьет меня или сведет с ума, я нашел выход.

Мое испуганное сознание рвануло назад во времени, как во время сеанса ретроспективного гипноза, только намного быстрей. Мне потребовалось всего несколько секунд, чтобы сначала превратиться в младенца, потом оказаться в утробе матери. Остановился я, когда от меня осталась лишь оплодотворенная материнская яйцеклетка. При этом сам я находился как бы за пределами пространства-времени и оттуда наблюдал за тем, как развивается плод. Там мне было неописуемо хорошо. А потом какая-то сила заставила меня войти в него, и он двинулся к выходу. Затем у него перерезали пуповину, и он превратился в младенца. Он рос, взрослел, превращался в того, кого я все эти годы считал собой. Я же, тот истинный я, который воплотился в этот механизм из мяса и костей, томился в нем, как зверь, пойманный в клетку.

Я жаждал свободы, и эту свободу я мог обрести, только заставив мой механизм функционировать нужным мне образом, ведь именно для того он и был создан, чтобы я, став собой, сумел его покинуть в назначенное время. Таким должен был быть путь моего становления, но когда-то давно произошел сбой, и мой механизм, как и практически все остальные механизмы, решил, что он и есть человек, что он – цель, а не средство, что он может жить, как посчитает нужным, а не как нужно мне для моего развития. Для нас они придумали отвратительное слово: «смерть». А запрограммированная в них потребность следовать своему предназначению превратилась в страх смерти, страх перед нами, страх перед их истинным предназначением. В результате те, ради кого были созданы эти механизмы, перестали правильно развиваться и начали превращаться в уродливые полуфабрикаты. Эта участь ждала и меня. Тогда я попытался вырваться на свободу, но механизм был почти неуправляемым. В конце концов, повинуясь своему глубинному знанию, мне удалось привести его в дом, где его ждало разрушение, а меня – свобода. Осталось лишь немного подождать, когда уровень кислорода снизится до критической отметки.

Когда я начал торжествовать победу, свод над могилой раскрылся, и кушетка, на которой мы лежали, вновь поднялась в кафельную комнату. Что ж, я привык к поражениям. Но не успел я смириться с очередным провалом, как в комнату вошел еще один робот. Он подошел к моему телу и взял его за руку. Потом случилось то, на что я не мог даже надеяться. Он передал мне через прикосновение понимание. И я понял, что этот робот давно уже управляем таким, как я, что он знает, как мне выбраться на свободу. Я понял, что для этого мне надо сначала созреть, а потом выключить механизм. И самое главное, я понял, как созреть в максимально короткий срок. Убедившись, что я правильно понял его инструкции, он передал управление роботом в мои руки.

9

Сначала было… Не знаю даже, как это описать… Какое-то что-то, которое нельзя отличить от ничто. Хрень в псевдо буддистском стиле? Согласен. Но лучше я все равно не скажу. Так вот, сначала была эта хрень, в которой не было ни пространства, ни времени, ничего… И даже слова «сначала» и «было» характеризуют не ее, я мою неспособность что-либо о ней сказать.

Потом появилось беспокойство, которое принесло разнообразие… Сначала беспокойство было слабым, чуть ощутимым… и это было чертовски странно, так как некому было беспокоиться. Медленно, очень медленно оно начало возрастать, создав тем самым время. Став достаточно сильным, оно создало движение, хотя не было ни движущегося, ни пространства движения.

Еще позже беспокойство сменилось болью. Это произошло после разделения хрени на меня и субстанцию, в которой я был погребен в состоянии небытия. На расстоянии хрень выглядела, как огромная желтая стена. Боль выдернула меня оттуда, но через несколько мгновений я вновь вернулся в стену, и все опять превратилось в хрень.

Боль не сдавалась. Она продолжала раз за разом выдергивать меня из хрени, и постепенно я начал быстрее выходить из стены и все дольше и дольше оставаться за ее пределами. Когда я начал достаточно долго оставаться вне стены, боль сменило изнурение. Меня заставляли до изнеможения бегать, плавать, выполнять другие физические упражнения, принимать ледяные или чересчур горячие ванны… А если я начинал артачиться, ко мне возвращалась боль.

Изнурение принесло понимание на уровне ощущений и восприятия того, что я не нечто аморфно-непонятное, а некий живой организм. Когда я это понял, началось натаскивание. Меня начали учить понимать и произносить слова. В результате я узнал, что я человек, что я болен, что я на пути к выздоровлению. Мне объяснили, что со мной работают профессионалы, что боль и физическое изнурение – необходимые условия для возвращения и реабилитации моей личности. Правда, я совершенно не понимал, что это такое. К счастью, понимание от меня не требовалось.

