История Рима от основания Города

Рассказывают, что в том году [343 г.] народ вынес суровые приговоры ростовщикам, привлеченным эдилами к суду. Без всякой особенной причины дело дошло до междуцарствия; вслед за тем в консулы были выбраны оба патриция – Марк Валерий Корв (в третий раз) и Авл Корнелий Косс, так что могло казаться, что такова и была цель этой меры.

29. Далее пойдет рассказ о войнах уже более важных как по могуществу врагов, так и по отдаленности стран и продолжительности времени, в течение которого шла борьба. Ибо в том году поднято было оружие против самнитов, племени, могучего своими вооруженными силами. За самнитскою войной, которая велась с переменным счастьем, последовала борьба с Пирром, после Пирра с карфагенянами. Какое страшное напряжение! Сколько раз государство подвергалось величайшей опасности, чтобы получить возможность достичь современного могущества, едва выносимого!

Причина войны римлян с самнитами, соединенными узами союза и дружбы, явилась извне, а не возникла среди их самих. Когда самниты, пользуясь превосходством сил, несправедливо напали на сидицинов, те вследствие своей слабости вынуждены были прибегнуть к защите более сильных и соединились с кампанцами. Изнеженные кампанцы принесли в помощь больше свое имя, чем силы, и, будучи разбиты в Сидицинской области закаленными в военном деле самнитами, всю тяжесть войны обратили на себя; ибо самниты, оставив сидицинов, напали на самый оплот соседей – на кампанцев, которых победить можно было так же легко, а взять добычи и получить славы можно было больше. Заняв крепким гарнизоном Тифаты – холмы, возвышающиеся над Капуей, и построившись четырехугольником, они спустились оттуда на равнину, лежащую между Капуей и Тифатами. Здесь последовала новая битва; загнанные после неудачного сражения в город, кампанцы вынуждены были просить помощи у римлян, так как, за истреблением цвета своей молодежи, им не на что было надеяться у себя дома.

30. Вступив в сенат, послы говорили в главных чертах так: «Кампанский народ отправил нас к вам, сенаторы, просить дружбы навеки и помощи в настоящее время. Если бы мы искали вашей дружбы при счастливых обстоятельствах, то насколько дело устроилось бы скорее, настолько же узы ее были бы менее прочны: ибо тогда, помня, что мы вступили в дружбу при равных условиях, мы, быть может, друзьями были бы так же, как и теперь, но были бы менее подчинены и послушны вам; теперь же, связанные вашим состраданием, найдя у вас защиту в тяжелых обстоятельствах, мы должны будем оценить и оказанное нам благодеяние, чтобы не явиться неблагодарными и не заслуживающими никакой помощи ни от богов, ни от людей.

И клянусь Геркулесом: то обстоятельство, что самниты ранее сделались вашими друзьями и союзниками, не ведет, по моему мнению, к тому, чтобы не принимать нашей дружбы, но обозначает только, что они выше нас в силу давности и почетного положения; союз с самнитами не возбраняет ведь вам заключать новые договоры. Для вас всегда служило достаточно основательной причиной заключать дружбу, если кто-нибудь, кто желал присоединиться к вам, хотел стать вашим другом; присоединение же к числу ваших друзей кампанцев, хотя настоящее наше положение не позволяет нам хвастаться, составляет, по-моему, немаловажное увеличение вашего благополучия, так как ни по размерам города, ни по плодородию полей мы не уступаем ни одному народу, кроме вас. У эквов и вольсков, постоянных врагов этого города, когда бы они ни двинулись, мы будем в тылу, и что вы сперва сделаете в защиту нашего благополучия, то мы всегда будем делать в защиту вашей власти и славы. Покорив племена, живущие между нами и вами, – а что это случится скоро, в том ручается ваша доблесть и счастье, – вы будете хозяевами сплошь вплоть до наших пределов. Судьба заставляет нас признаться в горькой и достойной жалости истине: дело дошло до того, сенаторы, что кампанцы должны принадлежать или друзьям, или врагам вашим. Если вы защитите нас, мы будем вашими, если покинете, мы будем принадлежать самнитам! Итак, рассудите, что лучше для вас – чтобы Капуя и вся Кампания присоединились к вашим силам или к самнитским? Справедливо, римляне, чтобы ваше милосердие и ваша помощь были доступны всем, преимущественно же тем, кто, оставаясь свыше сил верным другим, просившим помощи, сам прежде всех поставлен в необходимость искать ее. Впрочем, на словах только мы сражались за сидицинов, на деле же за себя, так как мы видели, что безбожные разбойники-самниты нападают на соседний народ и что пожар этот, истребив сидицинов, перекинется к нам. Ведь и теперь самниты идут на нас не потому, чтобы их огорчала нанесенная обида, а потому, что рады представившемуся случаю. Или если бы это было мщение, вызванное раздражением, а не выполнение страстного желания, то разве мало было поражений наших войск сперва в Сидицинской области, а затем в самой Кампании? Что это за жестокий гнев, которого не могла утолить кровь, пролитая в двух сражениях? Сюда следует присоединить опустошение полей, захват людей и скота, сожжение и разрушение усадеб, уничтожение всего мечом и огнем; разве это не могло утолить гнева? Но им надо выполнить свое страстное желание. Оно влечет их к осаде Капуи; они хотят или разрушить прекраснейший город, или сами владеть им. Но лучше вы, римляне, овладейте им, оказывая нам ваше благодеяние, и не позволяйте им злодейски взять его! Я говорю перед народом, который не уклоняется от справедливой войны; но если только вы пообещаете нам свою помощь, то, я думаю, вам даже и не придется воевать: презрение самнитов простирается лишь на нас, но не восходит выше; поэтому одна тень вашей помощи, римляне, может защитить нас, и затем все – свое достояние и самих себя – мы будем считать вашим: для вас будут возделываться кампанские поля, для вас будет густо заселен город Капуя; вы будете у нас в числе основателей, родителей, бессмертных богов; у вас не найдется ни одной колонии, которая превзойдет нас послушанием и верностью по отношению к вам. Пусть, сенаторы, ваша воля и ваша непобедимая мощь будет за кампанцев, прикажите нам надеяться, что Капуя будет невредима. Какое множество народа всех сословий, думаете вы, провожало нас, когда мы отправлялись? До какой степени все, что мы оставили, преисполнено обетов и слез? В каком ожидании теперь сенат и народ кампанский, жены и дети наши? Я уверен, что все население стоит у ворот и смотрит вперед на дорогу, ведущую отсюда. Какую же весть, сенаторы, приказываете вы принести этим встревоженным и напряженно ожидающим людям? Один ответ означает спасение, победу, свет и свободу, что означает другой, я боюсь и выговорить. Итак, принимайте решение о нас или как о ваших будущих союзниках и друзьях, или как о погибших».

31. Затем, по удалении послов, спрошено было мнение сената; хотя бóльшая часть полагала, что величайший и богатейший город Италии, плодороднейшие и близкие к морю поля будут житницей римского народа, на случай колебания цен на продовольствие, но верность союзу восторжествовала над такой великой выгодой, и консул, согласно решению сената, дал такой ответ: «Сенат считает вас, кампанцы, достойными помощи, но установить с вами дружбу справедливо лишь при условии ненарушения более старинной дружбы и союза. Самниты связаны с нами союзным договором; поэтому в вооруженной помощи против самнитов, которая более оскорбит богов, чем людей, мы вам отказываем, но, согласно международному праву и законам религии, мы пошлем просить союзников и друзей не причинять вам никакого насилия».

На это глава посольства, согласно данному ему дома полномочию, сказал: «Так как вы не хотите законно защищать нашего достояния силою против насилия и обиды, то свое достояние вы, во всяком случае, будете защищать; мы сдаем в вашу власть, сенаторы, и во власть римского народа кампанский народ и город Капую, поля, храмы богов, все, принадлежащее богам и людям, и что бы за тем ни случилось с нами, случится с вашими подданными».

При этих словах все они, стоя в преддверии курии, пали на колени, простирая руки к консулам и проливая слезы. Сенаторы были взволнованы такой превратностью человеческой судьбы, видя, что этот могущественный народ, известный своею роскошью и высокомерием, народ, у которого еще недавно соседи просили помощи, до того пал духом, что передает себя и все свое достояние в чужую власть. При таких условиях уже казалось, что справедливость требует не выдавать союзников; высказывали мнение, что самнитский народ будет не прав, если станет осаждать территорию и город, ставший под власть римского народа. Ввиду этого решено было немедленно отправить к самнитам посольство, которому поручено было сообщить им о просьбе кампанцев, об ответе сената, согласном с дружественными отношениями к самнитам, о последовавшей наконец сдаче, и приказано было просить именем союза и дружбы пощадить римских подданных и не идти с оружием на ту область, которая стала собственностью римского народа; если кроткие речи не будут иметь успеха, то послы должны были возвестить самнитам от лица римского народа и сената, чтобы они не касались города Капуи и Кампанской области. На эти заявления послов, сделанные в собрании самнитов, дан был весьма грубый ответ: они не только заявили, что будут вести эту войну, но даже в присутствии послов их начальники, выйдя из курии, призвали командиров когорт[472] и громогласно приказали им немедленно отправиться в кампанские поля для грабежа.

32. Когда послы вернулись в Рим с таким ответом, сенаторы, отложив все другие заботы, отправили фециалов требовать удовлетворения, а так как его не последовало, то, объявив торжественно войну, постановили возможно скорее доложить об этом деле народу; согласно его воле, оба консула, двинувшись из города с войсками, Валерий в Кампанию, Корнелий в Самний, расположились лагерем, первый у горы Гавра, второй – у Сатикулы[473]. Валерий ранее повстречался с самнитскими войсками, так как самниты полагали, что вся тяжесть военного удара будет направлен туда; вместе с тем они были раздражены против кампанцев, столь проворных то оказывать помощь, то просить ее против них. Как только они завидели римский лагерь, все начали требовать у вождей сигнала к битве, утверждая, что римлян, пришедших на помощь кампанцам, постигнет та же участь, какая постигла кампанцев, пришедших на помощь сидицинам.

Валерий, промедлив несколько дней, чтобы испытать врага в легких стычках, дал сигнал к битве; в краткой речи он убеждал своих воинов не бояться новой войны и нового врага: чем дальше они будут подвигаться от города, тем более и более слабые племена[474] встретят они; доблесть самнитов не следует измерять поражениями сидицинов и кампанцев; какие бы люди ни сражались друг с другом, одна сторона непременно должна понести поражение. Что же касается кампанцев, то их, несомненно, скорее победила чрезмерная роскошь, вызванная изобилием во всем, и собственная изнеженность, чем сила врагов. Да и что значат две удачные войны, веденные самнитами за столько веков, в сравнении со столькими успехами римского народа, который считает чуть ли не больше триумфов, чем лет от основания города, который силою оружия укротил все окрестные племена: сабинян, Этрурию, латинов, герников, эквов, вольсков, аврунков; который, победив в стольких сражениях галлов, загнал их наконец в море и на корабли? Каждый, идя на бой, должен столько же надеяться на собственную военную славу и доблесть, сколько смотреть и на то, под чьим личным предводительством и главным начальством предстоит сражаться – под начальством ли такого человека, которого только следует слушать, так как он говорит блестящие речи, который храбр только на словах и не знает военного дела, или такого, который и сам умеет обращаться с оружием, выступать перед знамена и быть в самых опасных пунктах битвы. «Я хочу, воины, – говорил он, – чтобы вы следовали моим делам, а не словам, и искали у меня не только распоряжений, но и примера. Три консульства и величайшую славу я приобрел не при помощи партий и соглашений, обычных у знатных людей, а личной своей доблестью. Можно было некогда говорить: “Ты ведь – патриций, потомок освободителей отечества, род твой в том же году получил консульство, как наш город консула”; теперь же консульство одинаково доступно и нам, патрициям, и вам, плебеям, и является наградою не за происхождение, как прежде, а за доблесть. Поэтому, воины, обращайте ваши взоры на высшие отличия. Если люди по воле богов дали мне новое прозвание Корвин[475], то из-за этого не забыто старое прозвище нашего рода – Публикола; на войне и дома, в частной жизни, в малых и больших должностях, одинаково в звании трибуна и консула, беспрерывно во все, следовавшие одно за другим, консульства, я всегда забочусь и заботился о римских плебеях. Теперь в предстоящем нам подвиге с помощью богов добудьте вместе со мной небывалый и полный триумф над самнитами!»

33. Не было никогда вождя более близкого к воинам, который не тяготился исполнением обязанностей наравне с самыми последними воинами, который был так доступен во время военных игр, когда сверстники затевают состязания в ловкости и силе; с одинаковым выражением лица он побеждал и уступал победу и не презирал противника, кто бы он ни был; в действиях своих обнаруживая щедрость по мере средств, в речах столько же помня о чужой свободе, сколько о своем достоинстве, он исправлял свои должности в том же духе, с каким искал их, а это особенно приятно народу. Итак, все войско, с невероятною бодростью отвечая на увещание вождя, выступило из лагеря.

В этом сражении более, чем когда-либо, обе стороны сражались с одинаковой надеждой, с равными силами, с уверенностью в себе, но без пренебрежения к противнику. Самнитам прибавляли мужества недавние подвиги и двойная победа, последовавшая немного дней назад тому, римлянам же, наоборот, деяния четырех веков и победы, с самого основания города; но тех и других озабочивало незнакомство с врагом. Битва показала, каково было их настроение; ибо они сражались так, что долгое время строй не подавался ни в ту, ни в другую сторону. Тогда консул, считая необходимым навести на врага панику, так как его нельзя было прогнать силой, попытался произвести беспорядок среди первых знамен врагов, пустив на них всадников. Но, видя, что конные отряды напрасно с шумом толкутся на небольшом пространстве и не могут открыть доступа к врагу, он выехал к тем, которые стояли перед знаменами легионов, спрыгнул с коня и сказал: «Воины! Это дело наше, пехотинцев; смотрите же, как я буду прокладывать мечом путь всюду, где только натолкнусь на неприятельский строй, так и каждый из вас пусть убивает встречающихся на пути; и, произведя резню, вы увидите очищенным то место, где теперь сверкают вражеские копья!» Так сказал он, и всадники, по приказанию консула, быстро отступают на фланги и открывают легионам путь в центр вражеского строя. Прежде всех консул бросается на врага и убивает первого, с которым встретился. Воспламененные этим зрелищем, воины начинают страшное избиение направо и налево; но самниты упорно стояли, хотя больше получали ран, чем наносили их. И уже битва продолжалась довольно долго, около знамен самнитов было жестокое побоище, но нигде еще не было бегущих; до такой степени они твердо решились уступить победу лишь смерти.

Итак, римляне, чувствуя, что силы их уже слабеют от усталости, и видя, что останется небольшая часть дня, с яростью бросаются на врага. Только тут обнаружилось, что он отступает и что дело клонится к бегству; тогда самнитов начали брать в плен и убивать; и мало их осталось бы, если бы ночь не остановила не сражение, а скорее победу. И римляне сознавались, что они никогда не дрались с более упорным врагом, и самниты на вопрос, чтó прежде всего обратило в бегство таких стойких воинов, говорили, что им казалось, будто глаза римлян горят, что выражение их лиц свидетельствовало об исступлении, складки около рта выражали ярость; именно это более, чем что-нибудь другое, навело панику. Не только исход битвы, но и удаление их ночью служили тому доказательством. На следующий день римляне овладели опустевшим неприятельским лагерем, куда с поздравлениями собрались все кампанцы от мала до велика.

34. Впрочем, эта радость едва не была омрачена страшным поражением в Самнии. Ибо консул Корнелий, двинувшись от Сатикулы, неосторожно завел войско в лесистые горы, пересекаемые глубокой долиной и занятые со всех сторон врагами, и увидел их над головой только тогда, когда уже невозможно было отступить в безопасное место. Пока самниты медлили, ожидая, чтобы весь отряд спустился в самую глубокую часть равнины, военный трибун Публий Деций заметил выдающуюся среди гор вершину, господствующую над неприятельским лагерем; войску с обозом на нее трудно было взойти, но воинам налегке не трудно. Итак, он обратился к испуганному консулу: «Видишь ли ты, Авл Корнелий, ту вершину над врагом? Это оплот нашей надежды на спасение, если мы быстро займем ее, пользуясь тем, что самниты в ослеплении оставили ее. И ты дай мне только принципов и гастатов из одного легиона; когда я взберусь с ними на вершину, ты без всякого страха иди отсюда и спасай себя и войско; ибо враг, доступный для всех наших ударов, не в состоянии будет двинуться, не губя себя. А нас затем спасет или счастье римского народа, или наша собственная доблесть».

Получив похвалу от консула и взяв отряд, он незаметно пробрался через горы; и враги увидали его только тогда, когда он приблизился к тому месту, которое хотел занять. Все оцепенели от изумления, и так как взоры всех были обращены на него, то это дало время консулу вывести войско на ровное место, а ему самому занять вершину горы. Поворачиваясь то туда, то сюда и упустив случай для того и другого, самниты не в состоянии были ни преследовать консула иначе, как двигаясь по той же долине, на которой еще недавно он был под их стрелами, ни направить своего войска на занятый над ними Децием холм. Но раздражение, а также близость места и самая малочисленность врага возбудили их особенно против тех, которые вырвали у них возможность действовать, и они хотели то со всех сторон окружить холм воинами, чтобы отрезать Деция от консула, то освободить путь, чтобы напасть на него, когда он спустится в равнину. Пока они недоумевали, что именно делать, настала ночь.

Сперва Деций надеялся, что ему придется сражаться с возвышенного места, когда враги будут подступать к холму; затем им овладело удивление, что они не вступают в бой и не окружают его, насыпав вал, если неудобство местности препятствует их первому плану. Тогда, позвав к себе центурионов, он сказал им: «Что это за невежество в военном деле и леность! И как это они победили сидицинов и кампанцев? Вы видите, они двигают знамена то туда, то сюда и то сносят их в одно место, то несут в разные стороны; а работ не начинает никто, между тем как нас можно было уже окружить валом. Если мы останемся здесь долее, чем выгодно, тогда мы уподобимся им. Идите же за мной разузнать, пока еще несколько светло, где они ставят посты, где открыт выход отсюда!» Все эти места он обошел, одевшись в плащ простого воина, ведя с собою центурионов, тоже в одежде воинов из манипулов, с целью не дать врагам заметить, что ходит вождь.

35. Расставив затем караулы, всем остальным он велит дать приказ тихо собраться к нему с оружием, когда труба протрубит вторую стражу. Когда они, согласно приказанию, молча сошлись, он сказал: «Оставив обычные у воинов одобрения, храните молчание, пока будете слушать меня. Когда я изложу вам свое мнение, тогда те из вас, которые будут согласны с ним, молча перейдут на правую сторону; какая сторона окажется больше, мнение той и будет принято. Теперь же слушайте, что я замышляю. Враг окружает вас здесь не потому, что вы сюда бежали, и не потому, что вы остались здесь по трусости; доблестью вы взяли это место, доблесть же должна вывести вас отсюда. Идя сюда, вы спасли римскому народу отличное войско; прорвавшись отсюда, спасите самих себя; вы достойны славы, так как, подав, несмотря на свою малочисленность, помощь очень многим, сами не нуждаетесь ни в чьей помощи. Перед вами такие враги, которые вчера по глупости не воспользовались случаем уничтожить всю армию, которые только тогда заметили этот удобный холм, возвышающийся над их головами, когда мы заняли его; столько тысяч человек, несмотря на нашу малочисленность, не помешали нам подняться сюда, а когда мы заняли это место, не окружили нас валом, хотя оставалась еще большая часть дня. Одурачив их так, когда они видели и бодрствовали, вы не только обязаны, но необходимо должны обмануть их, когда они спят. Мы находимся в таком положении, что я не столько советую вам, сколько указываю на то, что необходимо; нельзя ведь размышлять о том, оставаться нам или уходить отсюда, так как судьба не оставила нам ничего, кроме оружия и мужества, помнящего об оружии, и мы должны умереть от голода и жажды, если будем бояться меча более, чем это прилично мужам и римлянам. Итак, нам одно спасение – прорваться отсюда и уйти; днем или ночью, но мы должны это сделать. Но вот еще более решительное соображение: если ждать рассвета, то где надежда, что враг, окруживший нас, как вы видите, со всех сторон у подножия холма своими телами, не окружит нас сплошным валом и рвом? И если ночь удобна для вылазки, как это и есть на самом деле, то настоящий час ночи, конечно, самый удобный. Вы сошлись по сигналу второй стражи, а в это время смертные объяты самым глубоким сном; вы пойдете через спящие тела, или обманывая неосторожных своим молчанием, или имея возможность внезапным криком навести панику, если они вас заметят; следуйте только за мной, за которым вы последовали; я же последую за той же судьбой, которая привела меня сюда. Кто признает это полезным, идите на правую сторону!»

36. Перешли все и последовали за Децием, который пробирался в проходах между караульными постами. Уже они миновали центр лагеря, как один воин, перелезая через спавших глубоким сном караульных, произвел шум, задев обо что-то щитом. Разбуженный этим часовой толкнул соседа, и, проснувшись, они начали будить других, не зная, земляки это или враги, гарнизон ли делает вылазку или консул взял лагерь; тогда Деций, так как обман не удался, приказал воинам поднять крик и наводить панику на не пришедших еще в себя после сна, вследствие чего они не могли ни быстро взяться за оружие, ни оказать сопротивление, ни преследовать. Среди смятения и шума, поднятого самнитами, римский гарнизон, перебив встречавшихся часовых, пробрался к лагерю консула.

Оставалась еще некоторая часть ночи, и уже казалось, что они находятся вне опасности, когда Деций сказал: «Хвала вам, римские воины, за вашу доблесть! Ваше наступление и отступление будут славиться в веках. Но чтобы такая великая доблесть была замечена, нужен дневной свет, и вы не заслужили того, чтобы ваше такое славное возвращение в лагерь покрывала ночная тишина. Здесь спокойно будем ждать рассвета!» Словам его повиновались. А когда на рассвете послано было известие к консулу в лагерь, там чрезвычайно обрадовались; когда же в приказе было обозначено, что подвергавшие жизнь свою явной опасности за спасение всего войска возвратились невредимыми, все, высыпав навстречу, восхваляют их, поздравляют, всех вместе и каждого в отдельности именуют своими спасителями, приносят хвалу и благодарение богам, превозносят до небес Деция. То был лагерный триумф Деция, когда он шел через лагерь с вооруженным отрядом, причем все обратили на него свои взоры и всякого рода знаками почтения равняли трибуна с консулом. Когда они прибыли к преторской палатке, консул приказал трубачу звать на собрание; здесь он начал восхвалять заслуги Деция, но отложил собрание по протесту самого Деция, который, советуя оставить все, пока случай в руках, побудил консула напасть на врагов, пораженных еще страхом последней ночи и рассеявшихся вокруг холма отдельными отрядами; при этом он выражал уверенность, что часть их, посланная преследовать его, даже блуждает в горах. Легионам приказано было вооружиться; так как благодаря лазутчикам горы были уже более известны, то, выступив из лагеря, они более открытой дорогой дошли до врага и неожиданно напали на него, когда он не принял мер предосторожности. Так как самнитские воины бродили повсюду большею частью без оружия и не имели возможности ни соединиться в одно целое, ни вооружиться, ни отступить за вал, то их загнали сперва в лагерь, а затем, приведя в беспорядок караульные посты, взяли и самый лагерь. Крик проносится вокруг холма и гонит каждого с его поста. Таким образом, бóльшая часть отступила, когда врага еще не было; те, которых страх загнал за укрепления, а их было до 30 000, были все до одного перебиты, а лагерь разграблен.

37. Так окончив дело, консул созывает собрание и восхваляет заслуги Деция, не только оказанные ранее, но еще усугубленные недавней доблестью, и, кроме других военных подарков, дарит ему золотой венок, сотню быков и одного весьма красивого, белого жирного быка с позолоченными рогами. Воины, бывшие вместе с ним в отряде, награждены были навсегда двойным пайком, а единовременно им подарено было по одному быку и по две туники. После подарков консула легионы, при криках одобрения, возложили на Деция венок из зелени за спасение от осады[476]; другой венок такого же рода возложен был на него воинами его собственного отряда. Украшенный этими знаками отличия, он принес в жертву Марсу красивого быка, а сотню быков подарил воинам, которые были вместе с ним в деле. Тем же воинам легионы снесли по фунту муки и по кварте вина; и все это было сделано с большим воодушевлением, при криках воинов, обозначавших всеобщее согласие.