Панельные девятиэтажные дома, построенные в семидесятых годах прошедшего столетия. Шестиподъездные, тощие, всего в два окна их ширина с торца, а подъездов шесть, и ни одной арки, позволяющей не обходить дом. Здания далеко разнесены один от другого, между ними гуляет солнце и ветер. Нет двориков, замкнутого пространства, отделяющего дворы от простора улиц и вся жизнь на виду. Архитектурную монотонность строений кое-где разнообразят керамические плитки: то розовой покроют эти костяшки домино, застывшие на ребре, то голубой или зеленой. Бедность, единообразие, социализм.

Но жители не замечают безликой скуки спальных районов, лишенных уютного городского пейзажа, одинаковых во всех городах страны, и яростно мечтают получить квартиру в таком доме, выехать из коммуналки, из полуразвалившегося собственного дома или из тесноты и склок жизни в одной квартире с родителями.

Заселившись, жильцы видоизменяют облик домов: застекляют лоджии, красят рамы в разные цвета, закрываются от любопытных глаз пестрыми шторами и тюлем, развешивают на балконах бельё и выставляют на подоконники горшки с цветами, помечая границы своего личного существования: мы вот такие, мы здесь живем!

И совершив всё это, начинают на просторах выданной им в пожизненное пользование, выстраданной квартиры, новую, в мечтах счастливую жизнь. Строят восхитительные воздушные за́мки в скучных домах архитектуры второй половины 20-го века. И за́мки эти обрушиваются чаще, значительно чаще, чем воплощаются в жизнь. Впрочем, трезвые рациональные люди и за́мков не строят, а живут себе и живут изо дня в день, довольствуясь той долей, которая досталась им от века прихотью природы, человеческого общества или по воле бога, как смиренно считают верующие.

Течет в панельных домах пестрая, многоликая, разноцветная жизнь, контрастируя своей пестротой с монотонностью окружающей эту жизнь архитектуры. Жизнь то грустная, то веселая, то трагическая в своей неизменности и неизбежности смертей и рождений.

Наш девятиэтажный, голубой и белой плиткой облицованный дом выстроен в бывшем яблоневом саду, и первые годы был окружен плодоносящими яблонями. Шесть подъездов, девять этажей, на каждой площадке по четыре квартиры. Тридцать шесть квартир в каждом подъезде. Целая деревня.

Тридцать лет живу здесь, а всех соседей по подъезду не узнаю в лицо. На своей площадке знакома со всеми, знаю семью подо мной и надо мной. Первых я заливала не раз, вторые заливали меня. Кто на первом живет, их чаще видишь, примелькались, а там как придется: знаю кого-то с пятого, с девятого.

Да и люди меняются, динамика после девяностых большая: кто-то приехал, кто-то уехал, выбыли в соседний дом, в другой микрорайон, или на кладбище. Дети выросли, народили ещё детей, за тридцать лет и те выросли, и снова кому армия, кому отсрочка, кто в институт, кто в техникум, или замуж, кто вниз, кто вверх, каждому своя дорога в жизни.

Сменились надписи на стенах, (не все), имена девушек, которым объясняются в любви, выросли высокие клены под окнами, и даже соседский страшный дом – серый с грязными унылыми разводами, и тот вдруг преобразился: тридцать лет стоял, как бомж, а теперь бледно-зеленый с белым, и темно-зелеными стали балконы. Тридцать лет солнце каждый вечер заходит за этим домом и, когда спрячется, дом уходит в темноту, и его черный силуэт на фоне полыхающего неба уже не оскверняет, вернее, не осквернял глаз до самого рассвета.

Наш дом должен был быть готов в 74-ом году, а сдали его в 79-ом.

Сдавали по одному подъезду, воровство донимало: только успеют доделать один подъезд, перейти на другой, глядишь – в первом и окон и дверей нет, умыкнули предприимчивые граждане на дачи или в квартиры: что-то обновить, украсить, переделать.

Пришлось сдавать дом не целиком, а по одному подъезду, и каждый после сдачи заколачивали.

Мы въехали в последний подъезд ещё без ордера. Лифт не работал, и газа не было. Был только водопровод, но мы сочли, что жить с неудобствами на своей квартире лучше, чем платить за съемную.

И обнаружили во всём подъезде только наших непосредственных соседей, через стенку. В четырехкомнатной квартире поселилась большая семья: старшие, Никита Степанович с Марией Ивановной, их дочь Лена, с мужем Игорем и мальчиком Колей шести месяцев от роду.

Никита Степанович вставлял замок, когда мы таскали на седьмой этаж шмотки. Таскали на себе, лифт ещё не включили.

Мы поздоровались, познакомились, и так началось наше долгое сожительство дверь в дверь.

Дом сдали, ордера выписали и внизу, у подъезда поставили две лавочки: одну широкую, из планок, при входе направо, а напротив неё узкую, из одной доски, простую крашеную лавочку.

Я попросила у него спички. Никак сейчас не могу вспомнить, почему я попросила у него спички, забыла, и не хотела подниматься? А зачем были мне нужны они, эти спички? На природу собрались, мясо жарить? Он кинул мне их, ловко так бросил, прямо в руки, я поймала и сказала:

– Я вам верну коробок…

– Не надо, я дарю вам их.

И жест такой широкий насмешливый над самим собой: вот мол, возвращать не надо, могу и подарить и насмешка в том, что подарок мизерный.

Карие глаза его сверкнули на лице, я увидела их блеск вскользь, уже разворачиваясь, чтобы уйти, и тут же подумала, что раньше, он, конечно, нравился женщинам, и был не промах по этой части. Я была рада, что находилась к нему спиной в тот момент, когда подумала, а если бы глаза в глаза, он мог бы прочитать мои мысли и понять, что жалею его, а ему, я это в тот же момент поняла, жалость была, как нож в сердце.

Я не знаю, когда и где он лишился ноги. Кто-то из соседей говорил мне, что произошло это при жизни в новом доме, но я его здоровым, при двух ногах, не помнила, а узнавать стала, только когда он с костылями обосновался на лавочке. На той, что слева, узенькой лавочке. И всегда на ней сидел, на широкую не перемещался. Как ни идёшь, он сидит, курит, нога стоит на земле, а другой нет. Сидел-сидел и вдруг исчез.

Наталья, соседка из квартиры подо мной, говорит:

– А Толя, сосед наш с первого этажа, тот, что безногий, бросил жену, ушел. Нашел себе такую же калеку, одноногую женщину, и живет с ней. Мне, говорит, так лучше, я перед ней не стыжусь, что у меня одна нога.

Бросил он жену, и долго его не было, а потом снова появлялся, примерно в течение полугода мелькал, попадался на глаза. Снова ушел и в скорости умер. А жена больше замуж не вышла, одна жила, детей растила. И сейчас возле лифта часто стоит молодой парень, лицом один к одному как отец, курит. Только отец приветливее был, всегда здоровался, а этот нет.

Одноногий сидел на лавочке слева, а на другой растекалась телесами толстая старуха, Антонина. Не столько она лицом выглядела старухой, сколько из-за своих необъятных размеров. Килограммов сто двадцать в ней было, не меньше.

Она взяла на себя функции швейцара и выполняла их с завидным рвением: следила за тем, кто вошел, кто вышел, и всё гоняла мальчишек, кричала, что они катаются на лифте.

Накричала и на нашего Сашку.

– Он не катается, – я случайно присутствовала и заступилась за сына, – он тут живет и домой едет.

– Да не живет он здесь.

– Как не живет? Он мой сын!

Старуха поглядела недоверчиво, но замолчала. «За своим бы следила», подумала я недовольно.

Внук её, Мишенька, на год моложе Сашки, озорной был мальчик, но ласковый, подсаживался к ней на лавочку, прижимался к необъятному боку и они сидели, обнявшись. Обнимая внука одной рукой, тающая от нежности Антонина не прекращала полицейского надзора, любовь и долг она умело совмещала.

Дочь у Антонины, Катерина, крупная, страдающая, как и мать, излишней полнотой, работала по торговой части, мальчишка был у неё один, сынок ненаглядный, а вот мужчину в их доме я не помню, не было мужчин, только две грузные, темноволосые, похожие одна на другую женщины, молодая и старая, и тоненький голубоглазый мальчишка, задира и драчун.

