История Рима от основания Города

42. Речь Аппия повлияла лишь настолько, что отложено было время принятия предложений. Избранные в десятый раз трибунами Секстий и Лициний провели закон об избрании из плебеев части духовных децемвиров. Пять было выбрано из патрициев, пять из плебеев; и казалось, что этот шаг открыл уже доступ к консульству. Удовольствовавшись этой победой, плебеи уступили патрициям, чтобы, не упоминая даже о консулах, в настоящее время были выбраны военные трибуны. Выбраны были Авл и Марк Корнелии (вторично), Марк Геганий, Публий Манлий, Луций Ветурий и Публий Валерий (в шестой раз).

В то время как, кроме осады Велитр, – исход этого дела не столько был сомнителен, сколько замедлился, – вне Рима царил мир, внезапное известие о галльской войне потрясло государство, и Марк Фурий в пятый раз был назначен диктатором. Он выбрал в начальники конницы Тита Квинкция Пена. Клавдий свидетельствует[428], что в этом году война с галлами велась около Аниена и что тогда была дана знаменитая битва на мосту, в которой Тит Манлий на виду у обоих войск убил галла, вызвавшего его на поединок, и снял с него ожерелье. Но большинство авторов склоняет меня верить, что это случилось по крайней мере на десять лет позже, в этом же году диктатор Марк Фурий сразился с галлами на альбанской территории. Победа римлян была несомненна и досталась им без труда, хотя воспоминание о прежнем поражении внушало великий страх перед галлами. Много тысяч варваров было убито в сражении, много – по взятии лагеря; другие, устремившиеся преимущественно в Апулию, разбрелись и скрылись от врага, частью потому, что далеко убежали, частью потому, что страшная паника рассеяла их в разные стороны. С согласия патрициев и плебеев диктатору назначен был триумф.

Едва успел он справиться с этой войной, как дома последовал страшный мятеж; упорная борьба заставила диктатора и сенат принять предложения трибунов; несмотря на нежелание патрициев, состоялись консульские комиции, на которых Луций Секстий был избран первым плебейским консулом. Но и на этом борьба не окончилась. Так как отцы отказывались утвердить избрание, то дело дошло почти до удаления плебеев и до других угроз, обычных в гражданских распрях, но наконец диктатор, предложив условия, примирил распрю: патриции сделали уступку плебеям относительно избрания плебейского консула, а плебеи патрициям – относительно избрания из среды знати одного претора, который должен был творить суд в городе. Так после продолжительного озлобления водворилось наконец согласие между сословиями, и сенат признал это дело заслуживающим того, чтобы были устроены Великие игры, – если когда-либо в других случаях, то особенно теперь бессмертные боги заслужили этого, – и к трем дням прибавлен был еще один; когда же плебейские эдилы стали отказываться от исполнения этого поручения, то патрицианские юноши воскликнули, что ради прославления бессмертных богов они охотно примут должности эдилов. Все выразили им признательность, и сенатским постановлением поручено было диктатору предложить народу, чтобы он избрал двух патрицианских эдилов, а за это отцы утвердят все решения комиций того [367 г.] года.

Книга VII

Смерть Фурия (1). Возникновение сценических представлений (2). Избрание диктатора для умилостивления гнева богов (3). Обвинение Манлия и почтительность к нему его сына (4–5). Самопожертвование Марка Курция; гибель плебейского консула в земле герников (6). Победа над герниками (7–8). Столкновение с галлами и победа над ними (9-10). Новое поражение галлов и тибуртинцев (11). Отражение тибуртинцев от Рима; нападение тарквинийцев; помощь от латинов и война с галлами (12). Осторожность диктатора Сульпиция; решительное поражение галлов и герников; преступление тарквинийцев (13–15). Поражение привернатов (16). Успех фалисков и поражение их первым плебейским диктатором (17). Возвращение консульства патрициям (18). Поражение тибуртинцев и наказание тарквинийцев; союз с самнитами и враждебные действия церийцев; покорность их (19–20). Облегчение долговых обязательств; перемирие с тарквинийцами; плебейский цензор (21–22). Поражение галлов на латинской территории (23–24). Столкновение галлов с морскими разбойниками; меры римлян против них (25). Поражение галлов и удаление греков (26). Восстановление вольсками Сатрика и разрушение его римлянами; договор с Карфагеном; меры к облегчению долговых обязательств (27). Поражение аврунков; сооружение храма Монеты (28). Нападение самнитов на Кампанию (29). Кампанцы просят помощи Рима и подчиняются ему (30–31). Удачная война римлян с самнитами в Кампании (32–33). Подвиг Публия Деция в Самнии (34–36). Битва под Свессулой (37). Влияние этих побед; замысел римских воинов отнять у кампанцев Капую (38). Мера консула Марция и заговор воинов (39). Усмирение их Марком Валерием Корвом (40–41). Разногласие писателей, свидетельствующих об этом событии (42).

1. Этот год [366 г.] замечателен консульством «нового» человека и учреждением двух новых должностей – претуры и курульного эдильства. Должности эти выговорили себе патриции за уступку плебеям одного консульского места. Плебеи вручили консульство Луцию Секстию, по закону которого они приобрели право на него; патриции, благодаря влиянию на Марсовом поле, выхлопотали претуру Спурию Фурию Камиллу, сыну Марка, а эдильство – Гнею Квинкцию Капитолину и Публию Корнелию Сципиону – людям их сословия. В товарищи Луцию Секстию дан патриций Луций Эмилий Мамерцин.

В начале года были толки и о галлах, которые, по рассказам, сперва блуждали по Апулии и уже начали собираться, и об отпадении герников. Но так как всякие предприятия нарочито откладывались, с целью не дать плебейскому консулу возможности что-либо совершить, то во всем царили застой и тишина, напоминавшие то время, когда суды объявляются закрытыми[429]; только трибуны не утерпели, чтобы не заявить, что вместо одного плебейского консула знать получила трех патрицианских должностных лиц, восседающих, подобно консулам, на курульных креслах и облеченных в претексту, а претор даже творит суд, является как бы товарищем консулов и избран при тех же ауспициях; эти заявления заставили сенат устыдиться назначать выборы курульных эдилов из патрициев; сначала согласились выбирать через годичный промежуток плебеев, а затем уничтожено было при этом всякое различие сословий.

Затем, в консульство Луция Генуция и Квинта Сервилия [365 г.], не было ни смут, ни войн, но словно для того, чтобы среди людей не прекращались паника и опасности, появилась страшная моровая язва.

Рассказывают, что умер цензор, курульный эдил, три народных трибуна, соответственно, похоронено было и много людей из остального населения; но особенно памятною стала эта язва вследствие смерти Марка Фурия, хотя и не преждевременной, но вызвавшей много сожалений[430]. Ибо это был поистине единственный муж во всех положениях, первый во время мира и войны, до изгнания, еще более прославившийся в изгнании, как вследствие тоски по нему государства, которое, попав в плен, умоляло отсутствующего о помощи, так и вследствие счастья, с которым он, будучи возвращен отечеству, одновременно восстановил и его вместе с собой; затем в течение двадцати пяти лет – столько лет прожил он еще после того – Марк Фурий оставался на высоте такой великой славы и признан был достойным считаться вторым после Ромула основателем города Рима.

2. В этом и в следующем году [364 г.], в консульство Гая Сульпиция Петика и Гая Лициния Столона, продолжалась моровая язва. За это время не случилось ничего достойного упоминания, разве только то, что для испрошения примирения с богами совершены были в третий раз от основания города лектистернии. Но так как ни человеческие соображения, ни помощь богов не ослабляли силы болезни, то суеверие объяло умы и заставило, как говорят, в числе других мер к умилостивлению небесного гнева прибегнуть к учреждению сценических игр, делу новому для воинственного народа, так как до этого времени зрелища ограничивались только конскими бегами. Но, как почти всегда бывает в начале, игры эти ничего особенного не представляли, да и те были иноземного происхождения: приглашенные из Этрурии актеры[431], танцуя под аккомпанемент флейты, исполняли по этрусскому обычаю довольно красивые телодвижения, не сопровождая их ни текстом, ни жестами, соответствующими содержанию текста. Затем им начали подражать молодые люди, перекидываясь шутками в нескладных стихах и вместе с тем жестикулируя соответственно тому, что они говорили. Таким образом сценические представления были введены и благодаря частому повторению усовершенствовались. Доморощенные артисты получили название гистрионов, так как актер по-этрусски называется «истер»; теперь актеры уже не перекидывались друг с другом попеременно, как ранее, нескладными и грубыми стихами-экспромптами, подобными фесценнинским[432], но исполняли сатуры[433], положенные на музыку, причем пение сопровождалось уже игрой на флейте и соответствующими жестами.

По преданию, несколько лет спустя Ливий первый решился вместо сатуры поставить драму с определенным заранее содержанием; будучи, как все поэты того времени, и актером для собственных произведений и потеряв от частых повторений голос, он выпросил себе позволение ставить перед флейтистом мальчика для пения, сам же сопровождал его пение[434] гораздо более сильными телодвижениями, так как напряжение голоса при этом не мешало ему. Затем жесты гистрионов стали сопровождаться пением, а для них самих оставлен был только диалог[435]. После того как это правило стало лишать драматические представления комического и разнузданного характера и шутка мало-помалу начала превращаться в искусство, молодые люди, предоставив гистрионам играть пьесы, стали между собой перекидываться, по древнему обычаю, шутками в стихотворной форме; эти представления впоследствии названы были «эксодии» [436] и соединялись преимущественно с ателланскими пьесами[437]. Этот род сценических представлений, принятый от осков, молодежь удержала за собой, не дозволяя гистрионам осквернять его: отсюда осталось правило, что актеры, играющие ателланы, не переводятся из своей трибы в низшую и несут военную службу, как бы непричастные сценическому искусству.

Я счел нужным среди ничтожных зачатков всего другого изложить и возникновение игр, чтобы ясно было, от какого здравого начала дело дошло до настоящего безумия, едва терпимого даже в могущественных царствах[438].

3. И однако начало игр, предназначавшееся для религиозных целей, не облегчило ни суеверного страха умов, ни физических недугов; напротив того, паника достигла страшных размеров, когда разлитие Тибра затопило цирк и прервало представление на самой середине, как будто боги отвратились уже от людей и пренебрегали их умилостивлениями. И вот во второе консульство Гая Генуция и Луция Эмилия Мамерцина, когда уже не столько болезни угнетали тела, сколько изыскания умилостивительных средств занимали умы, из воспоминаний старожилов узнали[439], что некогда моровая язва прекратилась, когда диктатор вбил гвоздь. Под влиянием этого религиозного соображения сенат повелел назначить диктатора для вбивания гвоздя[440]. Избран был Луций Манлий, по прозванию Империоз, который назначил начальником конницы Луция Пинария.

Существует старинный закон, начертанный древними письменами и выраженный древним языком, чтобы тот, кто будет высшим претором, в сентябрьские иды вколачивал гвоздь; этот закон был прибит на правой стороне храма Юпитера Всеблагого Всемогущего, со стороны храма Минервы. Рассказывают, что, вследствие малого распространения письменности в те времена, гвоздь этот служил показателем числа лет и что закон о вбивании гвоздя был посвящен Минерве в ее храме потому, что она изобретательница числа. Цинций[441], тщательный исследователь таких памятников, говорит, что видны гвозди, показывающее число лет и в Вольсиниях, в храме этрусской богини Норции[442]. На основании этого же закона консул Марк Гораций, год спустя после изгнания царей, освятил храм Юпитера Всеблагого Всемогущего; впоследствии торжественное вбивание гвоздя от консулов было передано диктаторам, так как власть их выше. Затем, когда обычай этот был оставлен, церемония сама по себе была признана достаточно важной для того, чтобы ради нее избирать диктатора[443].

Выбранный только для этой цели диктатором Луций Манлий, точно он был избран для совершения подвигов, а не для одного только исполнения религиозного обряда, желая затеять войну с герниками, стал беспощадно производить набор, чем вызвал волнение среди молодых людей. И только когда на него поднялись все народные трибуны, он сложил с себя диктатуру, или уступая насилию, или из чувства стыда.

4. Тем не менее в начале следующего года [362 г.], в консульство Квинта Сервилия Агалы и Луция Генуция, народный трибун Марк Помпоний привлек Манлия к суду. Ненависть к себе Манлий возбудил суровостью набора, произведенного не только с материальным ущербом для граждан, но даже сопровождавшегося телесным насилием, так как одних, которые не отвечали на вызов, секли розгами, других заключали в оковы; но особенно ненавистен был его суровый нрав и тяжкое для свободного государства прозвание Империоз[444], данное ему за то, что он кичился своей жестокостью, проявляя ее столько же на посторонних, сколько и на своих кровных родных. Между прочим трибун ставил ему в вину, что он послал на рабскую работу, чуть ли не в тюрьму и на каторгу, своего юного сына, не уличенного ни в каком дурном деле, изгнав его из города, из дома, от пенатов, лишив форума, света, общества сверстников. Там знатного рода юноша, сын диктатора, ежедневно страдая, убеждался, что он действительно сын деспота-отца. Но за какую же вину? Оказывается, за то, что он не красноречив и имеет недостаток в произношении. Разве отец, если в нем есть хоть сколько-нибудь человечности, не должен был заботиться об устранении этого недостатка, а не карать за него и тем выставлять его на вид? Даже бессловесные животные не менее кормят и заботятся о тех своих детенышах, которые не вполне нормально развиты; а Луций Манлий, клянусь Геркулесом, злобой увеличивает несчастье сына, усиливает его умственную тупость и уничтожает в нем ту малую долю душевной бодрости, какая есть, заставляя его жить в деревне, как крестьянина, среди животных.

5. Эти обвинения озлобили всех, только не самого юношу; напротив, огорченный тем, что он является причиной ненависти и обвинений против отца, с целью доказать всем богам и людям свою готовность скорее быть на стороне отца, чем его врагов, он составляет план, доказывающий, правда, грубость и невежество, недостойный гражданина, но похвальный вследствие обнаружившейся в нем сыновней почтительности.

Тайно от всех, перепоясавшись ножом, он спешит рано утром в город, а от ворот немедленно в дом к трибуну Марку Помпонию, объявляет привратнику, что ему сейчас же нужно видеться с его господином; пусть он скажет, что он Тит Манлий, сын Луция. Немедленно его впустили (можно было рассчитывать, что он раздражен против отца и хочет сообщить какое-нибудь новое обвинение или подать какой-нибудь новый совет для ведения дела); обменявшись приветствиями, он заявляет, что желает поговорить без свидетелей. Когда всем велено было уйти подальше, он обнажает нож и, стоя над ложем с оружием, грозит немедленно убить трибуна, если он не повторит за ним слова клятвы: никогда не созывать собрания плебеев для обвинения его отца. Испуганный трибун, видя сверкающее перед глазами оружие, сознавая, что он безоружен, а тот юноша очень силен и, что особенно было страшно, тупо уверен в своей силе, клянется, как ему было приказано. Потом он публично заявил, что под давлением такого насилия отказался от своего намерения.

Хотя плебеи очень желали иметь возможность подать свои голоса относительно такого жестокого и гордого подсудимого, но им понравилось, что сын решился на такое дело в пользу отца; и это было тем похвальнее, что даже такая страшная суровость отца не заставила его забыть о сыновней преданности. Итак, этот поступок не только освободил отца от суда, но послужил и к возвеличиванию сына; когда впервые в том году было постановлено, чтобы военные трибуны при легионах были выбираемы подачей голосов (а раньше, как и теперь, так называемых руфулов вожди выбирали для себя сами[445]), юноша получил из шести мест второе, хотя, как человек, проведший свою молодость в деревне, вдали от людского общества, он не имел ни гражданских, ни военных заслуг, чтобы заручиться популярностью.

6. Рассказывают, что в том же году от землетрясения или от какой другой силы среди форума образовался огромной глубины провал, вроде обширной пещеры; и эту пропасть нельзя было наполнить землей, которую приносил туда каждый, прежде чем по совету богов стали расследовать, в чем заключается главная сила римлян; ибо, по заявлению гадателей, этот предмет и надо посвятить тому месту, если римляне хотят, чтобы их государство было вечно. Тогда, по преданию, Марк Курций, юноша, отличавшийся на войне, с упреком спросил недоумевавших граждан, ужели есть у римлян благо высшее, чем оружие и доблесть. Среди молчания, взирая на высящиеся над форумом храмы бессмертных богов и на Капитолий и простирая руки то к небу, то в зияющую пропасть к богам-манам, он обрек себя на жертву; сидя на коне, украшенном с возможной роскошью, он бросился в провал, а толпа мужчин и женщин забросала его приношениями и плодами; озеро, именуемое Курциевым, названо, согласно преданию, по его имени, а не по имени того древнего Курция Меттия, воина Тита Тация. Я не отказался бы от труда, если бы каким-нибудь путем исследователю возможно было добиться истины; но теперь, когда древность делает невозможной несомненную достоверность, надо держаться предания; и наименование озера согласно этому позднейшему сказанию является более славным.

После предотвращения этого грозного предзнаменования, в том же году сенат, напрасно отправив фециалов к герникам с требованием удовлетворения, после совещания решил внести в ближайший день предложение к народу относительно объявления им войны, и многочисленное собрание утвердило ее. Вести это дело выпало по жребию на долю консула Луция Генуция. Так как то был первый плебейский консул, которому предстояло вести войну под собственными ауспициями, то государство было в напряженном ожидании, решив, смотря по исходу предприятия, считать участие плебеев в почетных должностях за нечто хорошее или наоборот. Случайно вышло так, что Генуций, энергично выступивший против врага, попал в засаду и, когда легионы рассеялись от внезапного страха, был окружен и убит врагами, не знавшими, кто он. Когда весть об этом пришла в Рим, патриции, не столько опечаленные общественным несчастьем, сколько раздраженные неудачным начальствованием плебейского консула, повсюду громко заявляли, пусть плебеи идут, пусть избирают плебейских консулов, пусть передают ауспиции туда, куда не следует. Постановление плебейского собрания могло лишить патрициев почетных должностей; но разве проведенный без ауспиции закон обязателен и для бессмертных богов? Они сами отмстили за нарушение их воли и за свои ауспиции, прикосновение к которым человека, не имеющего на то права ни по законам человеческим, ни по законам божеским, повело за собою гибель войска и вождя, явилось предостережением, чтобы после того на комициях не допускалось нарушение права родов. Такими речами оглашались курия и форум. С согласия патрициев консул Сервилий назначает диктатором Аппия Клавдия, который противился закону и теперь с большим авторитетом нападал на последствия отвергнутого им решения; назначен был набор, и суды объявлены закрытыми.

7. Прежде чем диктатор с новыми легионами прибыл в землю герников, неожиданно под начальством легата Гая Сульпиция дано было блестящее сражение. Раздраженные и негодующие воины, ободряемые легатом, сделали вылазку против герников, которые вследствие гибели консула, нимало не сомневаясь в успехе, нагло подступили к римскому лагерю. Но надежды герников подойти к валу оказались тщетными: ряды их были расстроены, и они отступили. Затем, с прибытием диктатора, к старому войску присоединилось новое, и силы удвоились. Похвалы, возданные в собрании диктатором легату и воинам, которые своей доблестью защитили лагерь, увеличили мужество слышавших заслуженное одобрение, а в остальных возбудили соревнование.

Но и враги весьма деятельно готовились к войне: помня о прежней удаче и хорошо зная о подкреплениях, полученных неприятелем, они тоже увеличили свои силы. Поднялось все племя герников, пошли все, находящиеся в возрасте, годном для службы. Набрано было восемь когорт по четыреста человек, все отборных молодцов. Этот цвет молодежи они еще обнадежили и воодушевили постановлением выдавать им двойное жалованье; кроме того, они были освобождены от военных работ, чтобы, приберегая силы для одной битвы, сознавали, что их мужество должно быть выше обыкновенного, а чтобы оно было тем заметнее, в строю они были поставлены вне рядов.

Равнина в две мили отделяла римский лагерь от герников; посреди ее, почти на одинаковом расстоянии от обеих сторон, дана была битва. Сперва она была нерешительна, так как неоднократные попытки римских всадников своими нападениями привести в замешательство строй врагов оставались тщетными. Когда выяснилось, что результат не соответствует напряжению, всадники, посоветовавшись с диктатором и получив от него разрешение, оставили лошадей, со страшным криком выбежали вперед знамен и возобновили битву. И враг не выдержал бы их натиска, если бы не выступили чрезвычайные когорты, обладавшие таким же мужеством и такою же телесной силой.

8. Тут началась битва между лучшими воинами того и другого народа; и кто бы ни выбывал из строя с той и другой стороны вследствие общей судьбы войны, значение потери далеко превышало число погибших. Остальная масса воинов вверяет свою судьбу чужой доблести, считая, что битва передана выдающимся воинам. Много народу пало с обеих сторон, еще больше было раненых; наконец всадники, порицая один другого, стали спрашивать, что же еще остается, если, ни сидя на конях, они не могли прогнать врага, ни спешившись не могут добиться никакого результата? Какого еще третьего рода битвы ждут они? К чему они яростно выбежали перед знамена и сражаются не на своем месте? Такими словами они ободрили друг друга и с новым криком перешли в наступление; тут враг сперва дрогнул, затем отступил и уже наконец обратился в несомненное бегство; и трудно сказать, что дало перевес при таком равенстве сил; разве только роковая судьба того и другого народа могла увеличить и уменьшить мужество.

Римляне преследовали бежавших герников до самого лагеря, но за поздним временем воздержались от осады его. Замедление в появлении благоприятных предзнаменований при жертвоприношении мешало диктатору ранее полудня дать сигнал к сражению, которое потому и затянулось до ночи. На следующий день герники бежали, оставив лагерь, и найдено было несколько покинутых раненых, а жители Сигнии, заметив, что мимо их стен двигаются немногочисленные знамена, рассеяли отряд беглецов, которые в ужасе разбрелись по полям. И римлянам битва стоила многих жертв: погибла четвертая часть воинов, пало и несколько римских всадников – потеря также довольно значительная.

9. В следующем году [361 г.] консулы Гай Сульпиций и Гай Лициний Кальв двинулись с войском в землю герников и, не встретив врага в полях, взяли приступом их город Ферентин, когда же возвращались оттуда, жители Тибура заперли перед ними ворота. После многих предшествовавших обоюдных претензий это послужило последним толчком, чтобы фециалы, потребовав удовлетворения, объявили тибуртинскому народу войну.

Достаточно известно, что в том году диктатором был Тит Квинкций Пен, а начальником конницы Сервий Корнелий Малугинский. Макр Лициний свидетельствует, что диктатор был назначен для председательства в комициях и притом консулом Лицинием, потому что необходимо было воспротивиться преступному честолюбию его товарища, который, из желания продлить свое консульство, спешил созвать комиции ранее отправления на войну. Но авторитет Лициния ослабляется его стремлением прославить таким образом свой род. Не находя об этом никакого упоминания в древнейших летописях, я более склоняюсь к убеждению, что диктатор был выбран для войны с галлами; по крайней мере, в этом году галлы стояли лагерем у третьего камня за Аниенским мостом по Соляной дороге[446].

Объявив вследствие неожиданной и страшной войны с галлами суды закрытыми, диктатор привел к присяге всех молодых людей и, двинувшись из города с огромным войском, расположился лагерем по сю сторону Аниена. Между лагерями противников посередине находился мост, который никто не разрушал, чтобы не обнаружить своего страха. Из-за обладания этим мостом происходило много сражений, но неизвестность, на чьей стороне перевес силы, не позволяла решить, кому владеть им; тогда на пустой мост выступил галл огромного роста и закричал так громко, как только мог: «Ну-ка, пусть выходит на бой тот муж, которого Рим считает теперь самым храбрым, и пусть судьба нас двоих покажет, который народ выше на войне».