Температурная кривая. Перевод с немецкого Людмилы Шаровой

И голос звучал пьяно. С задержанным дыханием, как у человека, выпившего без остановки несколько рюмок коньяка. Первый вопрос: с какой целью звонил этот пьяный? И второй: Где был в это время отец Маттиас из ордена Африканских Миссионеров3? В какой церкви он служил свою утреннюю мессу? Не в той ли бетонной церкви, которую базельцы окрестили «ловушка для душ»?

Штудер, погруженный в размышления, смотрел в окно. Он протянул руку, вместо кофейника взял графин с вишневой наливкой, наполнил доверху свою чашку, поднес ее ко рту и заметил свою ошибку только тогда, когда он ее уже опустошил. Он посмотрел вверх, встретил усмешку официанта, усмехнулся в ответ, пожал плечами, снова взял графин, вылил остаток шнапса в свою чашку и принялся усердно записывать.

«Клеман Алоиз Виктор. Геолог на службе братьев Маннесман. Бурение в поисках свинца, серебра, меди. Его работодатели были расстреляны в 1915 в Касабланке по закону военного времени, так как они помогли нескольким немцам дeзертировать из Иностранного Легиона. Клеман – доносчик! В 1916 Клеман возвращается в Швейцарию, путешествует, однако, в том же году по поручению французского правительства снова отправляется в Марокко. Инспектирует печи для выплавки свинца, установленные братьями Маннесман на юге страны. Тяжело заболел в июле 1917, был доставлен самолетом в Фез. Умер там, как утверждает дочь на основе пропавшей телеграммы, двадцатого июля. Оставил незначительное наследство. Был женат дважды. Первая жена живет в Берне (смотри сведения от священника). По-видимому, владеет наследством. Сестра умершей в Базеле Жозефы Клеман».

…Озеро Герцогенбух… Снег прекратился. От сухого тепла в вагоне клонило ко сну и Штудер погрузился в мечты…

Иностранный Легион! Марокко! Тоска по дальним странам и их экзотике, которая, хотя и очень робко, возродилась от рассказа отца Маттиаса, росла в груди Штудера. Да, в груди! Это было удивительно захватывающее чувство; неизвестные миры манили, и возникали картины, о которых можно было грезить наяву. Пустыня была бесконечно широкой, верблюды бежали рысью по ее золотистому песку, люди, темнокожие, в одежде странников, величественно шествовали по ослепительно белым городам. Шайка разбойников грабит Мари – как вдруг Мари оказалась в мечтах? – захватывает ее в плен, и ее нужно освободить. «Спасибо, кузен Якоб», – говорит она. Это было счастье! Это было нечто иное, чем вечные отчеты в местном управлении Берна, в маленькой конторе, где пахло пылью и потом!.. Там вдали были другие запахи – чужие, неизвестные. И в голове вахмистра возникали строки из Песни песней Соломона, из сказок Тысячи и одной ночи…

Может быть, это было действительно важное дело… И тогда, может быть, его официально пошлют в Марокко… Во всяком случае, нужно завтра же с самого раннего утра пойти на Герехтигкайтгассе 44, чтобы расспросить бывшую жену геолога…

…Бургдорф… Штудер вылил остаток холодного кофе в свою чашку, выпил смесь, нашел его вкус отвратительным и крикнул:

– Счет!

Официант снова доверительно ухмыльнулся. Но Штудеру больше не было дела до его усмешки. Он не мог забыть Мари, которая поехала с секретарем Коллером в Париж, – меховой жакет, шелковые чулки, замшевая обувь! – Невозможно былo отрицать, что он полюбил Мари… У него было такое чувство, как будто он снова нашел дочь. С тех пор, как его дочь год назад вышла замуж за полицейского из Тургау, а теперь она стала матерью, вахмистру казалось, что он окончательно ее потерял. Все эти неясные чувства были, наверное, виноваты в том, что он дал услужливому официанту только двадцать центов чаевых.

Его настроение не улучшилось, когда он вышел в Берне. Квартира на Кирхенштрассе была пуста – у Штудера не было желания топить печь. Он пошел в кафе, чтобы поиграть там в бильярд, потом посмотрел кино, которое вызвало только раздражение. Позже он выпил где-то пару кружек светлого пива, но и оно ему тоже не понравилось. Таким образом, вахмистр добрался до кровати только около одиннадцати вечера с сильной головной болью. Он долго не мог заснуть.

Старая женщина с бородавкой у левой ноздри, сидевшая спокойно и отрешенно в своем зеленом кресле рядом с двухкомфорочной газовой плиткой, возникла в темноте… Мари появилась и исчезла. Затем был новогодний вечер, комиссар Маделин и ходячая энциклопедия Годофрей… Особенно этот Годофрей, которого никак нельзя было прогнать … «Бедная женщина!» – сказал Годофрей и протянул миску с гусиной печенью в окно вагона… Но потом миска стала огромной, зеленой и, непрерывно гримасничая, она устроилась на полке и превратилась в газометр, этот проклятый газометр стал головой, кошмарным чудовищем, которое размахивало своей единственной рукой… Рука поворачивалась вертикально, горизонтально, косо… Мари шла под руку с отцом Маттиасом – но это был не отец Маттиас, а секретарь Коллер, который выглядел как двойник вахмистра…

В полусне Штудер громко проговорил: «Что за чушь!»

Его голос прогремел в пустой квартире; в отчаянии Штудер ощупал кровать рядом с собой. Но Хеди была все еще в Тургау, чтобы нянчиться с маленьким Якобинеком… Охая, он втащил руку обратно под одеяло, потому что она замерзла. И тогда он внезапно заснул…

– Ну, как там в Париже? – спросил на следующее утро в девять часов капрал-следователь Мурманн, который делил офис со Штудером. Вахмистр был все еще в плохом настроении; он хрюкнул что-то непонятное и продолжал стучать по клавишам своей пишущей машинки. В помещении пахло холодным дымом, пылью и потом.

Мурманн сел напротив своего друга Штудера, вытащил из кармана «Бунд» и начал читать.

– Кёбу! – вскрикнул он немного погодя. – Какой случай!

– Да-а-а, – недовольно отозвался Штудер. Он должен был написать отчет о продолжающихся с некоторого времени кражах мансард, который, громко крича по телефону, потребовал от него судебный следователь.

– В Базеле, – продолжал Мурманн, – кто-то отравился газом…

– Я уже давно это знаю, – сказал Штудер раздраженно.

Но Мурманна не так-то просто было остановить…

– Самоубийство газом, должно быть, заразно, – продолжал он. – Сегодня в шесть утра был вызов на Герехтигкайтгассе, но в это время в городской полиции никого не оказалось, все были еще на каникулах… Да… И на Герехтигкайтгассе женщина тоже отравилась газом.

– На Герехтигкайтгассе? Какой номер? – спросил Штудер.

– Сорок четыре, – ответил Мурманн, пожевал сигарету, почесал в затылке, встряхнул «Бунд» и продолжил читать передовую статью.

Вахмистр внезапно испугался и вскочил с места; стул с грохотом упал. Штудер склонился над столом, дыхание перехватило.

– Как звали женщину? – Его обычно бледное лицо стало красным.

– Кёбу, – мягко осведомился Мурманн, – тебе что-то послышалось?

Нет, Штудеру ничего не послышалось. Он сильно потряс головой в ответ на предположение, но он непременно хотел знать имя умершей.

Мурманн читал:

– Э… Разведена, э… Старая женщина… Хорнусс, Хорнусс, Софи, – он произнес имя с ударением на первом слоге. – Тело уже в судебно-медицинской…

– Так, – только и мог выговорить Штудер. Он отпечатал еще одно предложение, оторвал лист от валика, поставил свою подпись, подошел к вешалке, надел плащ и со стуком захлопнул за собой дверь…

– Да-а, Кёбу! – покачал головой Мурманн и снова зажег окурок сигареты, потом, усмехаясь, дочитал до конца передовую статью, которая предупреждала о возрастании красной опасности. Мурманн придерживался свободных взглядов и верил в эту опасность…

Герехтигкайтгассе 44. Рядом с входной дверью вывеска школы танцев. Деревянная лестница. Очень чисто – не так, как в том доме на Шпаленберг. На третьем этаже, на желтой окрашенной двери, которая была открыта, табличка: «Софи Хорнусс».

Эта женщина не была профессиональной вдовой. Штудер вошел.

На полу лежал замок, который выпал, когда взламывали дверь. Тишина…

Прихожая просторная и темная. Слева стеклянная дверь вела в кухню. Штудер принюхался. Здесь тоже чувствовался запах газа. Кухонное окно было открыто; лампа, свешивающаяся с потолка, поверх фарфорового абажура была покрыта куском квадратного шелка фиолетового цвета, на его углах висели коричневые деревянные шары. Лампа раскачивалась из стороны в сторону.

Около окна стояла солидная газовая плита с четырьмя комфорками, духовкой, грилем. Рядом с газовой плитой удобное кожаное мягкое кресло, которое выглядело несколько странно в кухне. Кто притащил его из жилой комнаты в кухню? Старая женщина?

На покрытом клеенкой кухонном столе лежали игральные карты, четыре ряда по восемь карт. Первой картой в верхнем ряду был пиковый валет.

Штудер заложил руки за спину и прошелся по кухне из угла в угол, открыл кран, потом закрыл его, взял с полки сковороду, приподнял крышку…

В раковине стояла чашка с черным осадком на дне… Штудер понюхал ее: слабый анисовый запах. Он попробовал на вкус.

Горький привкус, который долго оставался на языке… Запах! – По воле случая Штудер был знаком и с тем, и с другим. Два года назад врач прописал ему снотворное от бессоницы.

Somnifer!.. Горький, как желчь, вкус, анисовый запах… Старая женщина тоже страдала бессоницей?

Но почему, черт возьми, она выпила снотворное, затем перетащила кожаное кресло в кухню и, наконец, открыла кран газовой плиты? Почему?

Мертвая женщина в Базеле, мертвая женщина в Бeрне… И связующее звено между обеими – мужчина: Клеман Виктор Алоиз, геолог и швейцарец, умерший в госпитале в Фезе во время мировой войны. Почему обе жены Клемана покончили с собой через пятнадцать лет после его смерти? Одна сегодня, вторая вчера? И покончили с собой одним, мягко говоря, странным способом?

Может, это былo то «Громкое дело», о котором мечтает каждый криминалист, даже если он – только простой следователь?

«Простой!”… Собственно, это определение не подходило вахмистру. Если бы Штудер был «простым», то его коллеги, от начальника полиции до простого ефрейтора, не утверждали бы, что его «иногда заносит».

В этом определении частично была повинна громкая банковская история, на которой он сломал себе шею в то время, когда он был респектабельным комиссаром городской полиции. Он вынужден был подать в отставку и начать все сначала в полиции кантона как простой следователь. Вскоре он дослужился до вахмистра; он свободно говорил на трех языках: французском, итальянском, немецком. Он читал по-английски. Он работал при Гроссе в Граце и при Локарде в Лионе. У него были хорошие знакомые в Берлине, Лондоне, Вене и, более того, в Париже. Его обычно посылали на криминологические конгрессы. Когда его коллеги утверждали, что его «заносит», то они, вероятно, подразумевали под этим, что он обладал слишком богатой фантазией для жителя Бeрна. Но это было не совсем так. Он, возможно, только видел кое-что дальше своего носа, длинного, острого и тонкого, который торчал на его худом лице и совсем не подходил его массивному телу.

Штудер вспомнил, что у него был знакомый ассистент в судебно-медицинском департаменте, с которым он работал ранее. Он прошел по квартире в поисках телефона. В гостиной с красными плюшевыми креслами с накидками, вычурным столом и секретером телефон висел на стене.

Штудер снял трубку и набрал номер.

– Я хотел бы поговорить с доктором Малапелле… Да?.. Это Вы, доктор? Вы уже произвели вскрытие?.. Да, самоубийство газом, как Вы сказали?.. Спасибо, доктор!..

И Штудер дальше перешел на итальянский, рассказал о своих подозрениях относительно снотворного… Врач пообещал подготовить заключение во второй половине дня.

После этого вахмистр полистал еще телефонный справочник. Нет, здесь не было температурной кривой. По виду комнаты не было похоже, что здесь что-то искали. Штудер проверил ящики письменного стола, они были заперты.

Спальня… Огромная кровать у единственного окна с красными бархатными шторами. Они затемняли помещение. Штудер раздвинул шторы.

Над кроватью висела фотография мужчины.

Одинокая женщина в Берне, одинокая женщина в Базеле. – Женщина в Берне была в несколько лучшем положении. У нее была двухкомнатная квартира с кухней, в то время как в Базеле Жозефа использовала в качестве кухни коридор между жилой комнатой и спальней. Но они обе были одиноки. Штудер поймал себя на том, что называл обеих женщин по имени. Жозефа в Базеле, Софи в Берне, обе, шаркая шлепанцами, бродили по квартире, может быть, в этих же шлепанцах они выходили наружу, чтобы «пройтись по магазинам».

Странно, что в квартире Жозефы в Базеле не было фотографии умершего геолога. При этом Жозефа была законной супругой, в то время как Софи была только «разведенной».

Но над кроватью разведенной в толстой деревянной раме висела увеличенная фотография Клемана Виктора Алоиза. Поскольку только о нем могла идти речь.

На фотографии у него была темная курчавая борода, которая почти полностью закрывала высокий западный воротник, так что форму галстука нельзя было определить. Борода! Знак мужского достоинства перед войной!

С такой бородой геологу и швейцарцу должно было быть жарко там, в Марокко, при бурении в поисках серебра, свинца и меди!.. При этом мужчина носил очки, овальные стекла которых скрывали глаза. Скрывали ли? Это не было подходящим словом!.. Они только обрамляли взгляд, удивительно тусклый и отрешенный – безразличный. И из-за этого все лицо становилось невыразительным.

Красивый мужчина! По крайней мере, в соответствии с представлениями того времени о мужской красоте…

Штудер пристально смотрел на фoтографию; он, казалось, надеялся, что супруг расскажет что-то о двух женах. Но путешествовавший в далеких краях геолог смотрел так безразлично, как может смотреть только ученый. И, наконец, вахмистр досадливо повернулся к нему спиной.

Когда он вернулся в кухню, кожаное мягкое кресло уже не было пустым.

Там сидел мужчина, игравший в странную игру: на указательном пальце правой руки он держал шапку, которая выглядела как бракованый цветочный горшок. Своей левой рукой он тихонько ударял по шапке, отчего та медленно вращалась.

Мужчина, который был облачен в белую рясу, взглянул вверх:

– Добрый день, инспектор, – проговорил он. И потом добавил на швейцарском немецком с иностранным акцентом, – С Новым годом!

– И Вас так же, – ответил Штудер, останавливаясь в дверном проеме и прислоняясь к косяку.

ГЛАВА 4. Отец Маттиас

– Основатель нашего ордена, кардинал Лафигери3, – начал отец Маттиас, продолжая постукивать по своему бракованому горшку, который там в Африке называли «чечия”4, – наш уважаемый кардинал однажды выразился: «Христианин никогда не приходит слишком поздно». Конечно, это выражение надо понимать в переносном смысле, поскольку в нашей земной жизни это далеко не так. Это зависит от средств, доступных человеческому обществу: железнодорожные поезда, пароходы, автомобили… Моя племянница Мари, с которой я виделся вчера вечером, рассказала мне, что произошло в Базеле. Поскольку пoездов уже не было в это время, я тут же взял такси и поехал в Берн. По дороге случилась дополнительная задержка, так как мы попали в аварию. Поэтому я добрался сюда только сейчас, дверь была взломана, замок лежал на полу и еще был слабый запах газа… И тогда я услышал Ваши шаги в квартире. «Скорее всего, – подумал я про себя, – это пришел тот приятный инспектор, с которым я имел честь и удовольствие познакомиться в Париже». Это было поистине Божественное провидение! – Так кстати…

Сначала Штудер не слушал, что было сказано, но скорее внимательно прислушивался к звучанию речи и сравнивал ее с интонацией того другого голоса, который высмеивал его по телефону. Священник говорил на прекрасном литературном немецком, только время от времени «х» звучало по-швейцарски шипяще… Голос был хорошо поставленным голосом проповедника; глубокий, как орган, он не соответствовал его худому телу.

Но голос можно изменить, не так ли? В маленькой Парижской кофейне голос звучал немного выше. Может быть, этому был виной французский язык, на котором священник тогда говорил?

Внезапно Штудер наклонился и поднял замок с пола. Он внимательно его осмотрел, потом посмотрел вверх и поискал взглядом газометр. В кухне его не было. Он висел над дверью в прихожей и выглядел точно так же, как его двойник в Базеле: зеленое, толстое, искаженное гримасой лицо…

И рычаг, который служил входным краном для газа, стоял косо.

Штудер снова взглянул на замок в своей руке. Тут он услышал, как голос проповедника произнес:

– Если Вам нужна лупа, то я могу Вам ее предоставить. Я занимаюсь ботаникой и геологией и поэтому ношу всегда увеличительное стекло в кармане…

Вахмистр взглянул вверх; он слышал, как пружины мягкого кресла заскрипели, а затем что-то уткнулось ему в руку – он поднес увеличительное стекло к глазам…

Без всякого сомнения, вокруг замочной скважины были видны серые волоконца, особенно на выступающем остром верхнем крае, как будто об него терлась веревка.

…И входной газовый кран стоял под углом сорок пять градусов!

Бессмыслица!.. Принимая во внимание, что старая женщина выпила снотворное и задремала от этого в кожаном мягком кресле – не проще ли было для предположительного убийцы открыть мимоходом газовый кран и потом тихо удалиться?.. Если это действительно было убийство…

Зачем лишние осложнения? Веревку накинули на газовый кран, протянули через газовую трубу, конец веревки засунули в замочную скважину и потом тянули снаружи, тянули до тех пор, пока петля не сползла с железного рычага крана и веревку можно было вытащить!..

– У старых женщин очень чуткий сон… – сказал отец Маттиас. Он улыбался? Это было трудно определить, несмотря на жидкие усы, которые свисали над его ртом, словно тонко связанный крючком кружевной занавес. Но он наклонил голову вниз и продолжал вращать свою красную шапку. Солнечный луч падал через кухонное окно и вокруг тонзуры на его затылке короткие волосы блестели как лед…

– Спасибо, – сказал Штудер и вернул лупу. Священник отправил ее в бездонный карман своей рясы, вытащил коробку с табаком, шумно втянул его носом и потом ответил:

– Тогда, в Париже, где я имел честь с Вами познакомиться, я должен был настолько внезапно прерваться, что мне не удалось рассказать Вам другие важные детали… – Пауза. – … о моем брате, моем умершем в Фезе брате.

– Важные? – переспросил Штудер, держа зажженную спичку под Бриссаго.

– Зависит от того, как на это смотреть. – Священник замолчал, играя своей чечией; казалось, он внезапно принял какое-то решение, так как он встал, положил свою шапку на стул и сказал, – Я сварю Вам кофе…

– Странно… – пробормотал Штудер. Он сел на выкрашенную белой краской кухонную табуретку рядом с дверью и прикрыл глаза, оставив только узкие щелочки. «Нужно только не показывать удивления, – подумал он, – и, особенно, любопытства!» – Монах явно хотел его запутать.

В этой кухне незадолго до этого погибла старая женщина. Но священник, казалось, ни на мгновение не обеспокоился этим, он взял кастрюлю, наполнил ее водой из-под крана и поставил ее на комфорку. Затем он попросил вахмистра встать с табуретки, поднялся на нее, полностью открыл газовый кран, повернув его вертикально, спустился на пол и рассеянно проговорил:

– Где же может быть кофе?

А Штудер представил деревянную полку над газовой плиткой в кухне на Шпаленберг и жестянки с облупившейся эмалевой глазурью: «Кофе», «Соль», «Мука». Здесь ничего этого не было. В кухонном шкафчике оказался красный бумажный пакет с молотым кофе.

Тихий щелчок – священник зажег огонь под кастрюлей. Потом он прошелся широкими шагами из конца в конец кухни; складки его рясы разошлись и снова вернулись в прежнее положение, но на считанные доли секунды солнечный луч осветил что-то белое: это что-то сверкнуло как новенькая серебряная монета…

– Он предсказал это, мой ясновидящий капрал, – сказал Отец Маттиас, – он знал это… Сначала в Базеле, потом в Берне. И мы оба не смогли спасти этих женщин. Я не смог, потому что каждый раз прибывал слишком поздно. Вы, инспектор, не смогли, потому что Вы мне не поверили.

Молчание. Газовое пламя вырвалось из комфорки и засвистело как-то глухо и насмешливо; отец Маттиас поправил его.

– Я писал обеим женщинам, они могли бы быть настороже, зная, что им угрожает опасность. Я заходил к Жозефе в Базеле, сразу после моего прибытия, это было позавчера – позавчера утром. Вечером я хотел поговорить с нею еще раз, но было уже поздно. В одиннадцать часов я позвонил в ее квартиру. Там было темно, мне никто не открыл.

– Вы не почувствовали запах газа? – спросил Штудер, также говоря на литературном немецком.

– Нет. – Отец Маттиас возился с кастрюлей на плите. Он повернулся к вахмистру спиной. Вода закипела. Отец Маттиас насыпал в нее молотый кофе, снова довел смесь до кипения, выключил газ, половником долил в напиток немного холодной воды. Потом он достал чашки и пробормотал, – Где же старушка хранила вишневку? Где? … В нижнем кухонном шкафчике? … Держу пари, инспектор, что она стоит в нижнем кухонном шкафчике!.. Вот, смотрите!

Он наполнил чашки, действуя торопливо:

– Вы сидите! Не беспокойтесь! – И поднес вахмистру кофе, который он щедро разбавил вишневой наливкой. Штудеру это казалось неестественным – пить кофе в десять часов утра в пустой квартире. Было ощущение, как будто старая женщина, черты лица которой ему были неизвестны, сидела в кожаном мягком кресле и говорила: «Угощайтесь, не стесняйтесь, вахмистр, но только найдите моего убийцу».

И как бы в ответ на это видение Штудер спросил:

– Как, собственно, выглядела Софи Хорнусс?

Отец Маттиас, который снова принялся ходить по кухне, остановился. Его рука опустилась в необъятный карман его рясы и вытащила маленький предмет из красной кожи, который выглядел как карманное зеркальце. Но вместо зеркала из раскрытого футляра смотрели две фотографии.

Штудер вгляделся в фотографии. На одной была Жозефа: поскольку нельзя было не заметить бородавку около левой ноздри. Только фотография была сделана, когда женщина была еще молодой. Ее рот, ее глаза излучали доброту…

Другая фотография – Штудер не заметил, что он откашливается, он пристально смотрел и смотрел на фотографию…

Прежде всего: хитрые, колючие глаза. Маленький рот – только тонкая полоска губ на молодом лице. Молодом? Нет, не совсем так! Определенно, на фотографии была женщина двадцати с лишним лет, но это было одно из тех лиц, которые никогда не стареют – или никогда не бывают молодыми. И то и другое было одинаково верно.

И еще нечто можно было понять, глядя на фотографию: именно то, почему швейцарец геолог Клеман Алоиз Виктор потребовал развод. Нельзя быть связанным с такой женщиной!.. – закрытая блузка, стоячий воротник с вышивкой, который подпирал острый подбородок… И Штудер не мог сдержать озноб, который пробежал у него по спине…

Глаза! В них была насмешка, насмешливое знание. Они кричали ему навстречу: «Я знаю, я знаю много! Но я ничего не скажу!»

Что знала эта женщина?

– Когда Ваш брат развелся? – спросил Штудер и его голос был немного хриплым.

– В 1908. А в следующем году он снова вступил в брак. В 1910 родилась Мари…

– А в 1917 умер Ваш брат?

– Да.

Пауза.

Отец Маттиас остановился, посмотрел на пол – и потом снова начал ходить.

– Есть еще одно странное обстоятельство, которое я Вам забыл сообщить. Мой ясновидящий капрал Коллани вступил в армию в 1920 в Оране – странно уже то, что он предпочел службу в Африке, – и во время большой войны он должен был, согласно записям, которые были в его личном деле, служить санитаром в Марокко – в Фезе. В Фезе умер мой брат, Вы это, конечно, знаете, инспектор. Тогда я тоже был там поблизости, я находился в районе Рабата и ничего не знал о том, что Виктор был при смерти…

«Он сознался, что был там, – подумал Штудер. – Он тоже носит бороду. Правда, ее нельзя назвать курчавой, эту острую прямую бородку. Но сходство с фотографией над кроватью Софи несомненно есть – почему у меня вдруг появилась такая шальная мысль? Геолог и священник – одно и то же лицо?» – Он снова пристально посмотрел на обе женские фотографии, которые лежали у него на коленях.

– Я тогда не мог присутствовать на похоронах моего брата… Когда я добрался через месяц до Феза, Виктор был уже под землей. Я даже не смог посетить его могилу. Как мне сказали, как раз тогда разразилась эпидемия оспы и его похоронили в братской могиле…

Штудер вытащил свою записную книжку, чтобы дополнить абзац «Клеман Алоиз Виктор»; сложенный лист бумаги выпал оттуда на пол. Священник оказался проворнее, он поднял его и вернул вахмистру – но на короткое мгновение он задержал листок в руке и внимательно на него посмотрел… «Спасибо», – сказал Штудер, наблюдая за Белым Отцом из-под опущенных ресниц. В данный момент это название совсем ему не подходило. Кожа его слегка загоревшего лица вдруг стала серо-пятнистой. И вахмистр был готов поклясться, что мужчина с маленькой острой бородкой побледнел…