Не любили его мальчишки во дворе, в основном за скандальную бабку и не любили.

Однажды иду с работы домой, (сейчас и не вспомнить, в каком году, за тридцать лет год на год накладывается, не разберешь, что когда было), зима, снег лежит сугробами, на снегу разбросаны ветки еловые. Дорожка зеленая ведет к нашему подъезду. Кого-то похоронили, и оказалось, Антонину. Она страдала диабетом, потому, возможно, и была такой полной. Умерла она быстро, от комы, долго не лежала, дочь свою не мучила, в одночасье ушла.

Опустела лавочка, и притих подъезд, грустью отзывается на окружающих неожиданная смерть ближнего. Скучно стало и как-то опасливо, теперь любой чужой мог пройти, завсегдатай другой лавочки к тому времени ушел из семьи.

Миша подростком остался без бабки, без надзору, не больше двенадцати лет ему было, самый опасный возраст. Целыми днями болтался во дворе, летом футбол, зимой хоккей у подъезда на проезжей части, но машин тогда мало было, штук пять-шесть на весь дом.

Когда подрос, Катерина ему мотоцикл купила. В те времена, кто в торговле работал, хорошо жили (не могу сказать, зарабатывали), она могла купить сыну мотоцикл, вот и купила. Порадовала сыночка на свою голову. И на его тоже. Мишке семнадцать стукнуло, в этом возрасте они без тормозов, гоняют на своих мотоциклах на огромной скорости и сам черт им не брат. Полгода не прошло, как он попал в аварию, и страшную аварию, ноги у него были перебиты, и долго он лежал в травматологии. Как-то, когда мы в лифте вместе ехали, у неё были такие усталые, затравленные глаза, что нехорошо, неуютно мне стало. Я спросила её, не случилось ли что-нибудь, почему у неё взгляд горестный. Тогда она мне и поведала, что из больницы домой добирается, Миша разбился на мотоцикле.

Михаил вернулся на костылях, на лице шрам появился небольшой, но не уродовал его. Ковылял он на костылях месяца три-четыре, потом с палочкой ходил, а вот и без ничего, не прихрамывая, стал передвигаться.

И с виду всё было нормально, казалось, боль и страхи остались в прошлом, но только на поверхностный соседский взгляд всё выглядело нормально, а на самом деле Миша, мучаясь болями, пристрастился к наркотикам. Это мне Лена рассказала, что Михаил к наркотикам пристрастился. Мы одновременно с работы вернулись, и пока двери ключами открывали, она свою, я свою, тут парой слов и перекинулись.

В армию Мишу не взяли, один сын у матери, немолодой, безмужней, а может лучше бы в армию, к наркоте бы там не привык. Года три-четыре это длилось, он с мутным взглядом, пошатываясь, входил в лифт, я даже трусила с ним ездить, а тут смотрю, он с девушкой ходит, взгляд чистый, ясный, и мне говорят, завязал Миша, женился, работает, живут дружно, всё хорошо.

Порадовалась я за Катерину. Ну, вот думаю, глядишь, скоро внуки пойдут. Но недолго дружно жили молодые, рецидив начался у Михаила, вернулся он к зелью этому проклятому, и девочка, худенькая такая, глаза зеленые, шея тонкая, она ушла, да и понятно, какой смысл с наркоманом жить? Его не вытащишь, а себя погубишь.

Михаил быстро покатился по наклонной вниз, я только раз его видела после того, как жена ушла, и вид у него был столь удручающий, что я зажмурилась и отвернулась: не выглядел он человеком, который ещё долго будет на этой земле топтаться.

Передозировка случилась с ним, когда Катерина только-только из больницы вышла после инфаркта. Две недели не прошло, после её сердечного приступа, как сын умер. Она только и смогла, что его похоронить, выдержала, а потом в больницу, и через десять дней после смерти сына и её не стало.

Опустела квартира.

В других за эти годы народу прибавилось, тесно жить стало, а вот у них опустела. Катерину и хоронить-то было некому.

Шел второй день, как Катерине разрешили вставать после вторичного инфаркта, и она медленно, неуверенной качающейся походкой, доползала до туалета.

Жизнь её теперь заключалась в этих утомительных вылазках до конца коридора и обратно, осторожно передвигая ноги, держась за стенку. Зато не надо было подсовывать под неё утку. Хоть и похудела Катерина за последние недели, но весила всё равно много, за 100 кг, и нянечкам, даже вдвоем, тяжело было приподнимать такую тушу. Катерина, стараясь помочь, бесполезно пыталась приподнять тело над кроватью, стыдясь, что из-за неё такие неудобства немолодым женщинам, получающим гроши, мучилась, хоть и совала в карманы их белых халатов купюры разного достоинства: ну да все совали, а не все были такие грузные.

Возвращаясь из туалета, она остановилась, оперлась рукой на подоконник, и посмотрела наружу. За стеклом был веселый зеленый мир, спала в тени отцветшего сиреневого куста рыжая беспородная собачонка Шарик, которую прикармливало всё отделение, и Катерина тоже, но не сейчас, а в тот первый раз, когда её быстро вытащили с того света. «Лучше бы я тогда умерла», думала она, «умерла бы первая, до Миши».

Из-за куста выскочил невысокий худенький мальчик, стриженный, со светлыми волосами, в белых шортах и синей футболке. Шарик подскочил и загавкал, испуганный и рассерженный неожиданным вторжением в его мирную дрему. Мальчик отпрянул назад, и поднял кисти рук, как бы отстраняя собаку от себя.

Посадкой головы, цветом волос и этим неожиданным жестом рук он напомнил Катерине Мишу в его шесть лет. Это был один к одному Миша, маленький мальчик, который давно вырос, а теперь его даже на свете не было. Острая боль резко ударила Катерину в сердце, ноги стали ватными и она начала оседать у окна, медленно, потом быстрее, и упала, резко стукнувшись головой об пол.

«Нехорошо как, что я здесь умерла», подумала она. «Как меня поднимать-то будут? И напугаю всех». Это была её последняя мысль. Через секунду она замерла, устремив в давно не беленый потолок больничного коридора невидящие глаза.

Его коротко остриженная деформированная вытянутая голова, давшая ему прозвище «овал», наводила на мысль о кабачке. Челюсть слегка выдавалась вперед, а задранный нос был вечно сопливым.

Тихоня, он вечно стоял в стороне, пока его не позовут, а звали редко. Общался с ним только Мишка, который жил с ним на одной лестничной площадке и они ходили в один класс несколько лет, пока Димку не оставили на второй год.

Мать Димки была совершенно испитая женщина, но не приниженная своим пьянством, тихая и незаметная, а агрессивная, крикливая и склочная, и никто во дворе с ней не связывался, даже боевая Антонина, страж порядка, замолкала, когда та драла свою пьяную глотку возле подъезда.

Жили Димка с матерью в двухкомнатной квартире, а отец отсутствовал.

В наше послевоенное детство безотцовщина была обычным понятным явлением: мужчин перебили на войне, но и сейчас, без всякой войны, я наблюдала в соседских семьях отсутствие мужчин, одни женщины и дети. От этого создавалось впечатление, что где-то есть места, где скопилось множество мужчин, отцов и мужей, иначе ничем невозможно было объяснить дефицит мужского пола в нашем подъезде.

Димка рос неприсмотренным заморышем, с головой, похожей на кабачок, но серые глаза его с некрасивого лица смотрели на мир спокойно и беззлобно. Он никогда не смеялся, но и плачущим я видела его только один раз, Мишка обидел.

Мишка, тот рос задирой и драчуном, и доносчиком. Задирался к старшим мальчикам, а когда они пускали в ход кулаки, чтобы от него отвязаться, тут же бежал жаловаться Антонине, благо бежать было недалеко, вот она бабушка, всегда на лавочке возле дома, большая и надежная.

Мишка жаловался громко, на весь двор, домашний избалованный мальчишка, а Димка молчал, плакаться ему было некому, мать разозлится и его же поколотит, и он, привыкший полагаться только на себя, уже с восьми лет деловито шарил по карманам валяющихся пьяных, а в семнадцать загремел в колонию за воровство. Когда вернулся, мать жива была, но от водки быстро убралась в могилу. Димка остался один.

Взрослым я его совсем не помню, просто не представляю. Встречала, наверное, сталкивалась в подъезде, но не узнавала. Он тихо жил, и пил тихо, не буянил. Беспокойство от него случилось только один раз, но опасное, чуть трагически не закончившееся.

Рассказываю с чужих слов, обобщаю три рассказа, впрочем они отличались один от другого только междометиями и личными комментариями рассказывающего, которые не всегда уместно воспроизводить в печатном тексте, ну и ситуация того стоила, непечатных слов я имею в виду.

Димка привел к себе подружку, она поставила варить пельмени и они удалились в спальню, делом занялись. Пельмени убежали, залили конфорку, и потек газ.

Подружка освободилась, вспомнила, наконец, про пельмени, побежала на кухню, видит пламя погасло, она и чирк спичкой… Тюха-матюха.

Бог убогим соломку подстилает.

Ничего с ней не случилось, только руки чуть обожгла, да ресницы опалила, когда полыхнуло. Но кухня и комната, пока приехали пожарные, успели выгореть, и в общественный коридор пламя занесло, в результате на их этаже весь потолок лет пять был черным, сколько его ни терла Надежда, соседка Димки. Пора такая была, лихие девяностые, и не до потолков было.

Свекровь моя на момент пожара ещё жива была, но уже всё больше лежала, вялая, без всякого интереса к жизни, а тут, когда я открыла дверь и из неё клубы дыма занесло в комнату, а внизу пожарная машина с мигалкой сиреной заливалась, моя свекровь бодренько вскочила, оделась, документы в сумку сложила и сидит, ждет, что будет. Глаза круглые. А я думаю, ничего, далеко, до нас два этажа, затушат.

И затушили. Только в квартирах снизу и сверху стекла вылетели.

Димка после этого случая недолго пожил. Напился как-то пьяный и замерз. За всю ту зиму всего неделя морозная случилась, он в эту неделю и замерз. До 25 лет не дожил, ушел к своему однокласснику и соседу Михаилу.

Сейчас в его квартире большая семья живет. По облику кавказцы. И запахи оттуда пряные, вкусные. Проходишь мимо, слышишь запах и разыгрывается аппетит.

Я вышла мусор выносить. Соседка Надя, живущая на этаж ниже в двухкомнатной квартире, рядом с той, в которой жил Димка, стоит возле общего для наших этажей мусоропровода. Маленькая женщина, сухонькая, беленькая, слегка сморщенная, на сыроежку поклеванную похожая. Не красную, а бурую сыроежку. Выражение лица неопределенно озабоченное. Видно, что тревожится не о чём-нибудь одном, а сразу о многих вещах, и мысли у неё разбегаются, как тараканы, когда свет зажигаешь.

Я поздоровалась, мусор выкинула, о погоде пару слов сказала, она ответила, и слово за слово вдруг исповедь началась, и выходило так, как будто она мои мысли о себе подслушала и отвечает мне, хочет, чтобы я всё правильно понимала.

И полдесятого утра, с пустым мусорным ведром в руках я слушаю, переминаясь с ноги на ногу историю чужой жизни, из которой я только отрывки видела, как в телевидении рекламу фильмов делают, кусочки показывают; вот я такие рекламные кусочки видела, а сейчас всю пленку передо мной Надежда прокручивает, а я слушаю, сочувствую, головой киваю, и думаю о том, что мясо варить я не поставила, и обеда к двум часам у меня сегодня не будет.

Но рассказ тянется и тянется, прыгает с одного на другое, и забыт и суп, и осенний день за окном.

Стыдно мне, что я о таких пустяках, как каждодневная пища, беспокоюсь, когда жизнь наполнена до краев трагедией.

Я уже не здесь, на площадке девятиэтажного дома в благополучный выходной день, похожий на десятки других дней в году, а в поселке и не сейчас, а в конце пятидесятых. Худенькая белобрысая девчонка, какой была тогда, как мне представляется, Сыроежка, окончила десятилетку и мается, не знает, куда ей податься: работы хорошей нет и учиться негде, спасибо, что десятилетка была. В город бы поехать, да в кармане у родителей пусто. Бедность. Поселок небольшой, асфальтированная улица только в центре, и там двух, трех-этажные оштукатуренные дома, а остальная территория поселка застроена деревянными домами с трехскатными крышами, слуховыми оконцами на чердаке и резными наличниками вокруг окон. После дождя непролазная грязь, все удобства во дворе, скотный двор примыкает к жилому, и баня раз в неделю. Кусты сирени под окнами в палисаднике и неизменные розовые ромашки, львиный зев и петунии, и летом сносно, а зимой, долгой бесконечной зимой средней полосы России, тоскливо, холодно и голодно.

К счастью Надиному, или несчастью, в их поселок приехал по делам командированным майор, холостой. Его познакомили с Надей, она ему приглянулась, и хотя старше он был на пятнадцать лет, и не любила Надя его, но ведь нельзя отказаться от своего счастья, хором говорили окружающие, нужно идти под венец. Никто и не сомневался, что выйти замуж за такого человека большая удача.

Началась Надина жизнь в военном городке, в доме с паровым отоплением и керосинкой на общей кухне, и когда рожденный через год, как положено, сын подрос, Надя нашла работу в детском саду завхозом, училась в техникуме и потом, со временем, поднялась до заведующей детским садом. И облик она приобрела потихоньку типичный для жены майора и работницы детского сада: крашенная блондинка с высокой прической и ярко-красной помадой.

Муж пил, но в меру, и благодаря своей мере по лестнице наверх поднимался, и они уже в Подмосковье, тоже в коммуналке, а сын Николай после школы в военное училище пошел, после училища на подводной лодке плавал. И не простой, а атомной. Двадцать лет Надиной жизни промелькнули, как один день.

На лодке Коля дозу и схватил. Заболел лучевой болезнью, и пошла его жизнь по госпиталям. Года два болел, и лучше ему стало, но за эти два года мучений нервы его сдали, и начал он по второму кругу лечиться, в психушке. Он то узнает Надю и радуется и говорит разумно, а то глаза дикие и пугается, шарахается от матери, как от врага, дрожит весь.

Надя говорит, смотрит в окно, там солнце выглянуло из-за туч, но Надя рассказывает, и на лице её не отражается, ни трагедия рассказанного, ни радость солнечного выходного дня, ничего не отражается на лице, какая-то застывшая маска, и слова буднично вытекают из неё, капают на пол возле мусоропровода, усыпанный сигаретными окурками.

«Я еду обратно на метро, мне от Кащенко далеко ехать, еду и реву, слезами обливаюсь, и просвета в жизни не вижу. И так день за днем, ещё два года пролетело, и мужа я похоронила, он ведь войну прошел, сказались ранения, а к сыну в больницу всё ездила и ездила, и не выпускали его, Колю моего, никак не отпускали в обычную жизнь.

Однажды еду в метро, и сквозь стекло на темной стенке туннеля вижу, отчетливо вижу, как живое, мелькает лицо сына за окном вагона, и он зовет меня, криком кричит «мама, мама». Большое такое лицо, во всё темное окно вагона, и кричит громко, но только мне слышно.

Я домой направлялась, в тот день к нему не собиралась, но тут из вагона вышла, спотыкаясь, как в тумане, перешла на другую сторону и в больницу поехала, хоть и знала, что время не приемное, но не могла не поехать, сын меня звал. И трясло меня всю дорогу, но как я из вагона вышла, чтобы на поезд к нему пересесть, он хоть и мерещился мне, но уже не кричал, не звал. Ждал. Но не дождался.

До больницы я добралась к девяти часам и мне сказали, что он покончил с собой, удавился на полотенце. Страхи его мучили, мания преследования, так врачи мне говорили, вот он до того устал от своих страхов, что в отчаянии и покончил с собой и, наверное, перед этим помощи просил у меня, или прощения, я услышала, да помочь не смогла, опоздала я.

Приехала домой, накинула веревку на люстру, сделала петлю, но повеситься не успела. Веревку слишком долго искала, никак найти не могла, это меня и спасло. Если бы сразу нашла, то тогда, соседи мои по коммуналке, Григорий и Лена, опоздали бы, не успели меня из петли вынуть.

1 2 3 >

На страницу:

Перейти

1 из 3