История Рима от основания Города

23. Так же точно воодушевлены были римские воины и другой вождь, и решение настоящего боя задерживала только разумная власть одного мужа, который, замедляя войну, ждал случая помочь силе рассудительностью. Тем сильнее наступали враги и не только развертывали строй перед своим лагерем, но выходили на середину равнины и, приближаясь почти к самому неприятельскому валу, надменно величались уверенностью в своей силе. Тяжело было выносить это римским воинам, еще тяжелее военному трибуну, Луцию Фурию, который, будучи стремительным вследствие своей молодости и по характеру, воодушевлен был надеждою толпы, черпающей мужество из самых неверных соображений. Он раздражал и без того уже возбужденных воинов, пытаясь поколебать авторитет товарища единственным возможным для него средством – указанием на его возраст; он говорил, что войны предназначены для юношей, что вместе с телом бодр или немощен дух; из самого храброго воителя он стал медлителем, и тот, который обыкновенно брал лагери и города при первом же натиске, одним своим прибытием, тратит время, сидя за валом; на какое приращение своих сил или убыль неприятельских рассчитывает он? На какой случай, на какой момент, на какое место для того, чтобы сделать засаду, надеется он? Вял и медлителен старец в своих решениях! Но Камилл достаточно пожил и прославился; зачем же позволять, чтобы с телом одного смертного состарились и силы всего государства, которому приличествует бессмертие?

Такими речами он привлек к себе внимание всего лагеря, и, когда со всех сторон требовали битвы, он сказал: «Марк Фурий! Мы не можем сдержать увлечение воинов, и враг, мужество которого мы увеличили своей медлительностью, нападает с совершенно уже невыносимой наглостью; сделай ты один уступку всем и позволь убедить себя для того, чтобы ускорить победу». На это Камилл возразил, что до сих пор во все войны, веденные под его единоличным начальством, ни он сам, ни римский народ не жаловались на его распоряжения или счастье; теперь ему известно, что товарищ равноправен с ним и имеет одинаковую власть, а юношескою бодростью превосходит его; итак, хотя войском он привык повелевать, а не быть в повиновении у него, но парализовать власть товарища он не может. Пусть с помощью богов он делает то, что считает полезным для государства; для себя же он просит снисхождения к своей старости и позволения не быть в первом ряду; но он не уклонится от тех военных обязанностей, исполнение которых возможно для старика. Об одном молит он бессмертных богов, чтобы какой-нибудь случай не оправдал его плана. Но ни люди не послушались благого совета, ни боги не вняли такой смиренной мольбе. Передние ряды войска строил виновник битвы, Камилл позаботился о резервах и поставил крепкий отряд перед лагерем, сам же оставался зрителем на возвышенном месте, внимательно следя за исходом чужого предприятия.

24. Как только при первой стычке зазвучало оружие, враги отступили вследствие коварства, а не из страха. С тыла между строем и лагерем находился отлогий холм; пользуясь многочисленностью войска, они оставили в лагере несколько сильных когорт, вооруженных и выстроившихся, которые должны были броситься, когда бой уже завяжется и враг приблизится к валу.

Римляне, врассыпную преследуя отступавшего неприятеля, завлечены были в неудобное место, что было весьма кстати для этой вылазки. Вследствие этого страх перешел на победителя, и появление нового врага и покатость долины заставили дрогнуть римский строй. Вольски, напав из лагеря, со свежими силами наступают; возобновляют битву и те, которые притворно отступили. Уже римские воины не отступали, а, забыв о недавнем мужестве и древней славе, повсюду обращали тыл и в беспорядочном бегстве стремились в лагерь, как вдруг Камилл, подсаженный окружающими на коня, быстро выдвинул резервы и воскликнул: «Так вот какой битвы, воины, требовали вы? Кто тот человек, кто тот бог, которого вы можете обвинять? То было ваше безрассудство, а это ваша трусость. Вы следовали за другим вождем, следуйте теперь за Камиллом и победите, как вы это обыкновенно делаете под моим предводительством! Зачем вы смотрите на вал и лагерь? Туда не попадет никто из вас, кроме победителей!»

Сперва стыд остановил рассеявшихся римлян; затем, видя, что знамена поворачиваются и войско направляется против врага, а вождь, не только прославленный многими триумфами, но почтенный и по своему возрасту, находится у передовых знамен, в самом трудном и опасном месте, воины начали поодиночке бранить себя и других, и весь строй огласился криком взаимного ободрения. Не остался безучастным и другой трибун, но посланный товарищем, приводившим в порядок строй пехотинцев, к всадникам не бранился, на что не давало ему права его участие в вине, но заменил приказания мольбами, прося каждого в отдельности и всех вместе освободить от обвинения его, виновника несчастья того дня. «Несмотря на отказ и запрещение товарища, – говорил он, – я предпочел быть участником общего безрассудства, чем благоразумия одного; в каком бы положении вы ни были, Камилл видит свою славу, а я, если битва не будет восстановлена, что всего печальнее, подвергнусь общей со всеми участи, позор же понесу один». Ввиду расстройства рядов признано было за лучшее передать лошадей конюхам и пешими напасть на врага. Сверкая оружием, в бодром настроении они идут туда, где видят пехотинцев наиболее стесненными. И вожди, и воины соперничают друг с другом в неослабевающем мужестве. Усердная помощь доблести повлияла на исход битвы: там, где вольски только что отступали притворно, они были обращены в настоящее бегство; большая часть их была избита во время самого сражения и после, во время бегства, остальные – в лагере, который был взят тем же натиском; но больше было пленников, чем убитых.

25. Когда при подсчете пленников узнано было несколько тускуланцев, они были отделены от других, приведены к трибунам и на допросе сознались, что поступили на службу по решению общины. Под влиянием страха перед войной с такими близкими соседями Камилл заявил, что он сейчас же отведет пленников в Рим, чтобы отпадение тускуланцев не осталось неизвестным отцам; временное начальство над лагерем и войском он предлагает принять товарищу. Один этот день послужил для него предупреждением не предпочитать своих планов лучшим; но ни сам он, ни в войске никто не думал, что Камилл отнесется достаточно кротко к его вине, из-за которой государство могло очутиться в таком опасном положении; и в Риме, и в армии в один голос говорили, что в земле вольсков дело велось с переменным счастьем, что в поражении и бегстве виноват Луций Фурий, а слава победы всецело принадлежит Марку Фурию.

Когда послы были введены в сенат, и отцы, решив преследовать тускуланцев войной, поручили вести ее Камиллу, он потребовал себе одного помощника; когда же ему предоставлено было выбрать из товарищей, кого он захочет, вопреки всеобщему ожиданию он пожелал Луция Фурия. Этой скромностью он ослабил позор товарища и приобрел себе огромную славу. Но с тускуланцами войны не было: решительным миролюбием они остановили ту римскую силу, которую не могли остановить оружием. При вступлении римлян в их пределы они не покинули мест, лежащих по пути, не прервали обработки полей; открыв городские ворота, мирные граждане толпою вышли навстречу вождям, предупредительно подвозя войску в лагерь съестные припасы из города и с полей. Разбив лагерь перед воротами и желая знать, то ли же миролюбие, которое было видно в деревнях, господствует и за городскими стенами, Камилл вступил в город; видя, что двери отперты, что в открытых лавках все товары разложены на виду, что ремесленники заняты каждый своим делом, школы оглашаются голосами учащихся, улицы наполнены мальчиками и женщинами, идущими среди прочей толпы туда и сюда, куда требовали дела каждого, что нигде нет ничего похожего не только на страх, но и на удивление, он смотрел кругом, ища глазами, где же война; до такой степени не было никакого признака, чтобы что-нибудь было скрыто или подготовлено сообразно обстоятельствам; всюду царил такой прочный мир, что, казалось, туда едва ли мог дойти даже слух о войне.

26. Итак, побежденный покорностью врагов, он приказал созвать их сенат. «До сих пор одни вы, тускуланцы, – сказал он, – нашли настоящее оружие и настоящие силы защитить себя от гнева римлян. Идите в Рим к сенату; отцы рассудят, заслужили ли вы ранее больше наказания, чем теперь милости; я не предвосхищу вашей благодарности за государственное благодеяние; от меня вы получите разрешение просить пощады, а успех ваших просьб будет зависеть от воли сената».

Когда тускуланцы прибыли в Рим и печальный сенат еще недавно верных союзников показался в преддверии курии, отцы сразу были тронуты и уже тогда приказали пригласить их скорее как друзей, чем как врагов. Тускуланский диктатор держал такую речь: «Сенаторы! Мы, которым вы объявили и нанесли войну, выступили навстречу вашим вождям и легионам в таком же вооружении и с такими же приготовлениями, с какими вы видите нас теперь стоящими в преддверии вашей курии. Таков был и всегда будет вид наш и наших плебеев, исключая того случая, когда мы получим оружие от вас и для защиты вас. Благодарим и ваших вождей, и ваши войска за то, что они больше поверили своим глазам, чем ушам, и не поступили по-вражески там, где не было ничего враждебного. Мы просим у вас того мира, который доказали сами, а войну молим обратить туда, где она есть; если же мы должны испытать на деле силу вашего оружия, то мы испытаем ее безоружными. Таков наш образ мыслей, и пусть бессмертные боги сделают, чтобы он был настолько же благоприятен для нас, насколько он благочестив. Что касается до обвинений, которые побудили вас объявить войну, то хотя вовсе нет надобности опровергать словами то, что опровергнуто делом, однако, если бы они и были справедливы, ввиду такого очевидного раскаяния мы считаем безопасным даже сознаться в них; пусть мы будем виноваты перед вами, лишь бы вы всегда были достойны такого удовлетворения!» Только это приблизительно сказали тускуланцы. В настоящее время они получили мир, а немного спустя и право гражданства. Легионы были отведены от Тускула.

27. Прославившись рассудительностью и доблестью в вольскской войне, счастьем в тускуланской экспедиции, в обоих местах – замечательной терпимостью и скромностью по отношению к товарищу, Камилл сложил должность после того, как на следующий год [380 г.] военными трибунами были избраны Луций и Публий Валерий (Луций в пятый, Публий в третий раз), и Гай Сергий (в третий раз), Луций Менений (во второй раз), Публий Папирий, Сервий Корнелий Малугинский.

Понадобились в этом году и цензоры, преимущественно вследствие неопределенных слухов о долгах, причем народные трибуны злонамеренно еще увеличивали сумму их, а те, которым выгодно было убеждение, что кредит в беспорядке вследствие недостатка добросовестности, а не вследствие материального положения должников, уменьшали ее. Цензорами были выбраны Гай Сульпиций Камерин и Спурий Постумий Регилльский, но начатое уже дело было прервано вследствие смерти Постумия, так как назначать заместителя товарищу цензора было несогласно с волею богов. Итак, когда Сульпиций отказался от должности, другие цензоры, как ненадлежаще выбранные, не вступили в нее[418]; выбирать третьих побоялись, так как казалось, что боги не принимают цензуру на этот год. Трибуны между тем утверждали, что такого издевательства над плебеями нельзя терпеть; сенат-де избегает свидетельства государственной росписи относительно состояния каждого, так как не желает, чтобы выяснилась сумма долга, которая должна показать, что одна часть государства подавлена другою, а между тем задолжавшие плебеи приносятся в жертву все новым и новым врагам. Уже повсюду без всякого разбора ищут войн: из Антия легионы ведут в Сатрик, из Сатрика в Велитры, оттуда в Тускул. Уже против латинов, герников, пренестинцев направляют войска скорее из ненависти к гражданам, чем к врагам, чтобы измучить плебеев под оружием, чтобы не позволить им передохнуть в городе, или вспомнить на досуге о свободе, или побыть в собрании, где они наконец-то услышат голос трибуна, говорящего об облегчении процентов и о прекращении других обид. Итак, если в умах плебеев сохранилось воспоминание о свободе отцов, то они, трибуны, не позволят, чтобы какой-нибудь римский гражданин был присуждаем в рабство за данные ему взаймы деньги или чтобы производился набор, пока, взглянув на сумму долга и обсудив, как уменьшить ее, каждый не будет знать, чтó свое и чтó чужое, остается ли у него свободным хоть тело, или и оно подлежит оковам.

Обещание награды за мятеж немедленно вызвало его; ибо многие были присуждаемы на рабство, а вместе с тем отцы высказались за необходимость набрать новые легионы ввиду слухов о пренестинской войне. Содействие трибунов и единодушие плебеев стало мешать одновременно и тому и другому: ни трибуны не позволяли уводить присужденных, ни молодежь не записывалась в войско. В то время как отцы при настоящем положении не столько заботились об исполнении судебных приговоров относительно данных в долг денег, сколько о наборе, приходили известия, что враги, вышедши из Пренесты, остановились на габийской территории; эти самые слухи скорее поощряли трибунов продолжать начатую борьбу, чем внушали опасение вести ее; и только появление войны почти у самых городских стен могло прекратить мятеж в городе.

28. Ибо, когда пренестинцам было возвещено, что в Риме не набрано никакого войска, что нет определенного вождя, что патриции и плебеи обратились друг против друга, вожди их, усматривая в этом удобный случай, быстро двинулись и, опустошив по пути поля, подступили к Коллинским воротам. В городе господствовало страшное смятение. Раздался призыв «К оружию!», сбежались на стены и к воротам и наконец-то, сменив мятеж на войну, избрали диктатором Тита Квинкция Цинцинната. Он назначил в начальники конницы Авла Семпрония Атратина. Как только слух об этом распространился, одновременно враги отступили от стен, а молодые римляне без возражений сошлись по приказу – такой страх внушала эта должность!

Пока в Риме набиралось войско, неприятели расположились лагерем невдалеке от реки Аллия; опустошая отсюда на обширном пространстве поля, они похвалялись друг перед другом, что заняли роковое для Рима место, что поэтому паника и бегство будут похожи на те, которые были в галльскую войну; в самом деле, если римляне боятся дня, получившего наименование от этой местности, считая его «тяжелым», то насколько гораздо больше, чем Аллийского дня, устрашатся они самой Аллии, этого памятника ужасного поражения? Они, конечно, будут видеть перед собой суровые лица галлов и слышать звуки их голоса. Предаваясь таким пустым мечтам о вещах, не имеющих никакого значения, они возложили свои надежды на судьбу места. Напротив, римляне хорошо знали, что враги-латины, где бы они ни были, все те же, которых они победили у Регилльского озера и в течение ста лет заставили хранить мир; место, ознаменованное воспоминанием о поражении, скорее должно поощрить их уничтожить память об этом позоре, чем внушить опасение, что есть какая-нибудь местность, где боги не позволяют римлянам победить; мало того, если даже сами галлы повстречаются с ними на том месте, то они будут так сражаться, как сражались в Риме, возвращая отечество, как на следующий день сражались при Габиях[419], когда ни одному врагу, вступившему за стены Рима, не позволили принести домой известия о победе или поражении.

29. При таком настроении обеих армий римляне пришли к Аллии. Когда выстроившиеся и готовые к бою враги стали видны, римский диктатор сказал: «Видишь ли, Авл Семпроний, что они стали у Аллии в надежде на судьбу, связанную с этим местом? И пусть бессмертные боги не дают им более твердой уверенности и иной, большей помощи, кроме этой! Ты же, надеясь на оружие и мужество, напади во весь опор на их центр; а когда они будут приведены в беспорядок и замешательство, я двинусь на них с легионами. Помогите, боги, свидетели договора, и накажите должным образом принестинцев за то, что они оскорбили вас и вашим именем обманули нас!»

Пренестинцы не устояли ни против конницы, ни протии пехоты. При первом натиске и крике ряды смешались; когда же строй везде был нарушен, они обратили тыл и в страшном смятении, миновав даже лагерь, остановили беспорядочное бегство только тогда, когда увидали Пренесту. Рассеянные во время бегства, они заняли позицию, имея в виду поспешно укрепить ее, чтобы в случае отступления за городские стены не были сразу выжжены поля и после всеобщего опустошения осада не была перенесена на город. Но когда победоносные римляне, разграбив лагерь у Аллии, подступили, то они покинули и это укрепление и, едва считая безопасными стены, заперлись в Пренесте. В подчинении у пренестинцев было еще восемь городов. На них обращена была война; когда же они один за другим были взяты без особенного сопротивления, войско было направлено в Велитры; по взятии их подступили к Пренесте, главному оплоту войны, и он был сдан, а не взят силой.

Победив раз в сражении, взяв силою два лагеря и восемь городов, приняв сдачу Пренесты, Тит Квинкций вернулся в Рим и с триумфом принес в Капитолий вывезенную из Пренесты статую Юпитера Императора. Она была освящена между святилищами Юпитера и Минервы, и под ней прибита доска, на которой в память о событии вырезана приблизительно следующая надпись: «Юпитер и все боги даровали диктатору Квинкцию взять восемь городов». На двадцатый день после избрания он сложил диктатуру.

30. Затем происходили комиции для выбора военных трибунов с консульской властью, причем число патрициев и плебеев было уравнено: из патрициев были избраны Публий и Гай Манлии с Луцием Юлием; плебеи выставили Гая Секстилия, Марка Альбиния, Луция Антистия [379 г.].

Манлиям, превосходившим плебеев родовитостью, а Юлия – популярностью, поручена была война с вольсками без жребия, без соглашения, вне порядка, о чем, однако, после жалели и сами они, и отцы, которые поручили. Не произведя рекогносцировки, Манлии послали когорты на фуражировку; получив ложное известие, будто бы они окружены, и несясь во весь опор к ним на помощь, они сами попали в засаду, а между тем доносчик, который, будучи латином, под видом римского воина обманул их, не был задержан. В то время как здесь, на невыгодной позиции, опираясь исключительно на доблесть воинов, они убивали противников и гибли сами, на другой стороне римский лагерь, лежавший на равнине, подвергся нападение врагов. По безрассудству и неопытности вожди в обоих местах погубили дело; оставшуюся малую долю счастья римского народа спасла доблесть воинов, несокрушимая даже тогда, когда они оставались без вождя. По получении донесения об этом в Риме на первых порах решено было назначить диктатора; затем, когда из земли вольсков принесены были более успокоительные вести и стало ясно, что они не умеют пользоваться победой и обстоятельствами, армия и вожди были отозваны оттуда, и, насколько это зависало от вольсков, наступил мир; только конец года был омрачен восстанием пренестинцев, которые подняли латинские племена. В том же году прибавлено было число колонистов в Сетию, жители которой сами жаловались на недостаток населения. При неудачах на войне утешением служил внутренний мир, который сохранялся благодаря популярности и значению плебейских военных трибунов в своей среде.

31. В самом начале следующего года [378 г.] при военных трибунах с консульской властью Спурии Фурии, Квинте Сервилии (во второй раз), Луции Менении (в третий раз), Публии Клелии, Марке Горации, Луции Гегании вспыхнул страшный мятеж. Основанием и поводом к нему послужили долговые обязательства. Чтобы определить сумму их, выбраны были цензоры Спурий Сервилий Приск и Квинт Клелий Сикул, но война помешала им выполнить свою задачу; ибо сперва перепуганные вестники, а затем беглецы из деревень сообщили, что вольскские войска перешли границу и повсюду опустошают римские поля. При этом смятении страх перед внешним врагом не только не остановил внутренней борьбы, но даже, напротив того, трибуны проявили тем большее ожесточение, мешая набору, пока отцы не приняли условия, чтобы до окончания войны никто не вносил налога и не разбирались дела о долгах. Когда плебеям дано было это облегчение, перестали мешать набору.

Набрав новые легионы, решили направить в вольскские пределы две армии, разделив легионы: Спурий Фурий и Марк Гораций пошли вправо, по морскому берегу и к Антию, Квинт Сервилий и Луций Геганий – влево, к горам по направлению к Эцетре. Ни один отряд не повстречал врага; поэтому опустошение не походило на те набеги, которые делали вольски второпях, подобно разбойникам, пользуясь раздорами врагов и боясь доблести, а производилось настоящей армией в законном раздражении и было тяжелее еще и вследствие своей продолжительности; ибо вольски нападали на пограничные поля, опасаясь, чтобы тем временем не выступило войско из Рима; напротив того, римляне имели основание долее оставаться на вражеской земле, чтобы вызвать врага на бой. Итак, обе армии вернулись в Рим, предав огню повсюду все усадьбы и даже некоторые деревни, не оставив ни плодовых деревьев, ни посевов, с которых можно было рассчитывать получить жатву, взяв в добычу всех людей и весь скот, которые находились вне городских стен.

32. Ненадолго должники получили возможность передохнуть; но как только враги успокоились, снова начались многочисленные процессы, и не только не осуществилась надежда на облегчение старых долгов, но возник еще новый долг вследствие налога, так как цензоры сдали с подряда постройку стен из квадратных плит[420]. Плебеи вынуждены были подчиниться этому бремени, так как не было набора, которому бы могли воспротивиться народные трибуны. Влияние же знатных людей заставило плебеев выбрать в военные трибуны всех патрициев – Луция Эмилия, Публия Валерия (в четвертый раз), Гая Ветурия, Сервия Сульпиция, Луция и Гая Квинкциев Цинциннатов [377 г.]. Благодаря тому же влиянию они добились, что привели к присяге без всякой помехи всех людей и против латинов, и против вольсков, которые, соединив свои силы, расположились лагерем у Сатрика; были набраны три армии: одна для охраны города, другая, которую можно было бы послать на нежданную войну в случае возникновения движения где-нибудь в другом месте; а третью – самую сильную – повели к Сатрику Публий Валерий и Луций Эмилий.

Найдя неприятельскую армию выстроившейся на равнине, они немедленно дали сражение; хотя победа не достаточно еще выяснилась, однако можно было надеяться на удачу, но проливной дождь, сопровождавшийся страшной бурей, разнял сражавшихся. На следующий день битва возобновилась; и некоторое время оказывали сопротивление главным образом латинские легионы, которые, оставаясь долгое время союзниками римлян, изучили их службу и обнаруживали одинаковые с ними доблесть и счастье. Но нападение всадников расстроило ряды; затем двинулись вперед знамена пехотинцев, и насколько римляне наступали, настолько враги пятились назад, а как только успех склонился на сторону римлян, их натиска уже нельзя было выдержать. Рассеянные враги, устремившиеся не в лагерь, а в Сатрик, который находился в двух милях оттуда, были избиты преимущественно всадниками, лагерь же взят и разграблен. От Сатрика в ночь, следовавшую за сражением, они устремились в Антий, но их марш скорее походил на бегство, и хотя римское войско гналось почти по пятам, но страх гнал быстрее, чем раздражение. Таким образом враги скорее вступили в город, чем римляне могли напасть на их арьергард или задержать его. Затем несколько дней ушло на опустошение полей; ни римляне не были достаточно снабжены осадными снарядами, чтобы напасть на стены, ни враги достаточно вооружены, чтобы искать случая сразиться.

33. Затем между антийцами и латинами возник раздор, так как антийцы, истощенные бедствиями и сокрушенные войной, во время которой родились и состарились, думали о сдаче, тогда как латины, пользовавшиеся долго миром и недавно отпавшие, были еще со свежими силами и ожесточенно настаивали на продолжении войны; но раздоры окончились, когда обе стороны увидели, что они не могут помешать друг другу выполнить задуманное: латины отступили, уклонившись от мира, который они считали позорным; антийцы, по удалении неудобных судей их благоразумных намерений, передали римлянам город и земли. Ярость и озлобление латинов, за невозможностью напасть на римлян и удержать под оружием вольсков, разразились тем, что они сожгли город Сатрик, который был первым их убежищем после поражения; так как зажигали без различия священные и частные здания, то в городе не осталось ни одного крова, кроме храма Матери Матуты; здесь, говорят, удержало их не собственное религиозное чувство, не уважение к богам, а раздавшийся из храма страшный голос, грозивший всеми ужасами, если только они безбожно допустят пламя до святилища.