История Рима от основания Города

Произнося во всеуслышание эти и подобного рода речи, трибуны вызвали вполне равного себе противника в лице Аппия Клавдия, оставленного товарищами в городе для подавления возбуждаемых трибунами бунтов, человека, воспитанного уже с юности в борьбе с плебеями, того самого, который несколько лет тому назад, как было упомянуто[354], первый подал мысль сломить власть трибунов путем протеста их товарищей.

3. И вот он, обладая в ту пору уже не одним только талантом, но и приобретенной путем практики опытностью, произносит такого рода речь: «Если когда-либо было сомнение, квириты, ради ли вас или ради себя народные трибуны постоянно затевали смуты, то в нынешнем году, я уверен, люди перестали в этом сомневаться. Поэтому, радуясь наступившему наконец концу продолжительного вашего заблуждения, я поздравляю как вас, так за вас и государство, что заблуждение это рассеяно именно в пору вашего благополучия. Может ли кто-нибудь сомневаться, что никакие обиды по отношению к вам, если какие когда-нибудь и случались, никогда в такой мере не задевали и не разжигали народных трибунов, как милость плебеям, оказанная сенаторами назначением жалованья лицам, отбывающим военную службу? Чего они, полагаете, боялись раньше, или чтó хотят расстроить нынче, как не согласие сословий, которое в их глазах всего более ведет к ослаблению трибунской власти? Таким-то путем, клянусь Геркулесом, словно нечестные лекари-шарлатаны, ищут они себе работы: хотят какой-нибудь постоянной болячки в государстве, за излечением которой вам приходилось бы обращаться к ним. В самом деле, защищаете ли вы плебеев или ведете борьбу против них? Противники ли вы отбывающих военную службу или держите их сторону?

Впрочем, может быть, вы говорите следующее: “Все, что патриции ни делают, нам не нравится, за плебеев ли то или против плебеев”; подобно тому как господа запрещают всякий контакт посторонних лиц со своими рабами и считают одинаково справедливым не допускать по отношению к ним ни злодейний, ни благодеяний, так точно вы ограждаете патрициев от плебеев из боязни, чтобы мы своею предупредительностью и щедростью не привлекли к себе плебеев и чтобы плебеи не оказывали нам послушания и повиновения. А между тем, если бы в вас было какое-либо, не говорю гражданское, но просто человеческое чувство, то как вам следовало бы сочувствовать и по мере своих сил содействовать предупредительности патрициев и повиновению плебеев! Если бы это согласие оставалось вечно, всякий решился бы торжественно поручиться, что вскоре держава наша станет величайшею среди соседей!

4. В какой степени настоящее решение моих товарищей не отводить армии от Вей, не окончив дела, было не только полезно, но даже необходимо, я разъясню потом; теперь же я хочу поговорить о самом положении отбывающих военную службу; и речь моя, будь она сказана не только перед вами, но и в лагере, будь она поставлена на суд самого войска, могла бы, как я убежден, показаться основательною. Если бы в этой речи мне самому могло и не прийти на ум, чтó сказать, то с меня, во всяком случае, довольно было бы ограничиться только речами противников. Они недавно заявляли, что не следует давать жалованья воинам потому, что оно никогда не давалось. После этого каким же образом они могут теперь негодовать по поводу того, что на тех, кому предоставлена некоторая новая выгода, соответственно ей возлагается и новый труд? Нигде не бывает труда без выгоды, нигде почти не бывает и выгоды без затраты труда. Труд и удовольствие, будучи совершенно непохожими друг на друга по своей природе, связаны, однако, между собою известным естественным соотношением. Тяжело было раньше воину, находясь на своем иждивении, нести труд для государства, и рад он был половину года обрабатывать свое поле, изыскивать средства для содержания себя и семьи в мирное и военное время; рад он теперь, что государственная служба служит ему источником дохода и он получает жалованье с удовольствием; поэтому-то он и должен безропотно сносить несколько более продолжительную отлучку от дома и хозяйства, на котором уже не лежат тяжелые расходы. Разве государство, позвав воина к расчету, не имело бы права ему сказать: “Ты располагаешь годовым жалованьем, поэтому подавай и годовой труд! Или, по-твоему, справедливо получать жалованье полностью за службу лишь полугодичную?” Не хотелось бы мне останавливаться на этой части своей речи, квириты, потому что так должны поступать только те, у кого воины наемные; мы же желаем поступать с вами все равно как с гражданами, но вместе с тем находим справедливым, чтобы и с нами поступали совершенно так, как с отечеством.

Или не следовало вовсе предпринимать войны, или ее надлежит вести согласно с достоинством римского народа и окончить как можно скорее. А окончена она будет в том случае, если мы стесним осажденных, если мы уйдем из-под Вей после осуществления своей надежды, после взятия их. Если, клянусь Геркулесом, нет никакого другого побуждения, то, по крайней мере, одно самолюбие должно было бы обязывать нас к настойчивости. Некогда из-за одной только женщины десять лет осаждала город вся Греция, и притом как далеко от родины, за сколько земель, за сколько морей!

А мы тяготимся выносить осаду всего в течение одного года на расстояние двадцати камней от нашего города, почти в виду его! Это, разумеется, оттого, что повод к войне совсем неважный, что нет никакого достаточного основания для озлобления, пробуждающего нас упорно добиваться цели! Семь раз вейяне возобновляли войну, никогда добросовестно не соблюдали мира, тысячу раз опустошали поля наши, побудили к отпадению от нас фиденян, убили там наших колонистов, были виновниками нечестивого убийства наших послов вопреки праву, хотели поднять против нас всю Этрурию и ныне силятся это сделать, а когда послы наши требовали удовлетворения, то от оскорбления их был только один шаг!

5. И с такими людьми неужели следует вести войну вяло, с отсрочками? Если нас нисколько не волнует чувство справедливого негодования, то неужели, спрашиваю вас, на наши соображения не оказывает влияния даже то обстоятельство, что город оцеплен громадными осадными сооружениями, которые заставляют врагов держаться за стенами? Что полей они не обрабатывали, а обработанные опустошены войною? Кто может сомневаться в том, что с удалением наших войск враги не из одной только жажды мщения, но и вынужденные необходимостью, потеряв свое, добывать себе пропитание на чужой стороне нападут на нашу территорию? Таким образом, решением вашим, трибуны, мы не отсрочиваем войну, а, напротив, переносим ее еще в свои пределы. Ну а каково, собственно, положение самих воинов, у которых добрые народные трибуны раньше хотели отнять жалованье, а теперь вдруг хотят о них позаботиться? Они провели на таком громадном протяжении вал и ров, оба сооружения, стоившие огромного труда; возвели форты, сначала немногие, а потом, с приращением войска, вплотную один возле другого; соорудили укрепления не только фронтом к городу, но и в сторону Этрурии, на случай появления с этой стороны каких-нибудь подкреплений. А стоит ли еще говорить о башнях, о винеях и “черепахах”[355] и вообще о разных приспособлениях, устраиваемых для осады городов? И вот, когда потрачено столько труда, когда с сооружениями уже наконец совершенно покончили, теперь все эти сооружения, по вашему мнению, следует бросить с тем, чтобы при наступлении лета опять и сызнова потеть за новой работой по устройству их? Насколько же меньше требуется усилий, чтобы удержать за собою уже сделанное, чтобы настойчиво продержаться и таким образом в короткое время освободиться от заботы? А ведь в самом деле работа сокращается, если она совершается за один присест и если мы сами перерывами и остановками не замедляем достижения своей цели. До сих пор я говорил о потере труда и времени. А что мне сказать об опасности, которой мы подвергаемся, откладывая войну? Неужели нам позволят забыть о ней такие частые собрания, происходящие в настоящее время в Этрурии по вопросу о посылке в Вейи подкреплений? При нынешнем положении дела этруски рассержены, находятся в состоянии озлобления, отказываются послать подкрепления; насколько от них зависит, есть возможность взять Вейи. Но кто может поручиться, что настроение этрусков и с отсрочкой войны останется неизменным, когда, с предоставлением передышки осажденным, оттуда направится более значительное посольство, когда то, что теперь производит неудовольствие среди этрусков, избрание царя в Вейях, может быть с течением времени изменено или по воле граждан, которые пожелают таким путем примирить с собою этрусков, или же по собственному желанию царя, который порешит не служить своим царствованием во вред благу сограждан? Всмотритесь, сколько опасных обстоятельств может оказаться последствием принятия такого рода решения: потеря сооружений, на которые потрачено так много труда, опустошение, угрожающее нашей стране, возникновение войны этрусской вместо вейской. Эти ваши советы, трибуны, – клянусь Геркулесом! – совершенно похожи на то, как если бы кто-нибудь больному, соглашающемуся подвергнуться энергичному лечению и таким образом имеющему возможность выздороветь немедленно, позволил бы, из-за минутного позыва к еде или питью, затянуть болезнь на продолжительное время, а то, пожалуй, и сделать ее неизлечимой.

6. Клянусь небом, если бы даже для настоящей войны это и было безразлично, то вообще для военной дисциплины имело бы огромное значение развитие в нашем воине привычки не только пользоваться добытой победой, но и, в случае медленного хода дела, не тяготиться однообразием, а терпеливо ждать хоть и позднего достижения цели, умения сидеть и зимою, если война не окончена в течение лета, а не высматривать, как летние птицы, с самого наступления осени, нет ли где крытых убежищ. Скажите на милость! Страсть к охоте и удовольствие увлекают же людей, невзирая на снега и иней, в горы и леса; почему же нам не применить и к потребностям войны той же выносливости, какую обыкновенно вызывает в нас одна приятная забава? Неужели мы считаем воинов наших до такой степени бессильными телом, до такой степени изнеженными духом, что они и одной зимы не могут провести в лагере, не могут выносить холода, словно в морскую войну, когда необходимо не упускать благоприятной погоды, наблюдая время года? Да воины сами, наверное, покраснели бы от стыда, если бы кто-нибудь упрекнул их в этом, и стали бы утверждать, что в их телах и душах есть приличная мужу выносливость, что они в силах вести войну одинаково и зимой и летом, что они не поручали заступничеству трибунов лени и неги, помня, что и предки их создали эту самую трибунскую власть не под сенью и не под кровлей. Обращать внимание не на Вейи только и не на эту ныне выдерживаемую нами войну, но искать славы для других войн, искать славы на будущее время в глазах всех остальных народов – вот что достойно доблести ваших воинов, вот что достойно римского имени! Или, быть может, вы думаете, что неважные будут последствия оттого, станут ли соседи считать римский народ непременно таким, что его нечего бояться какому-нибудь городу, оказавшемуся способным выдержать лишь первый натиск, продолжающийся к тому же самый ничтожный промежуток времени, или наше имя будет наводить ужас тем, что ни тягость продолжительной осады, ни зимняя стужа не могут заставить римское войско удалиться от города, раз уже осажденного, и войско это знает только один конец войны – победу и так же хорошо умеет пользоваться на войне настойчивостью, как и натиском? Хотя настойчивость необходима при отбывании всякого рода военной службы, но все же она особенно необходима при осаде городов, большая часть которых, будучи неприступны по своим укреплениям и природным свойствам местности, окончательно завоевываются именно только временем при помощи голода и жажды, как будут завоеваны и Вейи, если только народные трибуны не придут на помощь врагам и если вейяне, безуспешно ищущие защиты в Этрурии, не найдут ее в Риме. В самом деле, разве может быть для вейян что-нибудь столь желательным, как то, чтобы сначала в римском городе, а потом, словно от заразы, и в лагере распространились мятежи? А у врагов, клянусь Геркулесом, такое великое самообладание, что ни тягость осады, ни даже тягость царской власти не вызвали у них никакого переворота, а отказ со стороны этрусков в помощи не смутил их умов. Объясняется это тем, что у них немедленно умрет всякий, кто вздумает затеять бунт, и никому не будет дозволено говорить то, что у вас говорится безнаказанно. Покидающий знамена или уходящий с караула несет заслуженное наказание, умирая под ударами палок; а между тем советники, предлагающие покинуть знамена и бросить лагерь не тому или другому воину, а целым армиям, выслушиваются открыто, на сходке народа. Вот до какой степени вы привыкли сочувственно выслушивать все, что ни говорит народный трибун, хотя бы то клонилось к измене отечеству и к разрушению государства, и, увлекаясь этою властью, позволяете укрываться под защитой ее каким угодно преступлениям. Остается им еще только эти самые речи, которые они во всеуслышание говорят тут, произнести в лагере, перед воинами, и таким образом деморализовать армию, возбудить в ней неповиновение к вождям, так как свобода в Риме именно и заключается в неуважении к сенату, властям, законам, обычаям предков, установлениям отцов, военной дисциплине».

7. Уже и на сходках Аппий успел пошатнуть влияние народных трибунов, как вдруг, чего всего менее можно было ожидать, понесенное под Вейями поражение не только дало Аппию окончательный перевес, но и установило согласие между сословиями и усугубило у них рвение к еще более настойчивой осаде Вей. Дело в том, что, когда насыпь была доведена до самого города и оставалось только уже поднести к стенам винеи, вдруг огромная толпа людей, вооруженных большею частью факелами, пользуясь тем, что осадные сооружения не с таким усердием охранялись ночью, с каким воздвигались днем, через открытые ворота бросилась с огнем и в один момент были поглощены пламенем насыпь и винеи, плод такого продолжительная труда. Много тут было истреблено огнем и мечом людей, безуспешно пытавшихся подать помощь. Это событие, лишь только о нем дано было знать в Рим, произвело на всех удручающее впечатление, а сенату внушило беспокойство и страх, что теперь уже невозможно будет сдержать возмущения ни в городе, ни в лагере, и что народные трибуны будут глумиться над государством, словно ими побежденным, – как вдруг граждане, принадлежавшие по цензу к всадническому сословию, но не имевшие от государства коня, по предварительному между собою согласованию являются в сенат и, получив разрешение говорить, заявляют о своей готовности отбывать службу на собственных лошадях. Когда сенат в самых лестных выражениях поблагодарил их и слух об этом обошел форум и город, тогда вдруг плебеи стали сбегаться к курии. Они заговорили, что теперь долг пехотинцев предложить государству свои услуги вне обычного порядка, все равно, хотят ли их вести под Вейи или в другое какое-нибудь место. Если их поведут под Вейи, то они обещают вернуться оттуда только после взятия неприятельского города. Тут уже трудно было сенату сдерживать свою безмерную радость. Пехотинцев не было приказано благодарить, как всадников, через магистратов, и их не пригласили в курию выслушать ответ, а равно и сенаторы не оставались уже за порогом курий, но каждый из них, по мере сил своих, стоя на возвышенном месте, перед толпой, стоявшей на Комиции, выражал словами и жестами всеобщую радость, называл римский город блаженным, непобедимым и вечным, благодаря такому согласию превозносил всадников, превозносил плебеев, восхвалял сам сегодняшний день, сознавался, что предупредительность и доброжелательство сената вознаграждены с избытком. Трудно было сказать, кто больше проливал слез радости, патриции или плебеи, пока наконец сенаторы не были снова приглашены в курию, где и было составлено сенатское постановление, предписывавшее военным трибунам созвать народ на собрание, выразить благодарность всадникам и пехотинцам и объявить, что сенат будет помнить об их преданности и любви к отечеству, но что все же решено отпускать жалованье всем, хоть и добровольно заявившим о желании своем нести военную службу вне очереди. И всаднику был назначен определенный размер жалованья. С этого именно времени всадники начали отбывать службу на собственных конях. Отправленная под Вейи армия добровольцев не только возобновила уничтоженные сооружения, но построила еще и новые. Съестные припасы подвозились из Рима с большею заботливостью, чем прежде, чтобы войско, оказавшее такие услуги государству, ни в чем не испытывало нужды.

8. В следующем году [402 г.] военными трибунами с консульской властью были Гай Сервилий Агала (в третий раз), Квинт Сервилий, Луций Вергиний, Квинт Сульпиций и выбранные во второй раз Авл Манлий и Марк Сергий. При этих трибунах был уничтожен гарнизон в Анксуре после внезапного, изменнически произведенного нападения на стражу, стоявшую у ворот. Это нападение произошло в то время, когда все заботы были сосредоточены на войне с вейянами, и Анксур вследствие этого оставлен был без внимания: воины находились в отпуске, а вольские купцы имели беспрепятственный доступ в город. Воинов здесь погибло немного вследствие того обстоятельства, что все, за исключением больных, на манер маркитантов, разошлись промышлять по деревням и соседним городам. Не лучше дело шло и в Вейях, главном пункте, служившем предметом всеобщих забот в государстве; ибо в то время, как римские вожди питали больше злобы друг к другу, чем мужества против врага, опасности войны усилились вследствие неожиданного прибытия капенцев и фалисков. Эти два этрусских народа, ближайшие к театру войны и поэтому уверенные, что с покорением Вей раньше всех других подвергнутся тоже вооруженному нападению римлян; фалиски же, кроме того, имея еще и собственные причины опасаться, так как уже раньше впутались в войну фиденскую, заключили между собою клятвенный союз при посредстве взаимно отправленных посольств и неожиданно явились со своими войсками под Вейи. Они напали на лагерь как раз с той стороны, где командовал военный трибун Марк Сергий, и навели на римлян панический страх, так как те были уверены, что вся Этрурия поднялась с мест и явилась в огромной массе. То же самое мнение на вейян в городе подействовало ободрительно. Итак, римский лагерь подвергся двустороннему нападению; поспешно перебегая и перенося знамена с одного места на другое, римляне не имели достаточно сил в одно и то же время и удерживать вейян за их стенами, и отразить нападение на свои окопы и защищаться от врагов извне. Оставалась одна надежда, не придет ли подкрепление из главного лагеря, с помощью которого легионы могли бы сражаться с двух противоположных фронтов – одни против капенцев и фалисков, а другие против вылазки осаждаемых; но лагерем командовал Вергиний, питавший личную неприязнь к Сергию и, в свою очередь, ненавидимый им. Этот Вергиний, несмотря на получаемые известия о штурме большей части фортов, о занятии неприятелем укреплений, о нападении его с двух сторон, держал воинов вооруженными, твердя, что если будет надобность в подкреплении, то товарищ пошлет к нему. Заносчивости Вергиния равнялось упрямство Сергия, который, чтобы только не сказали, что он обратился за помощью к личному своему врагу, предпочитал скорее понести поражение от неприятеля, чем одержать победу с помощью согражданина. Долго длилась резня наших воинов среди двух атак; наконец, бросив укрепления, некоторые из них устремились в главный лагерь, но бóльшая часть вместе с самим Сергием направилась в Рим. Так как здесь он всю вину взваливал на товарища, то решено было отозвать Вергиния из лагеря, а командование на время поручить легатам. Затем дело разбиралось в сенате, и тут товарищи стали между собою спорить и браниться. Немногие только думали о государстве, а прочие стояли то за одного, то за другого, смотря по личному пристрастию или расположению.

9. Старшие из сенаторов, не разбирая, по вине ли полководцев или вследствие неудачи понесено такое постыдное поражение, высказались за то, что нет надобности дожидаться законного срока комиций, а следует немедленно назначить новых военных трибунов с тем, чтобы они вступили в должность с октябрьских же календ. С этим мнением согласился весь сенат, не возражали против него и прочие трибуны. Лишь Сергий и Вергиний, бывшие именно виновниками того, что сенат раскаивался в выборе магистратов текущего года, сначала просили избавить их от позора, а потом начали протестовать против сенатского постановления, настаивая на том, что они не выйдут в отставку раньше декабрьских ид, дня, установленного для вступления магистратов в должность. Среди этих препирательств народные трибуны, вынужденные во время согласия между гражданами и благополучия в государстве молчать, хотя и против воли, теперь вдруг дерзко стали грозить военным трибунам тем, что прикажут отвести их в тюрьму, если они не подчинятся воле сената. Тогда военный трибун Гай Сервилий Агала сказал: «Что касается вас, народные трибуны, и ваших угроз, то, хотя мне и хотелось бы испытать, как мало вы имеете права и мужества привести их в исполнение, но этому препятствует воля сената, идти против которой я считаю преступлением. Поэтому перестаньте искать в наших спорах повода к нанесению оскорбления, а товарищи или исполнят решение сената, или, в случае их дальнейшего упорства, я немедленно назначу диктатора, который принудит их сложить должность». Речь Агалы встречена была всеобщим одобрением, а сенаторы рады были, что, не прибегая к застращиванию трибунской властью, нашли другую, еще более значительную силу для обуздания магистратов, которые, будучи вынуждены уступить общему требованию, допустили созвание комиций для избрания военных трибунов с условием, чтобы они вступили в должность в октябрьские календы и затем раньше срока вышли в отставку.

10. В год [401 г.], когда военными трибунами с консульской властью были Луций Валерий Потит (в четвертый раз), Марк Фурий Камилл (во второй раз), Марк Эмилий Мамерк (в третий раз), Гней Корнелий Косс (во второй раз), Цезон Фабий Амбуст и Луций Юлий Юл, произошло много событий во внутренней и внешней жизни государства. Так, в то время, когда приходилось вести одновременно войну на несколько фронтов – под Вейями, под Капеной, Фалериями, наконец, войну с вольсками с целью возвратить Анксур, – в Риме набор войска, а вместе с ним и взимание налога встречали затруднения; кроме того, возник спор насчет пополнения коллегии народных трибунов и немало волнений возбудил суд над двумя лицами, бывшими недавно военными трибунами с консульской властью.

Первым делом военных трибунов было произвести набор войска, и тут взяты были на службу не только молодые люди, но заставили записаться и стариков, возложив на них охрану города. А по мере увеличения числа воинов возрастала и потребность в деньгах на уплату жалованья. Между тем взимание налога на этот предмет встречало неудовольствие со стороны плательщиков в городе, потому что охрана города была также связана с необходимостью трудиться над военными сооружениями и служить государству. Это уже само по себе серьезное положение вещей народные трибуны старались сделать еще более обидным, доказывая в своих мятежных речах, что жалованье воинам и установлено для того, чтобы часть плебеев заморить военной службой, а часть – налогом. Одну войну тянут уже третий год и нарочно ведут ее плохо – для того только, чтоб вести подольше. Потом в один набор набрали войска на четыре войны и потянули даже детей и стариков[356]. Не разбирают уже, лето или зима, чтобы не дать несчастным плебеям ни одной минуты покоя; теперь, обложенные еще податью, они доведены до крайне бедственного положения, так как, вернувшись изнуренными от труда, от ран, наконец, уже в преклонном возрасте и найдя дóма все в запустении, вследствие продолжительного отсутствия хозяина, они должны еще из своего расстроенного имущества вносить налог и сторицей возвращать государству воинское жалованье, словно взятое ими на проценты.

Среди хлопот по набору воинов и взиманию налога, среди забот о более важных делах, которыми заняты были умы граждан, не было возможности выбрать на комициях полное число народных трибунов. Поэтому началась горячая агитация, чтобы коллегия выбрала на вакантные места патрициев. Когда добиться этого оказалось невозможным, тогда, по крайней мере, задались целью пошатнуть закон и достигли того, что коллегией народных трибунов были выбраны, несомненно благодаря проискам патрициев, Гай Лацерий и Марк Акуций.

11. Случилось как раз так, что в тот год народным трибуном был Гней Требоний, который считал долгом своего родового имени выступить защитником Требониева закона. Он кричал, доказывая, что то, чего некогда добивались патриции[357], вынужденные, однако, отказаться от первой своей попытки, в конце концов завоевали военные трибуны; что Требониев закон упразднен и число народных трибунов заполнено не голосованием народа, а властью патрициев; дело клонится уже к тому, что народными трибунами приходится иметь или патрициев, или прислужников их; силою отнимают ненарушимые законы, с корнем вырывают трибунскую власть; и это произошло вследствие хитрых происков патрициев и преступной измены товарищей трибунов.