Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена

– Смотри же, не забудь, Трим, – сказал дядя Тоби.

– Есть у негров душа? смею спросить вашу милость, – проговорил капрал (с сомнением в голосе).

– Я не очень сведущ, капрал, в вещах этого рода, – сказал дядя Тоби, – но мне кажется, Бог не оставил бы их без души, так же как тебя или меня. —

– Ведь это значило бы чересчур превознести одних над другими, – проговорил капрал.

– Разумеется, – сказал дядя Тоби. – Почему же тогда, с позволения вашей милости, обращаться с черной девушкой хуже, чем с белой?

– Я не вижу для этого никаких оснований, – сказал дядя Тоби. —

– Только потому, – воскликнул капрал, покачав головой, – что за нее некому заступиться. —

– Именно поэтому, Трим,– сказал дядя Тоби,– мы и должны оказывать покровительство ей – и ее братьям также: сейчас военное счастье вручило хлыст нам – у кого он может очутиться в будущем, Господь ведает! – но в чьих бы руках он ни был, люди храбрые, Трим, не воспользуются им бессердечно.

– Сохрани Боже! – сказал капрал.

– Аминь, – отвечал дядя Тоби, положив руку на сердце.

Капрал вернулся к своему рассказу и продолжал его – но с некоторым замешательством, природа которого для иных читателей, может быть, непонятна: дело в том, что, благодаря многочисленным внезапным переходам от одного доброго и сердечного чувства к другому, он утратил, дойдя до этого места, шутливый тон, придававший его рассказу осмысленность и одушевление; дважды попробовал он взять его снова, но не добился желательных результатов. Наконец, громко кашлянув, чтобы остановить обратившихся в бегство духов веселой шутки, и в то же время пособив Природе с одной стороны левой рукой, которой он уперся в бок, и поддержав ее с другой стороны правой, которую он немного вытянул вперед, – капрал кое-как напал на прежний тон; в этой позе он и продолжал свой рассказ.

Глава VII

– Так как у Тома, с позволения вашей милости, не было в то время никакого дела к мавританке, то он перешел в соседнюю комнату поговорить с вдовой еврея о любви – и о фунте колбасы; как я сказал вашей милости, будучи человеком открытой души и веселого нрава, все помыслы которого были написаны на лице его и в каждом движении, он взял стул и без долгих церемоний, но в то же время с большой учтивостью, придвинул его к столу и сел возле вдовы.

– Нет ничего затруднительнее, как ухаживать за женщиной, с позволения вашей милости, когда она начиняет колбасы. – Том завел о них разговор; сперва серьезно: – «как они начиняются – каким мясом, какими травами и пряностями», – потом с некоторой шутливостью: – «Какие для них берутся кишки – не бывает ли, что они лопаются. – Правда ли, что самые толстые всегда самые лучшие», – и так далее – стараясь только скорее недосолить, нежели пересолить то, что он говорил о колбасах, – чтобы сохранить за собой свободу действий. —

– Пренебрегши именно этой предосторожностью, – сказал дядя Тоби, положив руку на плечо Трима, – граф де Ла Мот проиграл сражение под Виннендалем; он слишком поспешно устремился в лес; не сделай он этого, Лилль не попал бы в наши руки, так же как Гент и Брюгге, последовавшие его примеру; надвигалась зима, – продолжал дядя Тоби, – и погода настолько испортилась, что если бы не такой оборот событий, наши войска наверно погибли бы в открытом поле. —

– После этого разве нельзя сказать, с позволения вашей милости, что битвы, подобно бракам, совершаются на небесах? – Дядя Тоби задумался. —

Религия склоняла его сказать одно, высокое представление о военном искусстве побуждало сказать другое; не будучи в состоянии сочинить ответ, который в точности выражал бы его мысль, – дядя Тоби ничего не ответил; тогда капрал закончил свой рассказ.

– Заметив, с позволения вашей милости, что он имеет успех и что все сказанное им о колбасах принято благосклонно, Том принялся понемногу помогать вдове в ее работе. – Сперва он держал колбасу сверху, в то время как она своей рукой проталкивала начинку вниз, – потом нарезал веревочек требуемой длины и держал их в руке, откуда она их брала одну за другой, – потом клал их ей в рот, чтобы она брала их по мере надобности, – и так далее, действуя все смелее и смелее, пока наконец не отважился сам завязать колбасу, между тем как она придерживала открытый ее конец. —

– Вдовы, с позволения вашей милости, всегда выбирают себе во вторые мужья человека, как можно менее похожего на их первого мужа; поэтому дело было больше чем наполовину слажено ею про себя прежде, нежели Том завел о нем речь.

– Однако она попыталась было притворно защищаться, схватив одну из колбас, но Том моментально схватил другую…

– Заметив, однако, что в колбасе Тома больше хрящей, – она подписала капитуляцию, – Том приложил печать, и дело было сделано.

Глава VIII

– Все женщины, – продолжал Трим (комментируя pacсказанную историю), – от самой знатной до самой простой, с позволения вашей милости, любят шутку: трудность в том, чтобы ее скроить по их вкусу; вроде того, как мы пробуем нашу артиллерию на поле сражения, поднимая или опуская казенные части орудий, пока не попадем в цель. —

– Твое сравнение, – сказал дядя Тоби, – мне нравится больше, чем сама вещь. —

– Оттого что ваша милость, – проговорил капрал, – больше любите славу, нежели удовольствие.

– Мне думается, Трим,– отвечал дядя Тоби,– что еще больше я люблю людей: а так как военное искусство, по всей видимости, стремится к благу и спокойствию мира – и в особенности та его отрасль, которой мы занимались на нашей лужайке, ставит себе единственною целью укорачивать шаги честолюбия и ограждать жизнь и имущество немногих от хищничества многих – то я надеюсь, капрал, у нас обоих найдется довольно человеколюбия и братских чувств для того, чтобы, заслышав барабанный бой, повернуться кругом и двинуться в поход.

С этими словами дядя Тоби повернулся кругом и двинулся твердым шагом, как бы во главе своей роты, – а верный капрал, взяв палку на плечо и хлопнув рукой по поле своего кафтана, когда трогался с места, – зашагал за ним в ногу вдоль по аллее.

– Что там затеяли эти два чудака? – воскликнул отец, обращаясь к матери. – Ей-богу, они приступили к форменной осаде миссис Водмен и обходят вокруг ее дома, чтобы наметить линии обложения.

– Я думаю,– проговорила моя мать…– Но постойте, милостивый государь,– ибо что сказала матушка по этому случаю – и что сказал, в свою очередь, отец – вместе с ее ответами и его возражениями – будет читаться, перечитываться, пересказываться, комментироваться и обсуждаться – или, выражая все это одним словом, пожираться потомством – в особой главе – говорю: потомством – и ничуть не стесняюсь повторить это слово – ибо чем моя книга провинилась больше, нежели «Божественная миссия Моисея» или «Сказка про бочку», чтобы не поплыть вместе с ними в потоке Времени?

Я не стану пускаться в рассуждения на эту тему: Время так быстротечно; каждая буква, которую я вывожу, говорит мне, с какой стремительностью Жизнь несется за моим пером; дни и часы ее, более драгоценные, милая Дженни, нежели рубины на твоей шее, пролетают над нами, как легкие облака в ветреный день, чтобы никогда уже не вернуться, – все так торопится – пока ты завиваешь этот локон, – гляди! он поседел; каждый поцелуй, который я запечатлеваю на твоей руке, прощаясь с тобой, и каждая разлука, за ним следующая, являются прелюдией разлуки вечной, которая нам вскоре предстоит. —

– Боже, смилуйся над нею и надо мной!

Глава IX

А что до мнения света об этом возгласе – так и гроша за него не дам.

Глава Х

Моя мать, обхватив левой рукой правую руку отца, дошла с ним до того рокового угла старой садовой ограды, где доктор Слоп был опрокинут Обадией, мчавшимся на каретной лошади. Угол приходился прямо против дома миссис Водмен, так что отец, подойдя к нему, бросил взгляд через ограду и увидел в десяти шагах от дверей дядю Тоби и капрала. – Остановимся на минутку, – сказал он, оборотившись, – и посмотрим, с какими церемониями братец Тоби и слуга его Трим совершат первый свой вход. – Это нас не задержит, – добавил отец, – и на минуту.

– Не беда, если и на десять минут, – проговорила матушка.

– Это нас не задержит и на полминуты, – сказал отец.

Как раз в это время капрал приступал к рассказу о своем брате Томе и вдове еврея; рассказ продолжался – продолжался – отклонялся в сторону – возвращался назад и снова продолжался – продолжался; конца ему не было – читатель нашел его очень длинным. —

– Боже, помоги моему отцу! Он плевался раз по пятидесяти при каждой новой позе капрала и посылал капральскую палку со всеми ее размахиваниями и вензелями к стольким чертям, сколько их, по его мнению, расположено было принять этот подарок.

Когда исход событий, подобный тому, которого ждет мой отец, лежит на весах судьбы, мы, к счастью, бываем способны трижды менять стимул ожидания, иначе у нас не хватило бы сил его вынести.

В первую минуту господствует любопытство; вторая вся подчинена бережливости, дабы оправдать издержки первой – что же касается третьей, четвертой, пятой и шестой минуты и так далее до Страшного суда – то это уже дело Чести.

Я отлично знаю, что моралисты относят все это на счет Терпения; но у этой Добродетели, мне кажется, есть свои обширные владения, в которых ей довольно работы и без вторжения в несколько неукрепленных замков, еще оставшихся на земле в руках Чести.

При поддержке этих трех помощников отец кое-как дождался окончания Тримова рассказа, а потом окончания панегирика дяди Тоби военной службе, помещенного в следующей главе; но когда господин и слуга, вместо того чтобы двинуться к дверям дома миссис Водмен, повернулись кругом и зашагали по аллее в направлении, диаметрально противоположном его ожиданиям, – в нем сразу прорвалась та болезненная кислота характера, которая в иных жизненных положениях так резко отличала его от других людей.

Глава XI

– Что там затеяли эти два чудака? – воскликнул отец, – и т. д. – —

– Я думаю, – сказала мать, – что они действительно возводят укрепления. —

– Все же не в усадьбе миссис Водмен! – воскликнул отец, отступая назад. —

– Думаю, что нет, – проговорила мать.

– Ну ее к черту, – сказал отец, возвысив голос, – всю эту фортификацию со всеми ее сапами, минами, блиндами, габионами, фосбреями, кюветами и прочей дребеденью. – —

– Все это глупости, – согласилась мать.

Надо сказать, что мать моя имела обыкновение (и я готов, в скобках замечу, сию минуту отдать свой лиловый камзол – и желтые туфли в придачу, если кто-нибудь из ваших преподобий последует ее примеру), – мать моя имела обыкновение никогда не отказывать в своем одобрении и согласии, какое бы положение ни высказал перед ней отец, просто потому, что она его не понимала или не вкладывала никакого смысла в главное слово или в технический термин, на котором вращалось это мнение или положение. Она довольствовалась выполнением всего, что за нее пообещали ее крестные отец и мать, – но дальше не шла, и потому могла употреблять трудное слово двадцать лет подряд – а также отвечать на него, если то был глагол, во всех временах и наклонениях, не утруждая себя расспросами о его значении.

Эта манера являлась неиссякаемым источником досады моего отца, ибо с первой же фразы она убивала насмерть столько интересных разговоров, сколько никогда не могло бы сразить самое резкое противоречие; к числу немногих уцелевших тем относятся разговоры о кюветах. —

– Все это глупости, – сказала мать.

– В особенности же кюветы, – отвечал отец.

Этого было довольно – он вкусил сладость торжества – и продолжал.

– Впрочем, строго говоря, усадьба эта не собственность миссис Водмен, – сказал отец, частично поправляя себя, – она владеет ею только пожизненно. —

– Это большая разница, – сказала мать. —

– В глазах дурака, – отвечал отец. —

– Разве только у нее будет ребенок, – сказала мать. —

– Но сперва она должна убедить моего брата Тоби помочь ей в этом. —

– Разумеется, мистер Шенди, – проговорила мать.

– Впрочем, если для этого понадобится убеждение, – сказал отец, – Господь да помилует их.

– Аминь, – сказала мать.

– Аминь, – воскликнул отец.

– Аминь, – сказала мать еще раз, но уже горестным тоном, в который она вложила столько личного чувства, что отца всего передернуло, – он моментально достал свой календарь; но прежде, чем он его раскрыл, паства Йорика, расходившаяся из церкви, дала ему исчерпывающий ответ на половину того, о чем он хотел справиться, – а матушка, сказав ему, что сегодня день причастия, – разрешила все его сомнения относительно другой половины. – Он положил календарь в карман.

Первый лорд казначейства, раздумывающий о государственных доходах, не мог бы вернуться домой с выражением большей озабоченности на лице.

Глава XII

Оглядываясь на конец последней главы и обозревая все, написанное мной, я считаю необходимым заполнить эту и пять следующих страниц изрядным количеством инородного материала, дабы поддержано было то счастливое равновесие между мудростью и дурачеством, без которого книга и года не протянула бы: и не какое-нибудь жалкое бесцветное отступление (которое, если бы не его название, можно было бы сделать, не покидая столбовой дороги) способно выполнить эту задачу – нет; коль уж отступление, так бойкое, шаловливое и на веселую тему, да такое, чтобы ни коня, ни всадника невозможно было поймать иначе, как с наскока.

Вся трудность в том, чтобы привести в действие силы, способные помочь в этом деле. Фантазия своенравна – Остроумие не любит, чтобы его искали,– Шутливость (хотя она и добрая девчурка) не придет по зову, хотя бы мы сложили царство у ног ее.

– Самый лучший способ – сотворить молитву. —

Но если тогда придут нам на ум наши слабости и немощи, душевные и телесные, – то в этом отношении мы почувствуем себя после молитвы скорее хуже, чем до нее, – но в других отношениях лучше.

Что касается меня самого, то нет под небом такого средства, о котором я бы в этом случае не подумал и которого не испытал бы на себе, иной раз обращаясь прямо к душе и на все лады обсуждая с ней вопрос о пределах ее способностей. —

– Мне ни разу не удалось расширить их даже на дюйм! – иной раз, меняя систему и пробуя, чего можно достигнуть обузданием тела: воздержанием, трезвостью и целомудрием. Сами по себе, – говорил я, – они хороши – они хороши абсолютно – хороши и относительно; – они хороши для здоровья – хороши для счастья на этом свете – хороши для счастья за гробом. —

Словом, они были хороши для чего угодно, но не для того, что мне было надобно; тут они годились только на то, чтобы оставить душу точно такой, как ее создало Небо. Что до богословских добродетелей веры и надежды, то они, конечно, дают душе мужество; однако кротость, эта плаксивая добродетель (как всегда называл ее отец), отнимает его начисто, так что вы снова оказываетесь на том самом месте, откуда тронулись в путь.

И вот я нашел, что во всех обыкновенных и заурядных случаях нет ничего более подходящего, как…

– Право же, если мы можем сколько-нибудь полагаться на логику и если меня не ослепляет самолюбие, во мне есть кое-что от подлинной гениальности, судя хотя бы по тому ее симптому, что я совершенно не знаю зависти; в самом деле, стоит мне только сделать какое-нибудь открытие или напасть на какую-нибудь выдумку, которые ведут к усовершенствованию писательского искусства, как я сейчас же предаю их гласности, искренне желая, чтобы все писали так же хорошо, как пишу я.

– Что, конечно, и последует, если пишущие будут так же мало думать.

Глава XIII

Итак, в обыкновенных случаях, то есть когда я всего только туп и мысли рождаются трудно и туго сходят с пера —

Или когда на меня, непонятно каким образом, находит мерзкая полоса холодного и лишенного всякой образности слога и я не в силах из нее выбраться даже ценою спасения души моей, так что вынужден писать, как голландский комментатор, до самого конца главы, если не случится чего-нибудь —

– я ни минуты не трачу на переговоры с моим пером и чернилами; если делу не помогают щепотка табаку и несколько шагов по комнате – я немедленно беру бритву и пробую на ладони ее лезвие, после чего без дальнейших церемоний намыливаю себе подбородок и бреюсь, следя лишь за тем, чтобы случайно не оставить седого волоса; по окончании бритья я меняю рубашку – выбираю лучший кафтан – посылаю за самым свежим моим париком – надеваю на палец кольцо с топазом; словом, наряжаюсь с ног до головы самым тщательным образом.

Если и это не помогает, значит, впутался сам Сатана: ведь сами рассудите, сэр, – поскольку каждый обыкновенно присутствует при бритье своей бороды (хотя и нет правила без исключения) и уж непременно просиживает в течение этой операции лицом к лицу с самим собой, если производит ее собственноручно, – это особенное положение внушает нам, как и всякое другое, свои особенные мысли. —

– Я утверждаю, что образы фантазии небритого человека после одного бритья прихорашиваются и молодеют на семь лет; не подвергайся они опасности быть совсем сбритыми, их можно было бы довести путем постоянного бритья до высочайшего совершенства.– Как мог Гомер писать с такой длинной бородой, мне непостижимо – и коль это говорит против моей гипотезы, мне мало нужды.– Но вернемтесь к туалету. Ludovicus Sorbonensis считает оный исключительно делом тела, έξωτερική πρᾶξιζ[184], как он его называет, – но он заблуждается: душа и тело соучастники во всем, что они предпринимают; мы не можем надеть на себя новое платье так, чтобы вместе с нами не приоделись и наши мысли; и если мы наряжаемся джентльменами, каждая из них предстает нашему воображению такой же нарядной, как и мы сами, – так что нам остается только взять перо и писать вещи, похожие на нас самих.

Таким образом, когда ваши милости и ваши преподобия пожелаете узнать, опрятно ли я пишу и удобно ли меня читать, вы так же хорошо будете об этом судить, рассмотрев счет моей прачки, как и подвергнув разбору мою книгу; могу вам засвидетельствовать, что был один такой месяц, когда я переменил тридцать одну рубашку – так чисто я старался писать; а в результате меня бранили, проклинали, критиковали и поносили больше, и больше было таинственных покачиваний головой по моему адресу за то, что я написал в этом месяце, нежели за все, написанное мной в прочие месяцы того года, вместе взятые.

– Но их милости и их преподобия не видели моих счетов.

Глава XIV

Так как у меня никогда в мыслях не было начать отступление, для которого я делаю все эти приготовления, прежде чем я дойду до главы пятнадцатой,– — то я вправе употребить эту главу, как я сочту удобным,– в настоящую минуту у меня двадцать разных планов на этот счет – я мог бы написать главу о Пуговичных петлях. —

Или главу о Тьфу! которая должна за ними следовать —

Или главу об Узлах, в случае если их преподобия с ними справятся, – но темы эти могут вовлечь меня в беду; самое верное следовать путем ученых и самому выдвинуть возражения против написанного мной, хотя, наперед объявляю, я знаю не больше своих пяток, как их опровергнуть.

Прежде всего можно было бы сказать, что существует презренный род Ферситовой сатиры, черной, как чернила, которыми она написана, – (к слову сказать, кто так говорит, обязан поблагодарить генерального инспектора греческой армии за то, что тот не вычеркнул из своей ведомости личного состава имя столь уродливого и злоязычного человека, как Ферсит, – ибо эта небрежность снабдила вас лишним эпитетом) – в подобных произведениях, можно утверждать, никакие умывания и оттирания на свете не пойдут на пользу опустившемуся гению – наоборот, чем грязнее этот субъект, тем больше он обыкновенно преуспевает.

На это у меня только тот ответ – — по крайней мере, под рукой – что архиепископ Беневентский, как всем известно, написал свой грязный роман Галатео в лиловом кафтане и камзоле и в лиловых штанах и что наложенная на него за это епитимья (написать комментарий к Апокалипсису) хотя и показалась некоторым чрезвычайно суровой, другие совсем не сочли ее такой, единственно по причине упомянутого облачения.

Другим возражением против моего средства является его недостаточная универсальность; ведь поскольку бритвенная его часть, на кoторую возлагается столько надежд, совершенно недоступна, в силу непреложного закона природы, для половины человеческого рода, – я могу сказать лишь, что писатели женского пола, как в Англии, так и во Франции, поневоле должны обходиться без бритья. —

Что же касается испанских дам – за них я ни капельки не тревожусь. —

Глава XV

Вот, наконец, и пятнадцатая глава; она не приносит с собой ничего, кроме печального свидетельства о том, как быстро ускользают от нас радости на этом свете!

Но поскольку у нас шла речь о моем отступлении – торжественно объявляю: я его сделал! – Что за странное существо человек! – сказала она.

Я с вами совершенно согласен, – отвечал я, – но лучше нам выкинуть все эти вещи из головы и вернуться к дяде Тоби.

Глава XVI

Дойдя до конца аллеи, дядя Тоби и капрал спохватились, что им не туда была дорога, повернули кругом и направились прямо к дверям миссис Водмен.

– Ручаюсь вашей милости, – сказал капрал, поднеся руку к шапке монтеро, в то время как он проходил мимо дяди, чтобы постучать в дверь, – дядя Тоби, в противность своей неизменной манере обращения с верным слугой, ничего не сказал, ни хорошего, ни худого; дело в том, что он не привел как следует в порядок своих мыслей; ему хотелось устроить еще одно совещание, и когда капрал всходил на три ступени перед дверями – он дважды кашлянул, – при каждом покашливании горсть самых застенчивых духов дяди Тоби отлетала от него по направлению к капралу; последний целую минуту в нерешительности стоял с молотком в руке, сам не зная почему. Истомленная ожиданием, за дверью притаилась Бригитта, держа на щеколде большой и указательный пальцы, а миссис Водмен, с написанной во взгляде готовностью вновь лишиться невинности, сидела ни жива ни мертва за оконной занавеской, подстерегая приближение наших воинов.

– Трим! – сказал дядя Тоби – но когда он произносил это слово, минута истекла, и Трим опустил молоток.

Увидя, что все его надежды на совещание сокрушены этим ударом, – дядя Тоби принялся насвистывать Лиллибуллиро.

Глава XVII

Так как указательный и большой пальцы миссис Бригитты покоились на щеколде, капралу не пришлось стучать столько раз, сколько приходится, может быть, портному вашей милости, – я мог бы взять пример и поближе, ибо сам задолжал своему портному по крайней мере двадцать пять фунтов и дивлюсь терпению этого человека. —

– Впрочем, дела мои никому не интересны; а только препоганая это вещь залезть в долги, и, видно, рок тяготеет над казной некоторых бедных принцев, в особенности нашего дома, ибо никакая бережливость не в состоянии удержать ее под замком. Что же касается меня самого, то я убежден, что нет на земле такого принца, прелата, папы или государя, великого или малого, который искреннее, чем я, желал бы держать в порядке все свои расчеты с людьми – и принимал бы для этого более действенные меры. Я никогда не дарю больше полугинеи – не ношу сапог – не трачусь на зубочистки – и не расходую даже шиллинга в год на картонки с модным товаром; а шесть месяцев, что я в деревне, я живу на такую скромную ногу, что преспокойнейшим образом затыкаю за пояс Руссо, – я не держу ни лакея, ни мальчика, ни лошади, ни коровы, ни собаки, ни кошки и вообще никакой твари, способной есть и пить, кроме одной жалкой тощей весталки (чтобы поддержать огонь в моем очаге), у которой обыкновенно такой же плохой аппетит, как и у меня, – но если вы думаете, что описанный образ жизни обращает меня в философа, – то за ваше суждение, добрые люди, я гроша ломаного не дам.

Истинная философия – но о ней немыслимо вести речь, пока мой дядя насвистывает Лиллибуллиро.

– Войдемте лучше в дом.

Глава XVIII

Глава XIX

Глава XX

—– — * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *.

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * __ __ __

– Вы увидите это место собственными глазами, мадам, – сказал дядя Тоби.

Миссис Водмен покраснела – посмотрела в сторону двери – побледнела – снова слегка покраснела – пришла в себя – покраснела пуще прежнего; для непосвященного читателя я переведу это так: