История Рима от основания Города

68. Осадив курию, наведя страх на форум, наполнив тюрьму первыми людьми в государстве, с той же яростью выходите за Эсквилинские ворота или, если вы и на это не дерзаете, со стен посмотрите, что ваши поля опустошены мечом и огнем, скот угнан, повсюду дымятся сожженные дома. А ведь общее дело из-за этого еще в худшем положениии: поля горят, город в осаде, военная слава принадлежит врагам. Что же дальше? Ваше личное имущество в каком состоянии? Уже скоро каждый получит с полей весть об убытках. Чем, наконец, дома вы восполните их? Трибуны вернут и восстановят вам потерянное? Они наговорят вам слов и речей, сколько хотите, изыщут, сколько хотите, обвинений против знатнейших лиц, нагромоздят законопроекты одни на другие, созовут собрания; но из этих собраний никто из вас никогда не приходил домой богаче. Кто принес жене и детям что-нибудь, кроме ненависти, оскорбления, вражды, государственной и частной? От нее вы должны ограждать себя не своей доблестью и невинностью, а чужой помощью. А когда вы служили под предводительством нас, консулов, а не трибунов, и в лагере, а не на форуме, когда ваш крик в строю наводил страх на врагов, а не в народном собрании на патрициев, то, клянусь Геркулесом, вы с триумфом возвращались домой к пенатам, набрав добычу, отняв у врага землю, обогатившись, прославив государство и себя; теперь же вы позволяете врагу удалиться, обременив себя вашим имуществом! Оставайтесь постоянно в собраниях, живите на форуме; необходимость военной службы, от которой вы бежите, последует за вами. Вам тяжело было идти на эквов и вольсков; теперь война у ворот: не отразите врага оттуда, он проникнет за стены, поднимется в Крепость и на Капитолий, будет преследовать вас в ваших жилищах. Два года тому назад сенат приказал произвести набор и вести войско на Альгид; а мы сидим без дела дома, бранимся между собою, как бабы, радуясь настоящему миру и не видя, что от бездеятельности в короткое время вырастет война в разных местах. Я знаю, что есть речи более приятные; но если бы даже мой ум не приказывал мне, то нужда заставляет говорить вам правду, а не приятное. Я желал бы быть угодным вам, квириты; но гораздо больше я желаю вашего благополучия, что бы вы обо мне ни думали. Так уж устроила природа, что говорящий перед толпою в своих интересах приятнее, чем тот ум, которого имеет в виду только общее благо; разве, может быть, вы думаете, что эти общественные льстецы, эти народолюбцы, не позволяющие вам ни взять оружия, ни жить в мире, разжигают и раздражают вас в ваших интересах? Приведенные в волнение, вы или даете им почести, или приносите им какую-нибудь иную выгоду; видя свое полное ничтожество при согласии сословий, они предпочитают быть лучше вождями в дурном деле, чем ни в каком, вождями смут и мятежей. В случае, если все это может наконец надоесть вам и от этих новых обычаев вы захотите вернуться к обычаям отцов и вашим прежним, то я не отказываюсь ни от какой казни, если в несколько дней я не лишу лагеря этих опустошителей наших полей, рассеяв и обратив их в бегство, и эту грозную войну, поразившую теперь вас, не перенесу от наших ворот и стен к их городам».

69. Редко когда речь популярного трибуна была приятнее плебеям, чем эта речь суровейшего консула. Даже молодежь, которая при таком критическом положении считала отказ от военной службы самым сильным средством против патрициев, желала оружия и войны. И прибежавшие поселяне, и ограбленные на полях и израненные, рассказы которых были ужаснее их вида, усилили раздражение во всем городе. Когда собрался сенат, то там все обратились к Квинкцию, смотрели на него как на единственного защитника величия Рима, а знатнейшие отцы признавали его речь достойною власти консула, достойною стольких прежних консульств, достойною всей его жизни, обильной почестями, которые он часто получал и еще чаще заслуживал. Другие консулы или льстили плебеям, изменяя патрициям, или, сурово защищая права этого сословия, своими попытками укротить раздражали еще более толпу; Тит Квинкций сказал речь, не забывая о значении патрициев, о примирении сословий и прежде всего о современном положении дел. Просили его и товарища его усердно взяться за государственные дела; просили трибунов, чтобы они единодушно с консулами позволили отразить войну от городских стен и внушили плебеям повиновение сенату ввиду такого критического положения: поля опустошены, город почти осажден; общее отечество взывает к трибунам и умоляет их о помощи. С общего согласия назначается и производится набор. Консулы заявили в народном собрании, что некогда заниматься разбором законности причин неявки; завтра на рассвете все молодые люди должны явиться на Марсово поле; расследованием причин неявки они займутся по окончании войны, и если признают их незаконными, то будут считать такого дезертиром. Вся молодежь на следующий день была налицо. Каждая когорта избрала себе центурионов и была вверена начальству двух сенаторов. Все это, как рассказывают, было сделано так быстро, что в тот самый день знамена были вынуты квесторами из казначейства[305] и вынесены на Марсово поле, еще до полудня подняты оттуда, и вновь набранное войско, сопровождаемое немногими когортами добровольно явившихся старых воинов, остановилось у десятого камня. На следующий день показались враги, и около Корбиона был расположен лагерь близ неприятельского лагеря. На третий день не замедлили сразиться, так как римлян побуждало раздражение, а врагов сознание вины – они так часто производили восстания! – и отчаяние.

70. Хотя в римском войске было два консула с одинаковой властью, но высшее начальство с согласия Агриппы было в руках его товарища, что в важных делах весьма полезно; который тем не менее, будучи поставлен выше, на уступчивость отвечал вежливостью, сообщая ему свои планы, делясь с ним славою и вообще равняя с собой неравного. В строю Квинкций командовал правым флангом, Агриппа – левым; центр был вручен легату Спурию Постумию, а другого легата, Публия Сульпиция, они делают начальником конницы. На правом фланге пехота дралась отлично, несмотря на энергическое сопротивление вольсков. Публий Сульпиций с конницей прорвался сквозь центр врага. Имея возможность тем же путем вернуться к своим, прежде чем неприятели соберут приведенные в замешательство ряды, он предпочел атаковать тыл их; это нападение на тыл вмиг рассеяло бы неприятелей, так как им угрожала опасность с двух сторон, если бы конница вольсков и эквов не задержала римлян на некоторое время, завязав с ними конное сражение. Видя, что медлить некогда, Сульпиций закричал, что они будут окружены и отрезаны от своих, если, напрягши все свои силы, не окончат боя с конницей; и мало обратить их только в бегство; надо истребить лошадей и людей, чтобы никто оттуда не вернулся в строй и не возобновил битвы; враги не могут сопротивляться им, так как перед ними отступил сплошной строй пехоты. Его словам повиновались. Одним ударом они рассеяли всю конницу, многих сбросили с коней и пронзили копьями как самих, так и лошадей. Так кончилась конная битва. Напав затем на пехоту, они посылают вестников о случившемся к консулам, перед которыми враг также уже колебался. Это известие ободрило побеждавших римлян и поразило отступавших эквов. Победа началась с центра, где всадники привели в беспорядок ряды, затем консул Квинкций погнал левый фланг; труднее всего было на правом фланге. Здесь Агриппа, полный юношеских сил, видя, что везде битва идет удачнее, чем у него, схватывая знамена у знаменосцев, сам шел с ними на врага или даже бросал их в густую толпу неприятеля; боясь этого бесчестия[306], воины ударили на врага. Таким образом, победа была равна во всех пунктах. Тогда пришло известие от Квинкция, что он победил и уже угрожает неприятельскому лагерю; но он не хочет врываться туда, прежде чем не узнает, что и левый фланг победил; если товарищ уже рассеял врага, то пусть соединится с ним, чтобы все войско вместе овладело добычей. Победитель Агриппа при взаимных приветствиях подошел к победителю-товарищу и к лагерю врага. Рассеяв быстро немногих защитников, без боя врываются они в укрепление и возвращаются с войском, овладевшим огромной добычей, вернувши и все свое, что было потеряно при опустошении полей. Я не нахожу известия о том, чтобы или сами они требовали триумфа, или он был предложен им сенатом; не передают и того, почему пренебрегли или не надеялись получить этого отличия. Насколько я могу догадываться о событии, отделенном столь большим промежутком времени, так как консулам Валерию и Горацию, приобретшим, кроме победы над вольсками и эквами, еще славу окончания войны с сабинянами, сенат отказал в триумфе, то эти консулы посовестились за половинное дело просить триумфа, чтобы, в случае получения его, не подумали, что больше обращают внимания на лица, чем на заслуги.

71. Победу над врагами, добытую в честном бою, опозорил дóма постыдный суд народа в споре союзников о границах. Арицийцы и ардеяне, много раз сражавшиеся за спорное поле и утомленные многими взаимными поражениями, выбрали судьею римский народ[307]. Явившись на суд, они с большой горячностью изложили дело перед народным собранием, созванным магистратами. Когда, по выслушивании свидетелей, следовало уже созвать трибы и подать голоса, поднялся из толпы плебеев старик Публий Скаптий и сказал: «Если вы позволите, консулы, говорить о государственных делах, то я не дам народу ошибиться в настоящем процессе». Консулы заявили, что незачем слушать его, как не заслуживающего доверия; когда же он начал кричать, что предают государственное дело, его велели удалить; тогда он обратился к помощи трибунов. Эти последние, как всегда, почти скорее слушаются толпы, чем управляют ею, уступая желанию плебеев выслушать, позволили Скаптию сказать, что он хочет. Тут он говорит, что ему восемьдесят третий год, что он служил на той земле, о которой идет спор, уже не юношей, а на двадцатом году службы, во время войны у Кориол. Итак, по этому делу, забытому вследствие давности, но хорошо ему памятному, он заявляет, что спорное поле принадлежало кориоланцам, а по взятии Кориол, на основании военного права, стало собственностью римского народа. Удивительно ему, с какими это глазами ардеяне и арицийцы надеются отнять у римского народа, сделав его вместо хозяина судьей, поле, на которое никогда не предъявляли своих прав, пока Кориолы были независимы. Немного ему осталось жить; однако он не мог заставить себя на старости лет отказаться от защиты и словом, этим единственным доступным для него средством, того поля, которое он завоевал, по мере сил своих, когда был воином. Поэтому усердно советует он народу не решать дела в ущерб собственному праву из-за бесполезной стыдливости.

72. Консулы, видя, что Скаптия слушают не только молча, но даже с видным сочувствием, призывая в свидетели богов и людей, что готовится страшное преступление, требуют главнейших отцов. С ними они обходят трибы, просят не допускать позорнейшего преступления, обращая в свою пользу спорный предмет и тем подавая дурной пример; если бы даже судья был вправе заботиться о собственной выгоде, то отнятие поля далеко не принесет столько выгоды, сколько вреда причинит отчуждение обиженных союзников. Ущерб, наносимый доброму имени и доверию стоит выше оценки; об этом расскажут дома послы, молва распространится, узнают о том союзники, узнают враги; какое огорчение для первых, какая радость для вторых! Или они думают, что соседние народы припишут это дело Скаптию, таскающемуся по собраниям старику? Скаптий прославится этим подвигом; а римский народ будут считать обвинителем ради корысти и обманно овладевающим не принадлежащей ему спорной вещью. Какой судья в частном споре присудил бы себе спорную вещь? Сам Скаптий не сделал бы этого, хотя совесть его совсем уже заглохла. Так говорили консулы, так говорили отцы; но сильнее оказалась жадность и вызвавший ее Скаптий. Приглашенные трибы произнесли суд, что поле принадлежит римскому народу. И писатели утверждают, что то же самое случилось бы, если бы они обратились к суду других; тем не менее в деле нет настолько правоты, чтобы ею искуплялось позорное решение. И римские патриции признали это дело столь же позорным и обидным, как и арицийцы с ардеянами[308]. Остальная часть года прошла спокойно, без волнений в городе и без внешних войн.

Книга IV

Прения о законе Канулея (о браке между патрициями и плебеями) и его товарищей (о выборе консулов из плебеев) (1–5). Избрание военных трибунов с консульской властью (6). Удаление их; посольство из Ардеи; междуцарствие и выбор консулов (7). Учреждение цензуры (8). Раздоры в Ардее (9). Поражение вольсков (10). Выведение колонии в Ардею (11). Голод в Риме (12). Замысел Спурия Мелия и казнь его (13–14). Недовольство плебеев (15–16). Отпадение и наказание фиденян (17–20). Чума в Риме и нападение фиденян (21). Взятие Фиден (22). Волнение в Этрурии; сокращение продолжительности цензуры (23–24). Чума в Риме; народные трибуны волнуют плебеев (25). Поражение эквов и вольсков (26–29). Засуха и чума; нападение вейян (30). Поражение военных трибунов под Вейями; движение вейян к Фиденам (31). Поражение вейян от диктатора Мамерка Эмилия, взятие Фиден, триумф (32–34). Безуспешные старания народных трибунов о получении плебеями военного трибуната (35–36). Война с вольсками и неудача Семпрония (37–40). Суд над военными трибунами (40–41). Суд над Семпронием не состоялся (42). Поражение эквов; споры патрициев и плебеев из-за квестуры (43). Осуждение Семпрония (44). Заговор рабов; восстание Лабик; раздоры военных трибунов; неудачи римлян; победа их и взятие Лабик (45–47). Аграрные споры (48). Война с Болами; споры о выводе туда колонии; умерщвление военнного трибуна Постумия (49–50). Казнь виновных; взятие Ферентина (51). Чума и голод (52). Нападение эквов и вольсков; победа консула Валерия и раздражение против него народа (52–53). Выбор плебейских квесторов (54). Смуты из-за выбора военнных трибунов вместо консулов (55). Эквы готовятся к войне; споры из-за выбора диктатора; победа римлян (56–57). Потеря Верругины; война с вейянами (58). Взятие у вольсков Анксура (59). Установление жалованья за военную службу (60). Осада Вей; взятие у вольсков Артены (61).

1. Затем следовали консулы Марк Генуций и Гай Курций. То был год [445 г.] тревожный как внутри, так и вне государства. В самом начале его народный трибун Гай Канулей обнародовал законопроект о разрешении законных браков между патрициями и плебеями, который, по мнению патрициев, должен был повлечь за собою осквернение крови их и смешение родовых прав. Вместе с этим трибуны возбудили вопрос, сначала скромно, о дозволении избирать одного консула из плебеев, а потом дело дошло до того, что девять трибунов обнародовали законопроект о предоставлении народу власти избирать консулов по своему усмотрению, из плебеев ли то или из патрициев. Патриции же были того мнения, что, с утверждением подобного закона, высшая власть не только разделится с людьми низшего сословия, но она прямо перейдет от первых лиц к государству, к плебеям.

Поэтому-то они обрадовались, услышав об отпадении ардейского народа, обиженного отнятием у него земли, об опустошении пограничных римских полей вейянами и о волнении вольсков и эквов по поводу возведения укреплений вокруг города Верругины – до такой степени патриции предпочитали хотя бы и несчастную войну унижающему их достоинство миру. Итак, преувеличив еще больше слухи о грозящих опасностях, с целью заставить трибунов замолкнуть со своими требованиями среди шума стольких войн, сенат приказывает произвести набор и заготовить необходимое для войны оружие, не щадя средств, а если бы оказалось возможным, то и с бóльшим напряжением сил, чем то было в консульство Тита Квинкция. Тогда Га й Канулей в коротких словах громко объявил в сенате, что консулы напрасно стращают плебеев, стараясь отклонить их от заботы о новых законопроектах; что при жизни его они никогда не произведут набора, пока плебеи не утвердят обнародованных им и его коллегами проектов. И за сим немедленно созвал народ на собрание.

2. Одновременно и консулы возбуждали сенат против трибуна, и трибун возбуждал народ против консулов. Консулы говорили, что нет уже сил дольше сносить неистовства трибунов; что дело дошло уже до крайних пределов; что внутри государства возбуждается больше войны, чем вне его; и в этом виноваты столько же патриции, сколько плебеи, столько же консулы, сколько трибуны; раз что-либо в государстве награждается, то всегда развивается с наибольшим успехом, – этим объясняется появление достойных людей в мирное время, этим же объясняется появление подобных людей и на поле брани; что в Риме высшие награды даются за мятежи и они всегда служили источником почета как для отдельных лиц, так и для всех вообще. Пусть припомнят, какое величие сената они сами унаследовали от отцов, и подумают, какое передадут своим детям, и как плебеи могут похваляться, что они усилились и приобрели больший почет. Следовательно, нет конца смутам и не будет, пока почет виновников мятежей будет соответствовать степени удачи их. Какие же и сколь важные дела задумал Гай Канулей? Он задумал произвести смешение родов, внести расстройство в государственные и частные ауспиции, чтобы не оставалось ничего чистого, ничего незапятнанного, чтобы, устранив всякое различие, никто не узнавал ни себя, ни своих. Ведь какое же иное значение имеют смешанные браки, как не то, чтобы, чуть не наподобие диких зверей, плебеи и патриции вступали во взаимные сожительства? Чтобы родившийся от такого брака полупатриций-полуплебей, человек, находящийся в разладе даже сам с собой, не знал, какой он крови, какие священнодействия он должен совершать? [309] Им кажется маловажным, что они вносят беспорядок во все божеские и человеческие установления: возмутители черни добираются уже до консульства. И раньше, ограничиваясь разговорами, они делали попытки только к тому, чтобы один консул избирался из плебеев; а теперь предлагают законопроект о предоставлении народу права избирать консулов, из кого он захочет, из патрициев ли то или из плебеев. А из плебеев, конечно, они имеют в виду выбирать самых отчаянных бунтовщиков – значит, консулами будут Канулеи и Ицилии. Да не допустит же Юпитер Всеблагой Всемогущий, чтобы власть с ее царственным величием пала так низко! И они, консулы, готовы скорее тысячу раз умереть, чем допустить такое великое унижение. Они уверены, что и предки, если бы только могли предвидеть, что от всевозможных уступок плебеи не сделаются покорнее в отношении к ним, а будут после первой удачи все упрямее, предъявляя одни за другими все больше и больше несправедливые требования, – с первого же раза предпочли бы вступить в какую угодно борьбу, чем допустить наложение на себя ига подобных законов. Но раз в ту пору была сделана уступка относительно трибунов, уступили и вторично, и это без конца. Совместное существование в одном и том же государстве народных трибунов и патрициев невозможно: необходимо упразднить или это сословие, или эту магистратуру, и лучше поздно, чем никогда, преградить дорогу дерзости и безрассудству. Неужели допускать, чтобы они, сея безнаказанно раздоры, сначала возбуждали соседей к войнам, а потом не давали государству вооружаться на защиту от войн, ими же затеянных? И допускать ли, чтобы они, чуть не призвав сами врагов, не позволяли набирать войска против этих врагов? Допускать ли, напротив, чтобы Канулей дерзко, словно победитель, заявлял в сенате, что он не дает производить набор воинов, если сенаторы не согласятся на принятие законопроектов? Что же это такое, как не грозить, что он предаст отечество, что он допустит его осаду и пленение? Сколько мужества подобное заявление придает не плебеям римским, а вольскам, эквам и вейянам? Разве эти враги, имея предводителем Канулея, не станут надеяться на возможность взобраться на Капитолий и в Крепость? Если трибуны, вместе с отнятием права и величия у сенаторов, не лишили их и мужества, то консулы раньше готовы выступить вождями против преступности граждан, чем против вражеского оружия.

3. В то именно время, когда в сенате раздавались такие речи, Канулей, защищая свои законопроекты и возражая консулам, произнес следующую речь: «До какой степени, квириты, презирают вас патриции, сколь недостойным считают сожительство ваше вместе с собою в одном городе, за одними и теми же стенами, это, как мне, по крайней мере, кажется, я не раз замечал и раньше, но теперь особенно, потому что с таким неистовством они восстали против нынешних наших предложений, которыми мы желаем напомнить только о том, что мы их сограждане и что, если мы и не располагаем одинаковыми богатствами, то все же живем в одном и том же отечестве. Одним предложением мы добиваемся права заключать законные браки, какое в обычае предоставлять соседям и чужеземцам: по крайней мере, давали же мы права гражданства, значащие больше права заключать законные браки, даже побежденным врагам. Другим предложением мы не вносим ничего нового, а требуем и стараемся получить только то, что принадлежит римскому народу, а именно: предоставление ему права давать почетные должности тому, кому он хочет. К чему же тут приводить в смятение небо и землю? К чему это чуть не в самом сенате сейчас бросаться на меня, говорить, что они дадут волю рукам, заявлять, что они готовы оскорбить неприкосновенную власть? [310] Если римскому народу дать право свободно подавать голос за предоставление консульства тому, кому он хочет, и если у плебея, в случае он окажется достойным высшей почести, не отнимать надежды на достижение высшей должности, то неужели от этого наш город не будет в состоянии существовать? Неужели тут конец его владычеству? И вопрос, быть ли плебею консулом, разве равносилен тому, как если бы кто сказал, что консулом будет раб или вольноотпущенник? Чувствуете ли вы, в каком унижении живете? Они отняли бы у вас долю света дневного, если бы только это было возможно. Что вы дышите, что подаете голос, что носите человеческий образ, – они и на это негодуют, даже больше, если то угодно богам: они говорят, что назначение плебея консулом есть преступление против религии. Заклинаю вас! Если мы не имеем доступа к фастам и к комментариям понтификов[311], то неужели мы не знаем и того, что знают даже все иноземцы, а именно: что консулы наследовали царям и что они не имеют ни в своих правах, ни в своем величии таких преимуществ, каких раньше не было у царей? Даете ли вы когда-либо веру доходившим до вас слухам, что Нума Помпилий, не будучи не только патрицием, но даже римским гражданином, был призван из земли сабинской и царствовал в Риме по повелению народа и с утверждения отцов? Что потом Луций Тарквиний, не будучи не только римского, но даже и италийского происхождения, сын коринфянина Демарата, переселенец из Тарквиний, сделался царем, хотя сыновья Анка были живы? Что после него Сервий Туллий, родившийся от корникульской пленницы, от неизвестного отца и матери-рабыни, достиг царской власти, благодаря своим талантам и доблести? Что мне сказать о сабинянине Тите Тации, с которым сам Ромул, основатель города, разделил царскую власть? Выходит, что Римское государство возвеличилось за то время, когда никакое происхождение человека, в котором обнаруживались доблестные качества, не вызывало чувства гадливости. Выражайте теперь неудовольствие из-за плебейского консула, после того как наши предки не брезгали пришлыми царями, когда даже и по изгнании царей город не был заперт для чужеземной добродетели! По крайней мере несомненно, что после изгнания царей Клавдиев род, происходивший из сабинян, мы не только приняли в число граждан, но и в число патрициев. Значит, иноземца можно сделать патрицием, а потом и консулом, а римскому гражданину будет прегражден доступ к консульству в случае, если он плебейского происхождения? Не верим ли мы, наконец, в возможность встретить между плебеями мужественного и энергичного человека, достойного в мирное время и на поле битвы, вроде Нумы, Луция Тарквиния, Сервия Туллия, – или же мы и в том случае, если бы такой человек оказался, не позволим ему стать у кормила правления и скорее готовы иметь консулов, похожих на децемвиров, самых гадких в мире людей, которые, однако, все были из патрициев, чем консулов, похожих на самых лучших из царей, хотя бы то были “новые” люди[312].

4. Но ведь скажут: “После изгнания царей никто из плебеев не был консулом!” Что же из этого следует? Неужели не должно вводить ни одного нового учреждения, и неужели потому только, что раньше не делалось (а ведь в новом народе еще многое не сделано), не подобает делать даже и того, что полезно? Понтификов, авгуров в царствование Ромула вовсе не было: они были избраны Нумой Помпилием. Ценза в государстве и деления граждан на центурии и разряды не было – его ввел Сервий Туллий. Консулов раньше никогда не было – они были избраны после изгнания царей. Что касается диктатора, то не было ни власти его, ни самого этого слова – отцы наши положили начало ее. Народных трибунов, эдилов, квесторов вовсе не было – решили учредить эти должности. В эти последние десять лишь мы назначили децемвиров для записи законов, мы же и устранили их в интересах государства. Кто сомневается, что в городе, основанном на веки вечные, расширяющемся без конца, понадобится учредить новые власти, новые жреческие саны, новые права родов и отдельных лиц? Самое запрещение законных браков между патрициями и плебеями не децемвиры ли внесли за эти несколько лет на гибель государства, причем вместе с тем величайшую обиду плебеям?