История Рима от основания Города

20. Видя победу уже в своих руках, видя, что сейчас должен быть взят богатейший город и что добычи будет столько, сколько не могло бы быть, если бы все войны, бывшие раньше, соединить в одну, и не желая впоследствии навлечь на себя ни гнева воинов скупым разделом добычи, ни ненависти патрициев расточительной щедростью, диктатор отправил в сенат письмо с сообщением, что, благодаря милости бессмертных богов, его предусмотрительным мерам и настойчивости воинов, Вейи уже будут во власти римского народа. Как, по их мнению, надлежит поступить с добычей?

В сенате высказывалось два противоположных мнения. Одно мнение выразил старик Публий Лициний, который, говорят, спрошенный сыном прежде других, сказал, что он стоит за обнародование эдикта, предлагающего всем, кто хочет принять участие в дележе добычи, идти в лагерь под Вейи. Другое исходило от Аппия Клавдия, который, нападая на такую щедрость, как на небывалую, расточительную, неравномерную и безрассудную, стоял за употребление взятых у неприятелей денег на жалованье воинам с целью облегчить плебеям тяжесть налога, раз уж сенаторы находят непозволительным помещение этих денег в истощенную войнами казну. Тогда участие в этом подарке в равной степени ощущалось бы всеми семействами, а алчущие расхищения руки праздных горожан не воспользовались бы раньше храбрых воителей принадлежащей им наградой; как почти всегда и бывает в результате, что тот, кто несет больший труд и опасность, обыкновенно остается позади других при приобретении добычи. Лициний на это возражал, что такое употребление денег будет постоянно возбуждать подозрение и ненависть и подавать повод к обвинениям перед плебеями и, следовательно, к смутам и новым законопроектам; поэтому было бы лучше задобрить этим подарком плебеев, помочь истощенным и обедневшим от взноса налога в течение стольких лет и дать им почувствовать, что добыча – это вознаграждение им за ту самую войну, в течение которой они почти что состарились. Больше удовольствия и больше радости будет в том случае, если каждый понесет домой то, что взял сам собственными руками у врага, чем получить даже и больше, но по усмотрению другого. Сам диктатор желает избежать ненависти и обвинений за раздел добычи; поэтому он обратился к сенату; сенат, в свою очередь, должен решение дела, предложенного ему, предоставить плебеям и позволить каждому иметь то, что даст ему жребий войны. Последнее мнение показалось более основательным, потому что оно могло вызвать в народе расположение к сенату. Итак, был издан указ, разрешавший всем, кто захочет, идти за вейской добычей в лагерь к диктатору.

21. Огромная толпа народа отправилась в лагерь и переполнила его. Тогда диктатор, совершив ауспиции, вышел к войску и, приказав воинам вооружиться, сказал: «Под твоим предводительством, Пифийский Аполлон, и по твоему внушению иду я, чтобы сокрушить город Вейи, и обещаю тебе из него десятую долю добычи. Молю я также и тебя, Юнона Царица, ныне обитающая в Вейях[365], последуй за нами, победителями, в наш город, который скоро будет и твоим, где тебя примет храм, достойный твоего величия». Произнеся такую молитву и пользуясь избытком людей, Камилл наступает на город со всех пунктов, чтобы не дать заметить врагам опасности, грозившей им со стороны подкопа. Вейяне не знали того, что они уже обречены на гибель и своими собственными прорицателями, и чужеземными оракулами, что к доле в добыче, ожидаемой от них, призваны уже боги, а другие вызваны молитвами из их города и взирают на новые места пребывания в храмах врагов. Они не знали, что проводят последний день, и менее всего ожидали того, что стены уже подрыты подкопом и крепость уже наполнена врагами. Вооруженные горожане, каждый по мере сил своих, бегут по разным направлениям на стены и только удивляются, почему римляне, из числа которых до сих пор в течение стольких дней ни один ни на шаг не отходил от своего поста, теперь, словно в припадке внезапного исступления, очертя голову, бегут к стенам.

К этому именно моменту приурочивают баснословный рассказ, будто в то самое время, когда царь вейский закалывал жертву, римские воины, бывшие в подкопе, услышали слова гаруспика, говорившего, что победа достанется тому, кто рассечет внутренности приносимой жертвы. Эти слова будто бы побудили римлян приоткрыть подкоп и похитить внутренности, которые затем отнесли к диктатору. Но раз дело касается таких отдаленных событий, мне, полагаю, остается только признать несомненным то, что лишь похоже на правду; а подтверждать или опровергать подобные легенды, которые больше годятся для сцены, интересующейся диковинами, чем для достоверной истории, не стоит труда.

Тем временем из подкопа, наполненного отборными воинами, совершенно неожиданно вышли вооруженные люди прямо в храм Юноны, находившийся в вейской крепости, и одни сзади нападают на врагов, стоявших на стенах, другие открывают запоры в воротах, третьи поджигают крыши домов, с которых женщины и слуги бросали камни и черепицу. Все огласилось криком, в котором слышались голоса испуга и ужаса и среди них вопли женщин и детей. В одну минуту защитники города были сброшены со всех стен и город наполнился врагами, из которых одни толпою врывались в открытые ворота, а другие взлезали на покинутые стены. Бой шел повсюду и стал утихать только тогда, когда лежало уже множество трупов; тут диктатор через глашатая отдает приказ не трогать безоружных. Этим был положен конец кровопролитию.

Потом безоружные стали сдаваться, и воины, с разрешения диктатора, разбегаются за добычей. Видя своими глазами, что добычи несут гораздо больше и что она ценнее, чем можно было ожидать и надеяться, Камилл, говорят, воздымая руки к небу, молился, прося, если кому из богов и людей покажется счастье его и римского народа чрезмерным, то да позволено будет утолить эту зависть возможно меньшим несчастьем лично для него и для всего римского народа[366]. Предание гласит, что, поворачиваясь во время совершения этой молитвы, он поскользнулся и упал; этот случай, по мнению людей, делающих заключение о событиях по последствиям, служил предвестием наступившего вскоре осуждения самого Камилла, а потом и взятия Рима, что случилось несколько лет спустя. Весь тот день был употреблен на избиение врагов и расхищение громаднейших богатств города.

22. На следующий день свободных граждан диктатор продал в рабство. Только эти деньги и были обращены в казну, хотя не без недовольства со стороны плебеев. Даже за принесенную с собой добычу они выражали признательность не вождю, который, стараясь иметь оправдание для своей скупости, передал дело, подлежавшее личному его усмотрению, сенату. Не выражали они признательность и сенату, но лишь семейству Лициниев, из коих сын сделал доклад в сенате, а отец подал также приятное народу мнение.

Когда уже вывезены были из Вей богатства человеческие, стали собирать и дары, посвященные богам, а равно и самих богов, но с видом скорее почитателей, нежели похитителей. Самые видные во всем войске юноши, которым было поручено отнести Юнону Царицу в Рим, чисто омывшись и в белых одеждах, с благоговением вступили в храм, сначала лишь с трепетом простирая руки к статуе, потому что, по этрусскому обычаю, дотрагиваться до нее имел право только жрец, и то известной фамилии. Потом, когда кто-то, вдохновленный ли свыше или в шутку, как свойственно молодому человеку, сказал: «Хочешь ли, Юнона, идти в Рим?», все остальные воскликнули, что богиня кивнула головою в знак согласия. Этот рассказ послужил источником и другой басни, будто слышали даже голос богини, произнесшей слово «хочу». Во всяком случае снята она была со своего постамента почти без всякой посторонней помощи и, как гласит предание, будто идя следом, дала себя перенести решительно без всяких усилий и неповрежденной была внесена на Авентин, вечную свою обитель, куда ее призывали обеты римского диктатора и где впоследствии освятил для нее храм тот же, кто дал и обет, – Камилл.

Так совершилось падение Вей, богатейшего города этрусского племени, обнаружившего могущество даже при самом последнем своем несчастье, потому что, осаждаемый без перерыва десять лет и десять зим, нанесший за это время гораздо больше поражений, чем испытавший, напоследок, преследуемый и самим роком, он завоеван был все же не силой, а искусством.

23. Хотя к предотвращению грозных знамений и были приняты все меры и ответы порицателей, а также оракул пифии были известны, хотя главнокомандующим выбрали величайшего полководца Марка Фурия, если только тут могла помочь делу человеческая предусмотрительность, все же, лишь только пришло в Рим известие о взятии Вей, так как война велась здесь столько лет с переменным успехом и понесено было много поражений, событие это, словно неожиданное, вызвало безграничные ликования, и еще до издания сенатского распоряжения все храмы наполнились римскими матронами, возносившими благодарения богам. Сенат назначил четыре дня на молебствие: столько дней не назначалось ни в одну до тех пор бывшую войну. Само прибытие диктатора сопровождалось таким стечением народа всех сословий, высыпавшего к нему навстречу, какого не бывало никогда раньше при прибытии какого-либо другого лица, и триумф значительно превзошел всякую обычную торжественность таких дней. Особенное внимание обращал на себя сам диктатор, когда он въезжал на своей колеснице, запряженной белыми конями, мало напоминая не только гражданина, но даже и человека. Казалось, диктатор позаимствовал коней у Юпитера и Солнца[367], и это внушало даже религиозный трепет; уже по этому одному триумф скорее был блестящим, чем восторженным. Тогда же Камилл наметил постройку храма Юноне Царице на Авентине и освятил храм Матери Матуты, а по окончании этих религиозных обрядов и гражданских обязанностей сложил с себя диктатуру. Потом стали рассуждать о даре Аполлону. Несмотря на заявление Камилла, что он пообещал Аполлону десятую долю добычи, несмотря на заключение понтификов, что народ должен освободить себя от лежащего на нем религиозного обязательства, нелегко было изыскать средство заставить возвратить добычу для выделения из нее части, обещанной на святое дело. Наконец остановились на мере, которая, казалось, наименее могла раздражить: предложили всем, кто хочет освободить себя и свой дом от обязательства перед богом, оценить самому свою добычу и внести в казну сумму, равную стоимости десятой доли, чтобы на эти деньги сделать соответствующий великолепию храма и имени бога золотой подарок, как того требует достоинство римского народа. Но и такой способ уплаты настроил плебеев против Камилла.

В это самое время от вольсков и эквов прибыли посольства просить мира, на что и было изъявлено согласие, но скорее с целью дать отдых гражданам, утомленным такой продолжительной войной, чем потому, что просители были достойны этого.

24. В следовавший за взятием Вей год [395 г.] было шесть военных трибунов с консульской властью: два Публия Корнелия (Косс и Сципион), Марк Валерий Максим (во второй раз), Цезон Фабий Амбуст (во второй раз), Луций Фурий Медуллин (в пятый раз) и Квинт Сервилий (в третий раз). На долю Корнелиев выпало по жребию ведение войны с фалисками, а на долю Валерия и Сервилия – с Капенами. Они не приступали ни к штурму, ни к осаде городов, а ограничились только опустошением полей и захватом с них добычи, не оставили ни одного фруктового дерева, не оставили на поле ничего приносящего плод. Это разорение заставило капенский народ изъявить покорность; просьбы их о мире были уважены. Оставалась еще война с фалисками.

В Риме тем временем происходили разного рода раздоры, ради прекращения которых сенат признал необходимым вывести в страну вольсков колонию, в которую должны были записаться три тысячи римских граждан. Выбранные для этой цели триумвиры наделили уже каждого из них землею по три и семь двадцатых югера. К этой милости уже с самого начала отнеслись с пренебрежением, так как полагали, что к ней прибегли лишь как к средству заставить отказаться от надежды на что-нибудь более значительное: зачем-де это, в самом деле, ссылать народ в область вольсков, когда под руками находится такой прекраснейший город, как Вейи, вместе с его полями, более плодоносными и просторными, чем поля римские? Самый город Вейи ставили выше города Рима как относительно местоположения, так и относительно великолепия общественных и частных зданий и площадей. Мало того, заговорили даже о переселении в Вейи, этом проекте, который особенно серьезно занимал умы после взятия Рима галлами. Впрочем, предполагалось, что в Вейях поселится половина плебеев и половина сената и что таким образом могут быть заселены одним и тем же римским народом два города, а государство у них будет общее.

Тогда оптиматы, возражая против этих проектов, стали открыто заявлять, что они скорее готовы умереть на глазах римского народа, чем допустить обсуждение чего-нибудь подобного: теперь, когда в одном городе встречается столько поводов к несогласиям, что же будет в двух? Разве может кто-нибудь предпочесть отечество покоренное отечеству покорившему и допустить, чтобы Вейи после взятия пользовались большим благополучием, чем будучи невредимыми?! И, наконец, сограждане могут покинуть их в отечестве, но чтобы они сами оставили отечество и своих граждан – к этому их никогда не принудит никакая сила; пусть они идут за Титом Сицинием (из среды народных трибунов он был автором этого проекта) в Вейи, взяв его себе в основатели и покинув Ромула, бога и сына бога, родителя и основателя города Рима!

25. Когда стали раздаваться такие речи и борьба принимала безобразный характер (ибо часть народных трибунов сенаторы привлекли на свою сторону), то от насилия удерживало плебеев лишь то, что старшие сенаторы, где только поднимался крик, готовый перейти в драку, бросаясь первыми на толпу, приказывали бить себя, ранить и убивать. Пока еще удерживались от оскорбления седин, звания, чести; почтительная робость не давала озлоблению дойти и до других подобных попыток.

Камилл неоднократно во всех местах обращался к народу со словами, что ничего нет удивительного в этом умоисступлении граждан, которые, будучи обязаны исполнить обет, заботятся обо всем, только не об освобождении себя от религиозного обязательства. Он ничего не говорит о взносе десятины, которую столь же правильно можно назвать милостыней, так как каждый, лично обязав себя ею, тем самым освободил от обязательства народ в целом его составе. Но поистине совесть не позволяет ему умалчивать о том, что десятина намечена ныне только из той добычи, которая составляет движимое имущество. О взятом городе и о взятом поле, на которые также простирается обет, вовсе не упоминается.

Когда разрешение этого вопроса, казавшегося сенату спорным, было предоставлено понтификам, то коллегия, пригласив участвовать в совещании и Камилла, дала заключение в том смысле, что десятину, посвященную Аполлону, должна составлять часть всего того, что принадлежало вейянам до совершения обета и что после обета досталось во власть римского народа; таким образом оценена стоимость города и его поля. Деньги взяли из казны и дали поручение военным трибунам купить на эти деньги золота. Но так как золота вообще в изобилии не было, то матроны, собравшись и посоветовавшись, сообща решили предложить военным трибунам золото и принести в казну все свои украшения. Никогда и никакое пожертвование не было для сената приятнее этого. За эту щедрость, говорят, матронам был оказан особый почет: им было предоставлено право ездить на церемонию и игры в пиленте, а в дни праздничные и непраздничные – в карпентах[368]. Когда золото было принято от каждой по весу и оценено для уплаты за него деньгами, тогда решено было сделать золотую чашу и отвезти ее в дар Аполлону в Дельфы.

Дав умам успокоиться от религиозного страха, народные трибуны снова затевают смуту; они настраивают толпу против всех влиятельнейших граждан, а больше всего против Камилла: он-де, обращая добычу, взятую от вейян, в доход казны и посвящая богу, свел ее на ничто. Но если они яростно нападали на отсутствовавших, зато присутствовавшим, хотя те сами шли навстречу раздраженным людям, оказывали робкую почтительность. Увидав, что дело остается неоконченным в этом году, выбрали в народные трибуны тех же лиц, авторов законопроекта, еще на год, а патриции постарались добиться того же самого в отношении к противникам законопроекта. Таким образом, в народные трибуны были выбраны большею частью те же лица.

26. На военно-трибутных комициях патриции хотя и с очень большими усилиями, но добились избрания Марка Фурия Камилла [394 г.]. Они лицемерно уверяли, что готовят вождя для войн, но в действительности искали борца против расточительных затей трибунов. Вместе с Камиллом были выбраны в военные трибуны с консульской властью Луций Фурий Медуллин (в шестой раз), Гай Эмилий, Луций Валерий Публикола, Спурий Постумий и Публий Корнелий (во второй раз).

В начале года народные трибуны не поднимали никаких вопросов, выжидая, когда отправится против фалисков Марк Фурий Камилл, которому было поручено ведение этой войны. Потом дело все откладывалось и таким образом само собой затихло, а между тем слава подвигов Камилла, противника, которого больше всех боялись, все росла в войне с фалисками. Так, когда первое время враги держались за стенами, находя это для себя самым безопасным, он, опустошив поля и сжегши усадьбы, заставил их выйти из города. Трусость, однако, не позволяла им отойти слишком далеко; они устраивают лагерь на расстоянии около тысячи шагов от города, уверенные в достаточной его безопасности исключительно вследствие трудности доступа, обусловленной неровностями и рытвинами на окрестных дорогах, то узких, то с трудными подъемами. Но Камилл, взяв себе в проводники пленника, захваченного в одной из тамошних же деревень, в глубокую полночь снялся с лагеря и с рассветом показался на высотах, значительно господствовавших над лагерем врагов. Римские триарии занялись возведением укреплений, остальная армия стояла наготове к сражению. И тут-то враги, пытавшиеся помешать работам, были разбиты наголову; а затем на фалисков напал такой страх, что они в беспорядочном бегстве, миновав свой лагерь, хотя он находился и ближе, устремились прямо в город. Много неприятелей было убито и ранено, прежде чем они в страхе успели вбежать в ворота. Лагерь был взят; добыча поступила к квесторам, к большому неудовольствию воинов; но, уступая перед суровой властью, они и дивились, и в то же время ненавидели его непреклонность. Потом началось обложение города окопами; временами, при удобных случаях, стали происходить нападения осажденных на римские аванпосты, сопровождавшиеся стычками; время шло, а заметного перевеса в ту или другую сторону не было, между тем осажденные, благодаря заранее сделанному подвозу, имели хлеба и других припасов больше, чем осаждающие. И казалось, здесь предстоит такой же продолжительный труд, как и под Вейями, но сама судьба дала римскому полководцу вместе со скорой победой и случай обнаружить примерную черту своей доблести, до сих пор проявлявшуюся только в делах военных.

27. У фалисков было в обычае вверять обучение и воспитание детей одному и тому же лицу, причем попечению одного поручалось в одно и то же время много детей, как это принято и поныне[369] в Греции. По обыкновению детей знатных граждан обучал человек, отличавшийся перед другими своими познаниями. И вот такой человек, приняв за правило в мирное время водить детей для упражнений и игр за город и не оставляя этого обычая и во время войны, продолжая уводить их то ближе, то дальше от ворот, воспользовался первым удобным случаем и, среди разнообразных игр и бесед зайдя дальше обыкновенного, в центр неприятельских аванпостов, а потом в римский лагерь, привел детей в палатку самого Камилла. Тут он усугубил свое преступление еще более преступной речью, заявив, что он, отдавая во власть римлян детей тех родителей, которые стоят во главе государства, тем самым передал Фалерии в их руки. В ответ на эти слова Камилл сказал: «Не к похожему на тебя народу и не к похожему на тебя полководцу пришел ты, сам преступный и с преступным подарком. У нас, правда, с фалисками нет союза, заключенного согласно установившимся у людей обычаям, но у нас есть и будет такой союз, который указала нам природа. Есть и у войны, как и у мира, свои права; и так же свято, как и мужественно, мы умеем соблюдать их. Оружие мы имеем не против того возраста, который щадят даже при взятии городов, но против вооруженных, как и мы, которые, не будучи ни обижены, ни раздражены нами, напали на римский лагерь под Вейями. Но ты, насколько это от тебя зависело, превзошел их неслыханным доселе преступлением; я Фалерии одолею, как и Вейи, по-римски: храбростью, осадными работами, оружием». Затем, приказав раздеть его и связать ему назад руки, он передал его детям отвести обратно в Фалерии, причем дал мальчикам по розге, чтобы они стегали ею изменника, гоня его в город.

На это зрелище сбежался прежде всего народ, а потом власти созвали сенат по случаю неслыханного до тех пор дела; тут произошла такая перемена в настроении умов, что то государство, которое еще недавно увлекалось дикой ненавистью и озлоблением и готово было предпочесть участь вейян миру, данному капенцам, теперь единодушно настаивало на заключении мира. Римской честности, справедливости полководца во всеуслышание воздавали хвалы на форуме, в курии; по единогласному решению отправлены были послы для сдачи Фалерий к Камиллу в лагерь, а потом, с позволения Камилла, и в Рим к сенату. Допущенные в сенат, они, по преданию, сказали следующее: «Отцы-сенаторы! Вы и ваш полководец одержали над нами такую победу, которая не может возбуждать негодования ни в богах, ни в людях, и мы сдаемся вам, считая, что лучше мы будем жить под вашей властью, чем под защитой наших законов, а для победителя нет ничего прекраснее такого убеждения побежденных. Исход настоящей войны преподал роду человеческому два благодетельных примера: вы на войне дали предпочтение честности перед несомненной победой, мы, тронутые этой честностью, добровольно предоставили вам победу. Мы в вашем распоряжении: посылайте людей принять от нас оружие, заложников, город; ворота открыты и вы всегда будете довольны верностью нашей, а мы нашей верховной властью». Камиллу и враги, и граждане воздавали благодарность. На фалисков возложена была уплата денег на жалованье воинам за текущий год, чтобы освободить римский народ от налога. Был заключен мир, и войско вернулось в Рим.

28. По возвращении в город Камилла восхваляли еще больше, чем тогда, когда во время триумфа везли его по городу белые кони, и славили за победу над врагами, одержанную справедливостью и честностью. Одно его скромное молчание побудило сенат немедленно снять с него тягость неисполненного еще обета.

И вот Луций Валерий, Луций Сергий и Авл Манлий на военном корабле в качестве послов были отправлены в Дельфы с поручением принести в дар Аполлону золотую чашу. Недалеко от Сицилийского пролива их захватили липарские пираты и увезли на Липары[370]. В тамошнем поселении было в обычае делить добычу между всеми гражданами, точно разбой, которым она приобретена, был делом государственным. Как раз в тот год высший пост в городе занимал некто Тимасифей, напоминавший собою больше римлянина, чем своих сограждан. Он, услыхав имя «послы» и затем узнав о даре, о боге, которому дар посылался, о причине этого дара, испугался, а от него этот основательный страх перешел и на народную толпу, которая всегда почти в действиях своих подражает своему правителю. Предложив послам от имени государства гостеприимство, он даже под прикрытием своих кораблей провел их в Дельфы, а оттуда благополучно доставил в самый Рим. По решению сената с ним был заключен гостеприимный союз и даны на казенный счет подарки.

В том же году велась война в земле эквов, но с таким переменным успехом, что ни среди самих войск, ни в Риме не могли наверное сказать, кто победил, а кто побежден. Римскими полководцами были из числа военных трибунов Гай Эмилий и Спурий Постумий. Первое время они вели дело сообща; затем, после поражения врагов в открытом бою, решено было Эмилию занимать гарнизоном Верругину, а Постумию опустошать владения. Тут, когда Постумий вольным строем довольно беспечно возвращался после удачного дела, на него напали эквы и, перепугав войско, загнали на ближайшие холмы; и отсюда страх перешел и в Верругину, к другому войску, стоявшему там гарнизоном. Укрыв своих воинов в безопасном месте и затем созвав их на сходку, Постумий стал укорять их за испуг и за бегство, говоря, что они разбиты трусливейшим врагом, готовым при малейшей опасности обратиться в бегство; тогда все воины в один голос закричали, что они заслужили эти упреки и сознаются в совершении постыдного дела, но что они же и поправят его, и враги недолго будут радоваться этой удаче. Настоятельно требуя немедленно с этого места вести их к неприятельскому лагерю (а он был расположен в виду их, на равнине), они говорили, что готовы подвергнуться какому угодно наказанию, если только до ночи не возьмут его. Похвалив за это воинов, Постумий приказывает им отдохнуть и быть готовыми к четвертой страже.