Когда я дорос до уровня идиота (до этого я был овощем), изнурение стало осознанным. Ко мне прикрепили персонального тренера, который в достаточно жесткой манере принялся учить меня осознавать свое тело.

Потом у меня появился гость или гостья, как мне потом объяснили. Мне также пытались объяснить, чем гость отличается от гостьи, но я тогда этого не понял.

– Привет, – сказала она, и от ее голоса мне стало приятно.

– Привет, – ответил я и оскалился в улыбке.

– Ты меня помнишь? Я Дива.

– Дива, – повторил я, пуская струйку слюны изо рта.

– Ничего. Скоро ты вспомнишь. Ты все-все вспомнишь. Я обещаю.

Вскоре со мной начали заниматься вспоминанием. Меня не больно стимулировали током, пичкали лекарствами, заставляли смотреть на какие-то мелькания… И я начал вспоминать. Сначала я вспомнил себя, свое имя, свою биографию. Пока что в общих чертах. Затем я вспомнил, кто такая Дива, а еще позже я вспомнил Грацию.

Параллельно с вспоминанием я обучался понимать и осознавать. Так, благодаря этому, я осознал, что нахожусь в закрытом медицинском центре – весьма живописном месте с прекрасным садом вокруг похожих на дачные домики корпусов. Только пост дежурной медсестры в смежной от моей спальни комнате и запрет выходить на улицу без разрешения несколько не вязались с дачной атмосферой.

Я осознал, что за болью, вспоминанием, физическими упражнениями, массажем и другими процедурами стоят сотрудники этого центра.

Думаю, мое сознание восстанавливалось достаточно быстро, потому что когда Дива пришла навестить меня в следующий раз, я узнал ее без посторонней помощи.

– Привет, – сказал я, – шикарно выглядишь.

Она действительно выглядела даже очень в подчеркивающих красоту ее попки и ног джинсах, курточке и осенних сапожках на высоких каблуках.

Вместо ответа она расплакалась и бросилась мне на шею.

Мы мило поболтали с ней минут тридцать ни о чем, а когда я спросил про Грацию, она недовольно констатировала:

– Вижу, ее ты тоже вспомнил.

– Конечно, – ответил я. – Как она?

– Не знаю. После того, как ты отправился туда, она исчезла.

Эти слова заставили меня тяжело вздохнуть: «туда» все еще было для меня пустым звуком. Поняв, что творится у меня на душе, Дива сказала:

– Ничего. Спецы говорят, ты идешь на поправку в бешеном темпе. Так что скоро ты будешь совершенно здоров.

– Не буду, – ответил я, – и ты это прекрасно знаешь.

– Откуда ты знаешь? – удивилась она.

– Все оттуда.

Дива внимательно посмотрела мне в глаза, а потом, потупившись, сообщила:

– Ты навсегда останешься нестабильным.

– Это означает, что у меня в любой момент может начаться рецидив, – договорил за нее я.

Теперь она тяжело вздохнула.

– Я сам на это нарвался, – как-то виновато сказал я.

– Грация была права: я действительно всячески пыталась тебя в это втянуть, – призналась Дива.

– Только не говори, что ты об этом жалеешь.

– А если я на самом деле жалею?

– Зря. Не знаю зачем, но мне надо было через это пройти. И ты помогла мне со всем этим справиться. Ты и Грация.

От упоминания о Грации ее передернуло.

– Ладно, мне пора. Не грусти. И жди в гости, – сказала Дива, вставая со стула.

– С нетерпением, – ответил я.

На прощание она поцеловала меня в губы, и я вновь ощутил себя врагом-другом из того рассказа Шекли. Вот почему так всегда: либо ни одной нормальной бабы, либо сразу несколько, словно они, как рыбы, плавают по твоей судьбе косяками.

Оставшись один, я занялся любовью с остатком вкуса дивиной помады на губах и ароматом ее духов. Один, а потом еще один раз. После этого мне стало совсем грустно, и я лег на кровать. Я лежал, смотрел в потолок и предавался самому паскудному из возможных занятий: бесстыдно жалел себя. Упиваясь жалостью к себе, я заснул или, лучше сказать, провалился в одну из внутренних реальностей.

Я шел вдоль высоченной желтой стены. Над головой вовсю жарило солнце. Воздух был неподвижен. Все видимое пространство до горизонта занимала ровная гладь, поросшая сожженной солнцем травой. Было жарко, но жара меня не донимала, как не донимала и усталость от бесконечно долгой ходьбы вдоль стены. Я шел, как вечный жид, год за годом, километр за километром, без сна, без отдыха, без воды и пищи, без вопросов, без понимания, куда и зачем иду. Я просто шел под неподвижно висящим над головой солнцем вдоль бесконечно длинной желтой стены по бесконечной поросшей сухой травой глади. И когда я уже решил, что так будет всегда, в стене появилось огромное, размером с приличную витрину окно. За ним меня ждала тварь, из-за которой я чуть не умер. Она была абсолютно черной, словно сотканной из самой тьмы, и ее напоминающие человеческие контуры были размыты. Увидев меня, тварь злобно оскалила свою тьму-пасть и бросилась на меня, намереваясь покончить со мной раз и навсегда, но разделяющее нас пространство оказалось для нее непреодолимой преградой.

Когда тварь бросилась на меня, во мне что-то оборвалось, и я вспомнил.

– Мы еще встретимся, – прошипела тварь, и я проснулся.

Я действительно вспомнил, и то, что я вспомнил, заставило меня позвать дежурную медсестру.

– У меня есть информация для Дивы, – сообщил ей я. – Это срочно. Очень срочно.

Не знаю, проинструктировали ее так, или она все прочла по моей физиономии, но она пулей вылетела из палаты и буквально через минуту вернулась с телефоном.

– Привет, – сказал я Диве, – жить хочешь? Если да, то отправь прямо сейчас группу захвата по адресу (я назвал адрес явочного дома), и пусть они на всякий случай вырубают всех, прежде чем те попытаются заговорить, а сама срочно ищи Грацию, и дуйте вдвоем ко мне.

– Думаешь, мы там не побывали?

– Так побывайте еще раз! – разозлился я.

– Что, настолько серьезно? – наконец-то догадалась она.

– Возможно, еще серьезней, – ответил я.

Только увидев Грацию, я понял, как мне ее не хватало. Она бросилась мне на шею, и мы просто стояли, прижавшись друг к другу. Мы словно переливались друг в друга, сливались в единое целое, и только когда этот процесс завершился, мы крепко и с удовольствием поцеловались. Потом Грация прошептала мне на ухо:

– Какой же ты все-таки гад.

– Ты еще не представляешь, насколько, – ответил я ей.

Больше всего мне хотелось тогда забраться с Грацией прямиком в постельку, и там, забыв обо всем, забыться на целую вечность, утонув в любви, но сначала надо было расставить все точки над «и». Поэтому я максимально нежно отстранился от нее и предложил дамам присесть. Грация тут же забралась на мою кровать, а Дива устроилась на стуле напротив. Затем я сел рядом с Грацией и начал свой рассказ:

– Как я понял, мы имеем дело с тайным обществом или группой, которая считает своим долгом высвобождать некие глубинные подсознательные структуры, которые мы обычно подавляем в себе до предела, и полностью замещать ими личность. Высвобождаясь, эти структуры идентифицируют себя как смерть, которая рождается на свет, когда рождаемся мы. Для смерти, буду теперь называть ее так, мы – двигающиеся яйца, в которых она вызревает и вылупляется на свет. В обычном нашем состоянии смерть подавлена, она чувствует себя взаперти, она всеми силами стремится покинуть ставшее непослушным тело, поэтому практически все, кто проходит инициацию, стремятся умереть. Тогда сектанты сообщают им, что нельзя умирать с бухты-барахты, что смерть должна сначала созреть и окуклиться в теле, и только потом, когда она будет готова, ее можно выпускать на свободу. Поэтому после инициализации все резко залегали на дно, чтобы ускорить процесс созревания смерти, а потом, получив разрешение, просто выпускали ее на свободу.

– Но зачем? – спросила Дива.

– Они полагают, что выращивание смерти – наше предназначение. Для широких масс людей они не опасны, – предвосхитил я следующий ее вопрос. – Во-первых, далеко не все подходят для инициализации, а только те, кто готов рискнуть жизнью ради поиска того, не знаю чего; а во-вторых, они считают это чем-то вроде привилегии, и отправляют на тот свет только тех, за кого поручится кто-то из своих.

– И кто, интересно, поручился за тебя? – спросила Грация.

– За меня поручился Андрей.

После этих слов Грация буквально испепелила взглядом Диву, а я продолжил: