Алая гроздь турмалина

– Да, конечно, я понимаю, – Беспалова вытерла мокрые щеки тыльными сторонами ладоней и встала с дивана. – Давайте, я вас хотя бы чаем напою.

– Да что вы, Галина, какой чай? – всполошилась Елена, вскакивая на ноги.

– А почему нет? Жизнь, конечно, кончилась, но не остановилась. Леночка, девочка, мне просто необходимо чем-то себя занять, чтобы не сойти с ума. Так почему бы и не приготовлением чая?

– Хорошо, тогда я вам помогу, – решительно сказала Елена.

– Пойдем на кухню. Дмитрий Михайлович, мы вас оставим ненадолго. Если хотите, то вот тут, на этажерке есть книги по русской архитектуре XIX века. Вдруг вам интересно.

Признаваться, что неинтересно, было совсем нельзя.

– А по Византии у вас, случайно, литературы нет? – спросил Дмитрий бодро и получил полный одобрения взгляд Елены. – Я, знаете ли, сейчас интересуюсь этим периодом мировой истории. С удовольствием бы воспользовался вашей библиотекой.

– Византии? – Галина Беспалова выглядела изумленной. – Кажется, нет. У Пети, конечно, очень большая библиотека, возможно, что-нибудь и найдется, но навскидку и не скажу.

– Ладно, неважно, – Дмитрий отыграл назад, чтобы не вызывать лишних подозрений.

Интересно, Беспалова действительно не знает о найденной в кулаке ее мужа бумажке с монограммой династии Палеологов, не в курсе, что знак имеет отношение к Византии, не связывает с этим внезапный интерес гостя или просто притворяется?

Минут через десять они уже сидели, расположившись за небольшим круглым антикварным столиком, покрытым кружевной скатертью, и пили ароматный чай из изящных чашек тончайшего костяного фарфора. Разумеется, без сахара и без лимона.

Дмитрий, любивший, чтобы чай был сладким и непременно с лимоном, о своих плебейских пристрастиях предпочел умолчать. В этих дворянских покоях он как-то особенно остро чувствовал свою неуместность, мятость и несвежесть рубахи из-за «случайного этажа», явную недостаточность комильфо и несоответствие окружающей действительности. До этого момента Дмитрий Макаров был уверен, что всегда и всему соответствует.

У него в кармане зазвонил телефон, и резкий звук вывел его из этого странного состояния. Извинившись, Дмитрий встал из-за стола и отошел к нише окна. Уж кое-какие манеры у него все-таки имелись. «Коко» – было написано на экране, и он поморщился словно от зубной боли.

Коко звали владелицу квартиры на случайном этаже, которая сладко спала, когда утром он ее покинул, собираясь на деловую встречу. Он глянул на часы: без десяти полдень, – ну да, она, как правило, в это время и просыпается.

– Слушаю, – сказал он обреченно, потому что Коко с ее привычкой ворковать, манерно растягивая гласные, не соответствовала окружающему интерьеру еще больше, чем он сам. – Я занят, поэтому говори быстро.

– Бы-ыстро? – удивился голос в трубке. – Я не хочу бы-ыстро, а хочу ме-едленно-о-о-о, как ты умеешь. Я просну-улась, а тебя нет. Ты когда вернешься? Я соску-училась.

– Ясно. Ничего важного, я так и думал. Ты займи себя чем-нибудь более-менее осмысленным, потому что мне сейчас некогда. Ладно?

– Я бы к косметологу сходила-а-а, – покладисто сообщила трубка. – Только у меня денежки кончили-ись.

– Переведу, – пообещал он, мысленно кляня себя, что в очередной раз мастерски влип в патоку, от которой у него еще прошлая оскомина не прошла.

Женщины за столом смотрели на него как-то странно, но, хвала небесам, молчали. Уже в который раз за сегодняшнее утро Дмитрий почувствовал себя идиотом. А ведь еще целый день впереди.

– Дамы, я вынужден откланяться, – сказал он, внутренне усмехнувшись от того, что вдруг заговорил высоким штилем. – Елена Николаевна, ваша машина стоит перед домом. Ключи от нее у моего сотрудника, который подождет, пока вы тут закончите. Если у вас будут сомнения, что вы сможете без приключений добраться до дома, то он вас отвезет.

– Спасибо, право слово, не стоило беспокоиться, – пробормотала она то же в духе романов XIX века. – Я сейчас выйду и заберу ключи. Разумеется, я доеду сама, вы и так очень меня выручили.

– Как будет угодно, – уговаривать ее Дмитрию не хотелось, он вообще не понимал, зачем уговаривать взрослых людей, если им вдруг приспичило совершать глупости.

Беседина уже не выглядела такой бледной, как на месте преступления, так что за ее жизнь и здоровье можно было не волноваться. Сама разберется, он ей не нянька.

– До свидания, Галина Леонидовна, если будет нужна помощь, то вы все-таки обращайтесь.

– Благодарю, Дмитрий Михайлович, – Беспалова вышла его проводить, и уже перед тем, как шагнуть на крыльцо, он вдруг, неведомо с чего, поцеловал ей руку – тонкие пальцы с тяжелыми кольцами.

Аристократка, черт бы ее побрал! Голубая кровь, белая кость. Что-то с ней было не так, но Дмитрий никак не мог уловить, что именно. Она слабо улыбнулась на этот порыв и закрыла дверь, словно отрезала от него внутренний мир старинного дома.

* * *

1780 год

Этот год, пожалуй, был самым счастливым в жизни двадцатидвухлетнего Карла Ивановича фон Гессена. Отличившись на службе, он получил трехмесячный отпуск и впервые в жизни приехал в Санкт-Петербург.

В тринадцать лет уроженец эстонского местечка поступил в Лейб-гвардии Измайловский полк рядовым. В 1775 году его перевели в Нашебургский мушкетерский полк, откуда, спустя пять лет, он и приехал в столицу, в заслуженный и захватывающий отпуск. Культурная жизнь Петербурга захватила молодого военного полностью, а завязавшиеся связи и надежный покровитель при дворе, знавший маленького Карла с детства и друживший с его родителями, ввел его в дом Нарышкиных, славившийся своими безудержными вечерами.

Впрочем, уже в юные годы Карл Иванович был человеком несветским – суровым военным не только по профессии, но и по призванию, поэтому шума балов не любил, предпочитая проводить время за интересной беседой. Так в один из своих визитов, прячась от шума в одной из гостиных, он познакомился с немолодым уже человеком, архитектором, имевшим отношение к возведению этого особняка четверть века назад. Тот погрузил молодого офицера в довольно любопытную историю строительства дома Нарышкиных и даже показал секретный укромный угол, сооруженный, скорее, ради шутки.

На слово Карл Иванович не поверил, а потому пришлось ему воочию убедиться, что одна из плиток изразцовой печи при нажатии слегка выходила из пазов, открывая маленький и неглубокий, но все-таки тайник, в который можно было спрятать, например, любовную записку. По словам собеседника, первый владелец дома, князь Михаил Михайлович Голицын, использовал тайник именно для этого, но довольно быстро проиграл особняк в карты. Знали ли о тайнике другие владельцы, собеседнику Карла Ивановича было неизвестно, да и сам фон Гессен о забавной безделушке быстро забыл.

Во время короткого, случайного и ни к чему не обязывающего разговора он даже думать не мог, что совсем скоро, всего лишь через пару недель, воспользуется печным схроном, да еще при очень пикантных обстоятельствах. Так уж получилось, что, благодаря своему высокому покровителю, он оказался в числе гостей, приглашенных на свадьбу дочери владельца дома Льва Нарышкина, на которой присутствовала императрица Екатерина.

Царственную особу, да еще в столь непосредственной близости от себя, юный Карл фон Гессен видел, разумеется, впервые. По замыслу покровителя, он должен был каким-то образом попасться ее величеству на глаза, чтобы иметь честь быть представленным, после чего о судьбе и карьере можно не беспокоиться. Ему было велено держаться поблизости, и он сдержал данное обещание, даже если для этого нужно было перемещаться из залы в залу.

Впрочем, императрица вскоре засобиралась уходить, и Карл Иванович, руководствуясь знаком, поданным ему благодетелем, заспешил вослед, смешиваясь с шумной толпой придворных. В какой-то момент он замешкался и чуть не упал, наступив на что-то небольшое, но довольно острое. Наклонившись, Карл Иванович поднял с пола непонятный предмет, похожий на большой кулон, почему-то теплый, видимо, от того, что до этого он соприкасался с чьей-то кожей.

Повинуясь какому-то внутреннему чутью, Карл зажал кулон в кулаке, чувствуя, как золотые усики, обвивающие верхнюю часть ярко-красной грозди, впиваются в ладонь, замедлил шаг, выскользнул из толпы и исчез в одном из соседних покоев. Только там, встав у окна, где на стене горела свеча, установленная в большой витой канделябр, он смог разглядеть свою находку более внимательно и вздрогнул.

Кулон в виде алой виноградной грозди, украшенный золотом и эмалью, совсем недавно покоился на груди императрицы Екатерины. Не заметить его было невозможно. Это было царское украшение, видимо, соскользнувшее с шеи из-за перетертой от его веса цепочки, и сейчас императрица покидала дом Нарышкиных, лишившись бесценной вещицы.

Карла Ивановича прошиб пот. Первым порывом было побежать вслед царственной особы, чтобы отдать найденный кулон, завоевав, тем самым, ее благосклонность. Однако почему-то фон Гессен не мог двинуться с места. Через окно он видел, как императрица уже садится в карету. Чувства необычайно обострились и он уловил незаметную глазу заминку, которую тут же расшифровал и оценил совершенно верно. Царица обнаружила потерю кулона и теперь давала указание сопровождавшим ее лицам вернуться и отыскать его.

Отпрянув от окна, чтобы не быть замеченным с улицы, Карл Иванович снова разжал пальцы и посмотрел на лежащий на ладони драгоценный камень. Даже в неровном свете свечей он переливался всеми гранями, таинственно мерцая отзвуком какой-то одному ему известной тайны. На лестнице, ведущей на второй этаж, послышались шаги. Не думая, а, скорее, действуя на одних инстинктах, Карл Иванович повертел головой, чтобы понять, где находится.

Позже он и сам не мог сказать, что бы сделал, если бы оказался в каких-то других покоях. Скорее всего, шагнул навстречу топающему по лестнице караулу, чтобы отдать свою драгоценную находку. Однако глаз зацепился за резной изразец печи. Карл фон Гессен находился именно в той гостиной, где был искусно замаскирован маленький тайник. Не отдавая себе отчета, Карл Иванович сделал пару шагов, нажал на выпуклые линии рисунка, именно так, как показывал его недавний собеседник, ловко засунул камень в открывшееся пространство и одним движением пальцев поставил плитку на место.

Аккуратный опрос гостей, а также досмотр личных вещей собравшихся продолжались три часа. Карл фон Гессен покинул особняк Нарышкиных в числе первых. Никаких вопросов к нему ни у кого не возникло. Спустя два дня он уехал обратно в свой полк, не имея ни возможности, ни желания вернуться за спрятанным камнем и ужасаясь тому, что сотворил. Признаться теперь было уже невозможно, это он понимал отчетливо. Санкт-Петербург он покидал с тяжелым сердцем.

Карл Иванович фон Гессен с честью и смелостью в 1783–1785 годах участвовал в боях с конфедератами в Польше. В бою под Бялойон был ранен в левый бок и ногу, из-за чего, спустя год, был вынужден выйти в отставку в чине премьер-майора. Еще через два года он снова вернулся в строй, потому что только на войне терзавшая его душевная боль немного отпускала. Будучи зачислен в Нарвский мушкетерский полк, в 1788–1790 годах Карл Иванович участвовал в шведской войне, а в 1792 и 1794-м годах сражался с поляками.

Как и все военные того времени, женился он довольно поздно и на женщине много младше себя. Детей у них, к его огромному сожалению, не было, поэтому Карл Иванович воевал, особо не сдерживая себя, забыв о благоразумии и осторожности. Слабость, заставившая его много лет назад пойти на безумный поступок, по-прежнему угнетала его, особенно усиливаясь в редкие минуты отдыха.

Несмотря на все свои заслуги, полковник, позднее генерал-майор фон Гессен, за проявленную храбрость в боях награжденный орденом Св. Георгия 4-й степени, в глубине души продолжал себя считать человеком бесчестным.

В 1797 году он был назначен шефом Черниговского мушкетерского полка, участвовал в Голландской экспедиции, где за проявленное мужество и героизм получил звание генерал-лейтенанта. Дважды его назначали губернатором, и каждый раз он хотел и не мог отказаться. Без объяснений его отказ воспринимался бы как вызов, а объясниться было совершенно невозможно.

С каждым годом совершенная давным-давно ошибка жгла память и душу все сильнее. К счастью, его навыки и военное умение снова пригодились в армии. В 1806 году Карлу Ивановичу вверили командование корпусом, который в начале турецкой войны осадил крепость Хостин. Фон Гессен участвовал в войне с Наполеоном, под Фрилландом был тяжело контужен в грудь и после ранения очень долго лечился. После выздоровления он был назначен на должность военного губернатора Риги, откуда и ушел в отставку по состоянию здоровья в 1818 году.

Причиной его все усиливающегося недомогания была глубокая депрессия, называемая тогда расстройством нервов. Карл Иванович неделями не спал, доведя себя до совершенно изможденного состояния. Спать он не мог, потому что во сне перед глазами тут же вставала комната, расположенная в ней изразцовая печь с античными барельефами, и верхняя плитка, открывающаяся с чуть слышным щелчком.

Тридцать восемь лет прошло с того дня, как Карл Иванович оставил в тайнике царский рубин. Кажется, его долго искали. При дворе даже ходили слухи, что за пропавшим рубином охотится шведский посол Курт фон Стедингк. Однако, в обсуждение столь болезненной для него темы Карл Иванович никогда ни с кем не вступал. Ни разу за все эти годы у него не возникло даже тени соблазна проверить, на месте ли камень.

Карл Иванович был совершенно уверен, что, попади он в дом Нарышкиных, тут же упал бы замертво. Терзающие муки совести, наложенные на измучившую его бессонницу, подсказывали только один выход. В ночь на шестое июля 1818 года Карл Иванович до утра сидел в своем кабинете и что-то писал. Закончив длинное письмо, он спрятал его в ящик стола, вышел из дома и сел в ожидающий его экипаж. Фон Гессен отправлялся на воды, прописанные ему лечащим врачом, дабы успокоить нервы. Велев кучеру трогать, он знал, что домой уже не вернется.

Глава третья

Когда Лена попала домой, она чувствовала себя окончательно вымотанной. От нервного напряжения, в котором она провела день, болела каждая клеточка тела, ноги налились свинцом, каменные плечи тянули к земле, заставив пропасть знаменитую бесединскую осанку, которой всегда завидовали подруги и отмечали все, кто видел Елену Николаевну впервые.

Всегда, в любой ситуации, она держала спину прямой, а плечи расправленными, бросая тем самым вызов обстоятельствам, но вот сегодня, пожалуй, впервые в жизни чувствовала, что непривычно горбится. Хотя, чему удивляться? Никогда до этого она не находила труп своего работодателя, не объяснялась с полицией и не проводила восемь часов кряду с женщиной, только что потерявшей мужа.

Галиной Беспаловой Лена по-настоящему восхищалась. Несмотря на то что мужа Галина Леонидовна любила и утрату свою ощущала остро, от горя она не обезумела, держалась с достоинством, не выставляя чувства на потребу чужих глаз, не устраивала истерики и сохранила способность ясно мыслить.

С того момента, как известие о гибели Петра Алексеевича разошлось по городу, дверь в беспаловский дом практически не закрывалась. Приезжали друзья и знакомые, коллеги Петра по бизнесу, вездесущие журналисты, работники культуры, чиновники из мэрии. Несмотря на то что Елене ужасно хотелось домой, она не могла оставить Галину одну, а потому отпирала и запирала дверь, встречала одних, провожала других, без конца кипятила чайник и заваривала чай, мыла чашки и слушала-слушала-слушала поток соболезнований в адрес Галины и панегириков в адрес ее мужа.

К шести вечера Елену уже тошнило от этой бесконечной круговерти, и она терялась в догадках, на каком внутреннем запасе энергии еще едет по никак не кончавшемуся дню Галина Беспалова. Ее старшая подруга никак не выдавала своей усталости, лишь тоньше становилась крепко сжатая линия губ, все больше каменели щеки и усиливалась поволока в глазах.

– Вам надо отдохнуть, – уже в который раз сказала Елена, закрыв дверь за очередным посетителем.

Кажется, это был довольно известный в прошлом криминальный авторитет, ныне крупный бизнесмен Владимир Перов по кличке Ванадий. Он был вхож в дом, по крайней мере, Елена видела его у Беспаловых не раз и не два, всегда удивляясь, что может связывать эстета и душку Петра Алексеевича с его шейными платками и Владимира Александровича, заправлявшего футболку в шорты и надевавшего сандалии поверх носков.

– Вам надо отдохнуть, – повторила она, – давайте я больше никого не пущу, а вы приляжете хотя бы ненадолго. Галина, я, честно, не понимаю, как вы еще на ногах держитесь.

Беспалова улыбнулась краешком губ.

– Деточка, все хотят как лучше. И негоже их обижать. Кроме того, если честно, мне даже легче, когда вокруг люди. Не представляю, как бы я пережила сегодняшний день, если бы была одна.

– Мне остаться на ночь?

– Нет, Леночка, не надо, я и так сегодня злоупотребила твоей добротой. Ко мне придет ночевать сестра. Она не могла приехать сразу, потому что на ней внуки, но вечером сдаст вахту детям и придет. Не волнуйся. Езжай домой, ты и так со мной весь день провела. Тебе тоже нужно отдохнуть. Сегодня всем досталось.

Лена вспомнила лежащего на полу ничком Петра Алексеевича и задрожала. В том, что ее ждет бессонная ночь, она даже не сомневалась, и ее еще предстояло пережить. Именно на сегодня Митька заранее отпросился к другу с ночевкой, чему Лена изначально противилась, потому что не любила, когда сын оказывался не рядом, а сейчас была даже рада. Объяснить сыну, что случилось, она бы не смогла, не в том находилась состоянии, чтобы найти нужные слова. Пожалуй, остаться у Галины было бы не худшим вариантом, потому что Лена страшилась необходимости остаться один на один со своими воспоминаниями.

Она бы и осталась, но ей очень нужно было домой: проверить возникшее у нее подозрение. Поэтому к предложению Галины она отнеслась с поспешной благодарностью, даже не стала дожидаться приезда ее сестры, получив заверение, что Беспалова вполне в состоянии провести около часа в одиночестве. Кроме того, пришли очередные визитеры – подруга Галины с мужем, она со слезами кинулась на шею, причитая и даже подвывая. Муж стоял в стороне, словно посторонний, со скучающим лицом оглядывая гостиную. Лена хотела, было, предложить чаю, но вдруг поняла, что больше физически не может хлопотать по хозяйству, смотреть на чужие слезы, слушать дежурные речи.

– Галина, я поехала, – не спросила, а, скорее, сообщила она. – До завтра. Если вам что-нибудь понадобится, то звоните в любое время.

– Спасибо, девочка моя, – благодарно улыбнулась Беспалова. – Я очень ценю все, что ты для меня делаешь. Отдыхай, потому что у нас впереди много работы. Мы с тобой должны выполнить волю Петеньки и отреставрировать дом Яковлева. Будем считать, что это наша с тобой дань его памяти.

У Лены перехватило дыхание.

– Конечно, Галина, я сделаю все, что смогу, – тихо сказала она, попрощалась и уехала домой.

Квартира встретила ее тишиной. Ну, да, Митьки нет, ночует у друга. Под ноги выкатился Помпон, с которым, к счастью, не нужно было идти гулять. Сын перед тем, как уйти, вывел пса на улицу и покормил. Это была его «зона ответственности», и этой совсем недетской обязательности, редко встречающейся в современных подростках, Лена сегодня была особенно рада.

– Привет, дружок, – сказала она и присела, чтобы почесать Помпона за ухом. У ее собаки была тонкая душевная организация, поэтому не поприветствовать ее должным образом нельзя – расстроится.

Помпон посмотрел задумчиво, явно оценивая перспективы, будут ли есть. Верно оценив его взгляд, Лена прошла на кухню, достала из специальной вазочки маленькое печенье в виде рыбки и протянула собаке, чтобы приободрить за проведенное в одиночестве время. Пес угощение принял благосклонно, но мордой выразил легкое сожаление, что ничего более вкусного не предвидится.

Лена вспомнила, что весь день ничего не ела, только три чашки чаю выпила, прислушалась к себе, пытаясь понять, примет ли организм еду, и поняла, что нет. Была у нее такая особенность – в минуты стресса чувство голода перекрывалось намертво, а любая попытка накормить себя насильно, приводила к спазмам в горле. Максимум, что она могла сейчас протолкнуть внутрь себя – это еще одна чашка чая, но чай все еще плескался внутри, периодически заливая горло чем-то кислым. Нет, пить она сейчас тоже не будет.

– Извини, Помпон, – покаялась она перед собакой, – ничем вкусным ты сегодня не разживешься. Ложись спать, потому что мне нужно поработать.

Пес глянул осуждающе: мол, как это, я так тебя ждал, а ты и не угостишь ничем, эх, – и послушно улегся в свою корзинку, стоящую в спальне, рядом с письменным столом, заваленном документами и чертежами. Все, что здесь было, укладывалось в стройную систему, вот только разобраться в ней могла только Лена, для всех остальных кипа бумаг являла собой пример полного хаоса.

Лена стащила с себя одежду, отнесла ее в стирку, чтобы даже случайно не оставить ни капли осевших на ткань воспоминаний сегодняшнего дня, пыльной затхлости старого дома, запаха крови, витающей в воздухе смеси ароматов смерти, страха, вины. Да-да, вины. Ее чуть заметную ноту Лена почему-то ощущала особенно сильно.

Наскоро приняв душ и вымыв голову, чтобы избавиться все от того же, казалось, въевшегося в кожу и волосы запаха, Лена влезла в удобный спортивный костюм, натянув его прямо на голое тело, и уселась за рабочий стол, чтобы, наконец, проверить мучившую ее с утра гипотезу. Рука на мгновение зависла над стопкой папок и уверенно вытащила нужную, ту, в которой хранились все материалы по их предыдущей совместной с Беспаловым работе – дому Балуевских.

Тогда, впервые приступив к такому масштабному мероприятию, как реставрация старинного особняка, Лена провела много времени, восстанавливая историю дома. Отчего-то ей казалось это важным, словно в ходе работ она могла не только восстановить несущие конструкцию и внутреннее убранство, но и вернуть в старый особняк его дух.

Балуевские были людьми очень известными, дом хранил действительно богатую историю. Но сейчас Лену интересовала только та ее часть, которая относилась к последнему его владельцу, Виктору Павловичу Балуевскому – художнику, уехавшему из родного города в Санкт-Петербург в конце двадцатых годов прошлого века, репрессированному в 1937-м и расстрелянному на знаменитом Бутовском полигоне в Москве.

Лена тогда и сама не знала, зачем так внимательно изучает этот период истории семьи. К тому моменту, как Виктор Балуевский погиб, в старинном доме он не бывал уже десять лет, а потому история его ареста и расстрела ничем реставрационным работам помочь не могла. Тем не менее Лена штудировала архивы так же добросовестно, как и всегда, и была вознаграждена. В числе бумаг, изъятых у Балуевского-младшего при аресте, нашлась тетрадь с подробными эскизами внутреннего убранства дома, в котором он родился и вырос, видимо, нарисованными по памяти в минуты ностальгии по детству. И эти эскизы здорово помогли Лене в ее работе.

Кроме того, именно в этой тетради, на отдельной странице была запечатлена эмблема рода Палеологов, которая тогда, два года назад, немало удивила Лену. В особняке Балуевских не было ничего, хотя бы отдаленно имеющее отношение к Византийской империи, и что значил этот знак она тогда так и не поняла.

Каково же было ее удивление, когда в материалах уголовного дела, обвинявшего художника Балуевского в шпионаже в пользу иностранных государств, она вычитала описание особых примет Виктора Павловича, в числе которых была свежая, сделанная незадолго до ареста татуировка на левом предплечье. Конечно, про древнюю Византию следователи НКВД были явно не в курсе, но фотография татуировки, хранившаяся в деле, не оставляла сомнений: родовой знак Палеологов. Точно такой же, как на клочке бумаги, зажатой в руке мертвого Петра Беспалова. Да, получается, Лена вспомнила о Балуевском не зря. Понять бы только, что все это значит.

Собрав бумаги в папку, она убрала ее на место, потому что терпеть не могла беспорядка, встала из-за стола и, не раздеваясь, рухнула на кровать, чувствуя полное физическое и моральное истощение. Через пять минут она уже крепко спала.

Проснулась Лена от звонка будильника, удивившись этому обстоятельству, потому что не помнила, как его заводила. Вторая мысль, пришедшая в голову, тоже вызывала удивление: несмотря на все ужасы вчерашнего дня, спала она как убитая и без сновидений. Ни дух убитого Беспалова, ни образ безутешной Галины, ни раздражающий отчего-то до невозможности главный подрядчик, с которым ей предстояло тянуть лямку проекта до победного конца, не тревожили ее ночного покоя. Видимо, организм включил защитный механизм – выспаться, чтобы совсем не слететь с катушек.