Король-Демон

Я первым поднялся на вершину невысокого холма и стоял, предвкушая, как сейчас сюда подъедет карета, я расседлаю и стреножу Каземата, а сам заберусь внутрь и сосну часок. Погода становилась хуже, снег усилился, и я мечтал о теплых объятиях Алегрии.

Вместо этого у меня на глазах деревянный ящик, в котором находилось все, что было мне дорого, кувыркаясь покатился по каменистому склону. Спрыгнув на землю, я побежал вниз по обледенелым валунам, каким-то чудом удерживаясь на ногах. Долетев до дна оврага, карета пробила лед на замерзшей речке и застыла, перевернувшись набок. Тело одного кучера повисло, насаженное на острую ветку, другой кричал, придавленный экипажем. Крики прекратились, прежде чем я успел сбежать вниз.

Запрыгнув на разбитую карету, я дернул дверцу, и она осталась у меня в руках. Сперва в темноте я не смог разглядеть никакого движения, затем груда одеял зашевелилась, и показалась взъерошенная голова Алегрии.

– Я еще жива? – спросила она, содрогаясь от кашля.

– Жива, о боги, жива! – воскликнул я и, нырнув внутрь, прижал ее к груди.

«О боги, пожалуйста! – взмолился я. – Назовите свою цену, скажите, какую жертву вам принести. Но только не дайте ей умереть. Пожалуйста! Я редко взывал к вам, чувствуя, что, если донимать вас просьбами, когда мне хорошо, вы не станете меня слушать, когда мне будет плохо. Если хотите, возьмите меня, но только чтобы она осталась жить!»

Уланы помогли собрать все уцелевшее, и мы стали подниматься наверх.

На нас обрушился порыв ледяного ветра, и Алегрия поежилась.

– Так хорошо... оказаться на свежем воздухе, – с трудом произнесла она, пытаясь пошутить. – В этом ящике было так душно. Думаю, мне пора немного размяться.

Рассеянно слушая ее, я не отрывал глаз от дороги, заметенной снегом. Наконец на ней появилась скрипящая повозка с ранеными. Я замахал рукой, останавливая ее.

Возница не узнал меня в грязной шинели и давно не чищенном шлеме.

– Набита битком! – крикнул он. – Нет места ни для кого, ни для офицера, ни для рядового. Прочь с дороги!

Прыгнув перед лошадьми, Свальбард схватил их за упряжь, останавливая повозку.

– Стой, мать твою, когда к тебе обращается первый трибун! – рявкнул он.

– Сэр! Прошу прощения, – залепетал кучер, приходя в себя. Что вам угодно?

– Мы лишились нашего экипажа. Ты можешь взять к себе эту даму?

– Сэр... я бы с радостью, но места совсем нет. Сэр, я не вру, – добавил он, понимая, что если я захочу, то убью его, и никто меня не остановит.

Спустившись с козел, он откинул полог повозки. Я поморщился, почувствовав тошнотворный запах спекшейся крови. В тесной повозке, больше похожей на гроб, лежали буквально один на другом шесть человек.

– Возница, трогай, – властным тоном произнесла Алегрия. – Я крепче всех этих людей. Я могу идти самостоятельно.

Она тут же опровергла собственные слова, согнувшись пополам от боли.

– Слушайте, – сказал один из раненых, выбираясь из повозки. – Я не поеду, если даме придется идти пешком. Я как-нибудь и сам дойду.

Его мундир был в клочьях, на плечи была накинута подрезанная майсирская шинель, чтобы было удобнее идти. К шинели была приколота эмблема Седьмого гвардейского корпуса. Левая нога раненого была забинтована. Попробовав опереться на нее, он поморщился от боли, попробовал еще раз и слабо улыбнулся.

– Ну вот, черт побери, я готов вернуться в свою роту, сэр. Если только есть куда возвращаться.

Я знал, какую команду должен отдать, но не мог заставить себя сделать это.

– Возница, я сказала, трогай! – снова приказала Алегрия.

Кучер забрался на козлы.

– А вы, – продолжала она, оборачиваясь к гвардейцу, – залезайте назад.

Но его уже не было.

– Куда...

Свальбард молча указал на обочину дороги, обрывавшуюся в овраг. Подбежав туда, я посмотрел вниз и сквозь снежную пелену смутно разглядел человеческую фигуру, быстро ковылявшую прочь от дороги, навстречу темнеющей вдали суэби.

– Остановись! – окликнул я.

Но гвардеец не обернулся, не оглянулся, и через мгновение вьюга скрыла его от меня.

Я даже не успел узнать, как его звали.

Повозка с ранеными, больными и Алегрией стала частью нашего походного порядка. За всеми ухаживали двое моих улан, немного разбиравшихся в целебных травах.

Не успели мы свернуть с дороги, расставить кругом полдюжины открытых повозок, выставить охранение и начать готовить скудную трапезу, как меня нашел гонец от императора.

– Как они только посмели, трусливые ублюдки! – крикнул Тенедос, в ярости тыча жезлом в стенку шатра. Это был не вопрос, а утверждение. – Это же удар в спину! Проклятие, как они могли предать свою родину?

Император уже давно настойчиво пытался с помощью Чаши Ясновидения связаться с Никеей, но все было тщетно. Наконец он призвал на помощь семерых самых опытных колдунов Чарского Братства, чтобы увеличить мощь заклинания. Объединенными усилиями им удалось связаться с одним из братьев, остававшихся дворце. С той стороны тоже пытались установить связь, но безуспешно, до тех пор пока Провидцу не пришло в голову позвать своих сестер, Дални и Лею.

– Кровь услышит кровь, – объяснил Тенедос. Новости из столицы оказались плохими. Недавно произошла попытка государственного переворота. Ее возглавили Скопас и Бартоу, бывшие члены Совета Десяти, о которых предостерегал Кутулу. Их поддержали те самые бароны, что когда-то приходили ко мне вместе с Праэном, братом Маран, с просьбой оказать содействие в создании личной армии. Теперь эту группу возглавлял лорд Драмсит, чья преданность Нумантии и императору Тенедосу не возросла ни на йоту. Я едва сдержал ярость. Мне следовало бы выполнить свою угрозу и арестовать этих сукиных сынов.

Бунтовщикам удалось перетянуть на свою сторону два полка почетного караула, расквартированные в Никее, и захватить почти половину государственных учреждений. Но, как объяснил Тенедос, они совершили две ошибки: во-первых, не арестовали колдунов, а также отмахнулись от двух полков регулярной армии, расположившихся в окрестностях столицы в ожидании судов, которые доставили бы их на фронт.

– Была и третья ошибка, – закончил Тенедос. – У мятежников не было настоящих вождей. Так что когда они призвали к восстанию простой народ, люди просто разошлись по домам.

Через день с заговором было покончено, но и Скопаса, и Бартоу, и Драмсита поймать не удалось. Они скрылись в неизвестном направлении. Правда, в самой Никее восстановились спокойствие и порядок.

– По крайней мере на какое-то время, – закончил Тенедос.

– Чего хотели бунтовщики? Как они могли...

Боюсь, я бормотал чушь, словно выживший из ума глупец.

– Чего они хотели? Власти, разумеется. Как они могли пойти на такое? Легко. Когда лев становится слабым, свора шакалов пытается вырвать у него добычу. Все пошло не так... как должно было пойти. Полагаю, до столицы докатились слухи. А то, что от меня не было никаких известий с тех самых пор, как мы покинули Джарру, только усугубило ситуацию.

Я взял себя в руки.

– А что насчет Товиети? Они принимали участие в случившемся?

Пристально взглянув на меня, Тенедос нехотя признал:

– О них не упомянули ни словом. Возможно, у негодяев хватило ума понять, что только полные идиоты пойдут за Скопасом.

Я подумал, что Тенедос постоянно донимал Кутулу любителями желтых шелковых шнурков, приказывая ему забыть обо всем остальном, вспомнил о предостережениях главного тайного агента насчет Скопаса и Бартоу. Однако я прекрасно понимал, что было бы верхом глупости заводить сейчас об этом разговор или даже упоминать имя Кутулу, хотя мне отчаянно хотелось предложить императору вернуть его из ссылки и дать ему полную свободу действий. Каким бы жестоким ни был главный полицейский Нумантии, по крайней мере, появилась бы гарантия, что в тылу у нас будет все спокойно.

– И что нам остается делать? – спросил я.

– Пока что ничего. Дални расплакалась, когда я сообщил ей о гибели мужа. Похоже, она его действительно любила. Я приказал Чарским Братьям перевести все хоть сколько-нибудь подготовленные гвардейские части из Амура в Никею. – Тенедос нахмурился. – Как будто они не будут нужны нам самим, когда мы подойдем к границам Нумантии. Лея будет провозглашена регентшей.

Я постарался сохранить на своем лице непроницаемое выражение, прогоняя воспоминания о том, при каких обстоятельствах последний раз видел сестру императора – полуголой, ублажающей одновременно нескольких гвардейцев.

– Ничего хорошего в этом нет, – продолжал император, – но сейчас приходится довольствоваться тем, что имеем. Будем надеяться, теперь я буду постоянно держать связь с Никеей, и Чарские Братья не дадут Лее делать глупости. Проклятие, ну почему Рейферн погиб!

Я деликатно отвел взгляд. Некоторое время тишина нарушалась только ветром, рвущим парусину шатра.

– Впрочем, – наконец сказал Тенедос, – он все равно бы настоял на том, чтобы отправиться в поход вместе со мной, так что никакой разницы не было бы.

– Ваше величество, вы так и не ответили на мой вопрос. Что нам делать?

– Нам остается только двигаться как можно быстрее, – сказал император. При первой же представившейся возможности я оставлю армию и вернусь в Никею. Я не могу вести войну, когда мое собственное государство ускользает у меня из рук. Ты возьмешь на себя командование армией и остановишь майсирцев на границе Нумантии, если у них хватит глупости следовать за нами через Кейт.

Я едва расслышал его последние слова. Оставить армию? Как Тенедос может даже думать об этом? Разве присяга, принесенная нами, не требует от императора ответной верности?

Должно быть, император прочел мои мысли по выражению моего лица.

– Трибун, простых решений нет и не может быть. Особенно сейчас, когда весь наш мир рушится. Это лучший выход, который я могу предложить. Возможно, у тебя найдется что-нибудь получше, – но ты не забыл, что речь идет не только о твоей любимой армии, но и о всей Нумантии?

Тенедос ждал, презрительно скривив губы. Я молчал.

– Вот и отлично, – сказал он. – Так или иначе, это случится не сейчас. Я запрещаю тебе пересказывать наш разговор кому бы то ни было, в том числе своей женщине. Это все.

Кажется, мне удалось отсалютовать ему. Выскочив из шатра, я целый час метался по лагерю, давая выход бурлящей внутри ярости, не обращая внимания ни на снежный буран, ни на любопытные взгляды штабных офицеров. Наконец, несколько успокоившись, я вскочил на коня и отправился в свой отряд.

Император замыслил второй раз предать свою армию.

Порой я гадаю: если бы невероятное бездушие императора не стало причиной моего черного настроения, если бы я обошелся с Эрном иначе, изменило бы это что-нибудь? Скорее всего, не изменило, ибо Эрн всегда в первую очередь думал о собственном благополучии.

Возвращаясь со свитой в сгущающихся сумерках, я наткнулся на затор на дороге. Нам навстречу двигался небольшой караван из шести грузовых повозок с огромной роскошной каретой впереди. Первая пара лошадей головной повозки пала, и экипаж остановился. Вокруг суетились пехотинцы. Мешая друг другу, они толкали его руками, пытаясь сдвинуть с места.

Приказ императора был совершенно определенный.

– Капитан Балк! Разыщи офицера, командира этой колонны, и, передав ему от меня лучшие пожелания, скажи, чтобы он распорядился забрать из этой колымаги все ценное, а затем столкнуть ее на обочину.

Не успел Балк отправиться выполнять мое приказание, как из кареты донесся гневный крик:

– Черта с два, свиная задница! Эта повозка является собственностью трибуна, и никому не позволено ее трогать! Ты, голосистый кусок дерьма, вместо того чтобы разыгрывать из себя бога, помоги солдатам!

Соскочив с коня, я подошел к карете и увидел внутри трибуна Эрна, перепачканного грязью и кипящего от ярости. Он узнал меня в тусклом свете фонарей экипажа.

– А, это вы, – смутился Эрн.

– Да, это моя задница, – отрезал я, спуская свой гнев с поводка. – Что здесь происходит, черт побери?

– В этих повозках... в этих повозках имущество моего штаба, – запинаясь пробормотал Эрн. – Я сейчас же пошлю одного их офицеров вперед и прикажу привести пару лошадей. Как только они прибудут, мы тронемся в путь.

– Капитан Балк, исполняйте мой приказ!

– Слушаюсь, сэр!

– Вы не сделаете этого, а'Симабу, – огрызнулся Эрн. – У меня тоже есть права!

– Сэр, попрошу стоять по стойке смирно, разговаривая со мной, – крикнул я. – Хоть вы и трибун, но я генерал армии, не так ли? Вы хотите попасть на гауптвахту?

Я смутно подумал, что в последнее время стал чересчур часто использовать эту угрозу.

– Это же абсурд какой-то! – пробормотал Эрн, покраснев так, что его лицо сравнялось по цвету с расшитым золотом мундиром.

– Двое ко мне! – приказал я.

Подбежали Курти и Свальбард, старающиеся сохранить безучастные лица.

– Сорвать парусину с первой повозки!

– Будет исполнено, сэр!

– Черт побери, трибун... – начал было Эрн и осекся.

Мои люди, забравшись на повозку, выхватили кинжалы и перерезали веревки. Тяжелая парусина упала вниз. Разумеется, «штабное имущество» оказалось бочками с вином, ветчиной, мешками с зерном, говяжьими окороками, замерзшими на морозе, и другими продуктами. Пехотинцы застыли на месте, ошеломленно разглядывая эти деликатесы, которых они не видели уже много недель. Я услышал приглушенный рев, напоминающий рык голодного тигра. Ко мне подбежал офицер.

– Сэр, капитан верхней половины Ньюэнт прибыл в ваше распоряжение.

– Приказываю убрать эту повозку с дороги, – распорядился я. У меня мелькнула мысль о праве собственности, но ее тотчас же смыл бешеный гнев. — Вот мой приказ, и я требую, чтобы он был выполнен неукоснительно. Этот человек – трибун Эрн.

– Я знаю, сэр. Наша часть входит в состав его корпуса.

– Очень хорошо. Трибуну Эрну позволяется наполнить одну повозку – только одну, – выбрав все, что он пожелает, из содержимого этой и остальных пяти повозок. После этого трибун сможет продолжать путь. Все остальное — лошади, повозки, то, что в них нагружено, – отныне являются собственностью вашей части. Разделите это поровну между офицерами и солдатами. Воспользуйтесь этим добром рачительно и по справедливости. Клянусь, если я услышу о том, что вы кому-то оказывали предпочтение, вас повесят, а по возвращении в Никею я сообщу вашим родственникам о том, как вы опозорили свой мундир.

– Не беспокойтесь, у вас не будет на то оснований, – решительно заявил Ньюэнт.

– Надеюсь. Если трибун Эрн попытается вам помешать, приказываю задержать его здесь до тех пор, пока не подоспеет мой арьергард. Затем я сам займусь арестованным.

– Будет исполнено, сэр!

Эрн сверкнул глазами, переводя взгляд с меня на капитана.

– Трибун, – сказал я, поворачиваясь к нему, – вы слышали мой приказ и должны неукоснительно его выполнить, в противном случае вы предстанете перед имперским правосудием. Вам понятно?

Эрн пробормотал что-то невнятное, и я воспользовался испытанным способом, к которому прибегают командиры, муштрующие новобранцев.

– Я спросил, вам понятно? – повторил я, склонившись к его лицу, но так громко, словно он находился на противоположном краю плаца.

Эрн открыл было рот, чтобы огрызнуться, но наконец у него хватило ума сообразить, в каком я сейчас состоянии.

– Да, – буркнул он.

– Так точно!

– Так точно, сэр.

– Вот и хорошо, – сказал я. – Далее, если я только услышу, что вы попытались отомстить этому офицеру или его полку, вы немедленно будете смещены с должности и у вас отберут всех слуг и ординарцев.

Эрн побледнел, ибо это было бы равносильно смертному приговору: несмотря на свой высокий чин, он превратился бы в самого последнего маркитанта.

– Это все!

Вернувшись к своему коню, я вскочил в седло, и мы двинулись сквозь толпу пехотинцев. Нас провожали приветственными криками и – на моей памяти впервые за последнее время – смехом.

Капитан Балк привлек мое внимание к трупу, лежащему на обочине.

Это был гигант лет пятидесяти. Правую руку ему недавно ампутировали, и окровавленные бинты слетели с культяпки. Суровое лицо покойника было изборождено морщинами. Знаки различия указывали, что он был полковым проводником. Ветеран, но и ветераны тоже умирают. Наконец я заметил то, на что указывал мне Балк. Офицерский мундир был разодран, и под ним виднелось знамя, обмотанное вокруг тела.

Этот проводник был последним солдатом своего полка. Сняв знамя с флагштока, он хотел доставить его на родину, в Нумантию.

Я думал, страшнее бегства из Кейта уже ничего не могло быть, но сейчас было гораздо хуже – я присутствовал при медленной смерти своей армии, своего императора, своей родины.

Не только солдаты, но и офицеры оставались без своих частей. Тенедос, собрав всех офицеров, которым стало некем командовать, образовал так называемый «Священный эскадрон», поручив ему единственную задачу – заботу о его личной безопасности.

В телохранителях у императора и без того не было недостатка, но по крайней мере теперь у этих офицеров появилось хоть какое-то дело, хоть что-то, чем можно было заполнить мысли во время долгого однообразного похода. Кому-то это помогло, но были и такие, с кем не смог справиться и сам Тенедос.

Одним из них был трибун Мирус Ле Балафре. Курти доложил мне, что он находится вместе с 20-м полком, без слуг, без охраны, без штаба, как простой солдат. Я послал одного из офицеров отыскать Ле Балафре и попросить его присоединиться к моему штабу. Офицер вернулся, сказав, что не смог найти трибуна.

Я снова попытался разыскать Ле Балафре, но опять тщетно. Я уж было собрался сам отправиться за ним и трясти и лупить его до тех пор, пока он не очнется и не вернется к жизни. Но в это время отряд, в котором находился Ле Балафре, был выслан навстречу негаретам.

Неприятелей оказалось гораздо больше, чем предполагалось, – два полных эскадрона, почти двести человек. Наши кавалеристы осадили своих коней, готовые повернуть назад за подкреплением.

Ле Балафре крикнул что-то – как сказали, боевой клич полка, расформированного двадцать лет назад, – пришпорил коня и на полном скаку врезался в неприятельский строй. Негареты опешили, увидев сумасшедшего, приближающегося к ним, вытянув вперед саблю и стоя в стременах.

Трибун налетел на них. Замелькала его сабля, наступило смятение, и Ле Балафре потеряли из виду. Через несколько минут негареты умчались прочь, будто за ними гнался целый полк. На снегу остались шестеро убитых и умирающих.

Неподалеку лежал Ле Балафре. На его теле было свыше двух десятков ран. Когда его перевернули, солдаты увидели, что у него на лице застыла удовлетворенная улыбка.

Я вспомнил, что он сказал, когда жгли тело Мерсии Петре: «Это была хорошая смерть. Наша смерть, смерть настоящего солдата».

Надеюсь, Сайонджи оказала ему величайшую честь, освободив от долга перед Колесом. Ибо я не могу себе представить, что когда-либо родится еще один такой же великий воин.

В кои-то веки тучи рассеялись, и стали видны бесконечная суэби и ровная, прямая дорога, уходящая к горизонту. Если где-то рядом и бродили негареты, в этот день они, видимо, решили донимать другие части. Если бы не сплошная темная масса шатающихся от усталости, умирающих людей и трупы, раскиданные на несколько миль по обе стороны от основного тракта, погоду можно было бы назвать просто прекрасной.

Каземат, споткнувшись, завалился на бок, сбросив меня на заснеженный откос. Он попытался встать, но не смог и с бесконечным сожалением посмотрел на меня.

Я взглянул на то, что осталось от этого некогда великолепного жеребца: ребра выпирали, грива и хвост отросли и спутались, кожа, давно не мытая, стала матовой. Вращая потускневшими глазами, Каземат попробовал заржать, обнажая почерневшие десны, но смог издать только слабый хрип.

Мне следовало отыскать квартирмейстера и отдать коня ему, но я не мог.

В четверти мили от дороги была узкая лощина, и я, взяв Каземата за поводья, медленно повел его туда. Лощина была в длину всего футов пятьдесят, и там намело снега по пояс, но ее не было видно с дороги.

Каземат покорно шел следом за мной. Он остановился, словно понимая, что сейчас произойдет.

Порывшись в переметной суме, я нашел на дне крошки сахара и предложил коню слизнуть их с моей перчатки.

Поглаживая Каземата левой рукой по холке, я смотрел ему в глаза, чтобы он не видел, что делает моя правая рука. Сделав резкое движение, я перерезал коню горло подарком Йонга. Хлынул фонтан крови.

Каземат попытался попятиться назад, но не смог. Упав на бок, он дернулся один раз и затих. Убрав кинжал, я медленно побрел назад к дороге.

Солнце померкло, и небо стало иссиня-черным.

Солдаты 17-го полка нашли шатер для Алегрии и меня. Эта пестрая парусина, разрисованная пейзажами далеких земель, должна была укрывать от летнего дождика и зноя детей какого-то майсирского вельможи. Один из солдат, умеющий обращаться с иголкой, подшил изнутри одеяла, и в шатре было довольно уютно даже в мороз. Застелив пол парусиной, мы уложили меховые постели, и внутри стало тепло. Как правило, мы спали полностью одетыми, и я позволял себе единственную поблажку – скидывать сапоги перед тем, как забраться под одеяло к Алегрии.

Ее болезнь никак не проходила. Алегрия еще больше побледнела, и приступы кашля причиняли ей сильные страдания.

Решив, что Алегрия уже заснула, я приготовился осторожно лечь в постель, но тут она открыла глаза.

– Дамастес, пожалуйста, возьми меня.

Я не знал, получится ли у меня, так сильно я устал. Тем не менее я послушно разделся.

Алегрия лежала под мехами полностью обнаженная. Обняв, я нежно ее поцеловал, погладил по голове, стараясь не обращать внимания на то, как она исхудала, какими жесткими стали ее шелковистые волосы. Как ни странно, дыхание Алегрии участилось, и я возбудился. Она перевернулась на спину и раздвинула ноги. Я улегся на нее, проникнув членом в чрево, и Алегрия начала двигаться, плавно и ритмично, постанывая от наслаждения.

Ее тело забилось в сладостных судорогах, и через мгновение я тоже познал верх блаженства.

– Ну вот, — сказала Алегрия, когда ее дыхание чуть успокоилось. – Спасибо.

– Это тебе спасибо.

– Я тебя люблю.

– И я тоже всегда буду тебя любить, – сказал я.

– Но есть же где-то и другие, хорошие места, правда? – прошептала Алегрия.

– Разумеется, – подтвердил я, хотя у меня уверенности не было.

– Мы там будем счастливы, – сказала она.

– Что ты имеешь в виду?

Алегрия ничего не ответила, но ее дыхание стало ровным, и она заснула. Хвала не знаю каким богам, которым я теперь больше не могу поклоняться, но я не последовал за ней в царство сна. Я просто лежал рядом, прижимая ее к себе, не покидая ее чрева, и пытался сдержать слезы.

Посреди ночи, не вскрикнув, не вздрогнув, Алегрия перестала дышать.

И моя жизнь кончилась.

Глава 28

ИЗМЕНА И БЕГСТВО

Но все же я остался жить. Если бы Сайонджи отняла у меня все, тогда я вернулся бы к ней. Я стал бы постоянно искать смерти до тех пор, пока она не даровала бы мне отдых и прощение, вернув на Колесо.

Мои Красные Уланы нашли дрова для погребального костра, а Тенедос лично прочел молитву, оказав тем самым большую честь. Но это, как и все остальное, не имело для меня абсолютно никакого значения.

Отступление продолжалось. Негаретам, партизанам и солдатам регулярной майсирской армии, сталкивающимся с моей гвардией, приходилось просить пощады у богов, ибо от меня им ее ждать было нечего. Мы наносили сильнейший удар, а затем продолжали преследование до тех пор, пока противник не оказывался загнан в угол, после чего перебивали всех до последнего человека.

Мы тоже несли потери, но что с того? Все люди смертны, и всем нам было суждено погибнуть в этой бескрайней пустыне. Так не лучше ли умереть с мечом в руке, пролив кровь врага, чем медленно замерзнуть?

Пленные говорили, что негареты считают меня демоном, которого невозможно убить, и порой мне начинало казаться, что это правда, ибо смерть косила солдат справа и слева от меня, а я сам не получал даже царапины. Бок о бок со мной сражались Свальбард и Курти, и их также миловала судьба.

Армия тащилась вперед, оставляя в снегу трупы, повозки, лошадей. Сезон Бурь закончился, и начался Сезон Туманов, но погода нисколько не улучшилась.

Но постепенно к нам возвращалась надежда. Город Осви теперь должен был быть где-то совсем рядом, а от него недалеко и до границы. По крайней мере, мы покинем эту адскую страну. Королю Байрану незачем преследовать остатки разбитой армии – так надеялись все.

Лишь я, Свальбард, Курти да еще горстка людей понимали, что до мира еще очень далеко и путь к нему преградят суровые горы Кейта, свирепые хиллмены и их повелитель, кровожадный ахим Бейбер Фергана. За каждой скалой будет таиться смерть, в каждом ущелье нас будет ждать засада. Но я ничего не говорил.