Температурная кривая. Перевод с немецкого Людмилы Шаровой

Это оказалось очень кстати, что комиссар Маделин имел при себе полицейское удостоверение. В противном случае трое мужчин были бы арестованы в два часа ночи за нарушение общественного спокойствия. Штудеру взбрело в голову обучать своих спутников песне: «Парень из Бриенце», a полицейский в униформе посчитал, что Парижский бульвар в этот час неподходящее место для пения. Однако, он успокоился, когда установил профессию трех мужчин. И, таким образом, вахмистр Штудер мог продолжить передавать коллегам из Парижской криминальной полиции бернское культурное наследие. Он их учил: «Ничего нет веселее и прекраснее…» дойдя до слова «Эмменталь», он получил возможность разъяснить различие между сырами Грейерцер и Эмменталь, поскольку во Франции господствует еретическое представление, что все швейцарские сыры произошли в Грэйерцерлэнде…

ГЛАВА 2. Газ

После того, как вахмистр Штудер разместил свой потрепанный чемодан из свиной кожи в купе ночного скорого поезда Париж-Базель, он вернулся к окну в проходе, чтобы попрощаться с друзьями. Комиссар Маделин вытащил с охами и вздохами упакованную в газетую бумагу бутылку из кармана пальто, Годофрей протянул миску с гусиным печеночным паштетом и прошепелявил:

– Для жены!

Потом поезд отъехал от платформы восточного вокзала и Штудер возвратился в купе третьего класса.

Напротив его углового места расположилась девушка. Меховой жакет, серые замшевые туфли, серые шелковые чулки. Девушка закурила сигарету – явно мужское курево, французские сигареты Режи – Голуазе. Она протянула Штудеру синюю маленькую упаковку и вахмистр взял сигарету. Девушка сказала, что она родом из Базеля и едет навестить мать. На Новый год.

– Где живет мать?

– На Шпаленберг.

– Ах, так? На Шпаленберг?

– Да…

Штудер удовлетворился этим ответом. Девушке было лет двадцать, самое большее двадцать три, и вахмистру это очень нравилось. Ему это нравилось, честное слово! Хотя это и не подобало дедушке или солидному мужчине… Хорошенькая! Было приятно провести время с хорошенькой барышней…

Наконец, Штудер устал, извинился за зевок, сказав, что был очень занят в Париже, – девушка улыбнулась довольно беззастенчиво – что бы это значило? Вахмистр прислонил свою отяжелевшую голову в угол, подложив свой плащ, и задремал. Когда он проснулся, девушка все еще сидела напротив и, казалось, совсем не сдвинулась с места. Только синяя пачка с сигаретами, которая в Париже была еще полной, лежала в углу смятая в комок, как пустая бумага. У Штудера нестерпимо болела голова, так как купе было синим от дыма…

Выйдя и вагона в Базеле, вахмистр донес свой чемодан и чемодан своей попутчицы до таможни, после этого попрощался с ней и тут столкнулся с мужчиной, на голове которого была шапка, выглядевшая как бракованный цветочный горшок; белая монашеская ряса покрывала худое тело и ноги – голые, обутые в открытые сандалии…

Вахмистр Штудер ожидал сердечного приветствия. Его не было. Лицо с острой бородкой выглядело боязливым и печальным, рот – какими бледными были его губы! – пробормотал:

– А, инспектор! Как дела?

И не дожидаясь ответа, отец Маттиас подошел к девушке, которая ехала со Штудером, и взял у нее чемодан. Перед вокзалом оба сели в такси и уехали.

Вахмистр расправил могучие плечи. Пророчества капрала-ясновидца, которые священник поведал трем криминалистам в кофейне при Парижском центральном рынке, явно нуждались в подтверждении. Поскольку священник доверился им, то Штудер считал, что это теперь его долг охранять… – как же ее звали? Неважно!.. женщину на Шпаленберг, опасность для которой каким-то образом была связана со свистом… Свист… Что может свистеть? Стрела… Духовое ружье… Что еще? Змея?.. Это все были случаи из детективных историй господина Конан Дойля, которые имели дело со спиритистами. Там была одна история… Как она называлась? Пестрый… пестрая… Да, «Пестрая лента!» Там змея ползла по шнуру звонка. Да, господину Конан Дойлю не откажешь в фантазии! У Штудера кончились его Бриссаго. Французы были очень любезны и гостеприимны, но о Бриссаго они не подумали… И поэтому вахмистру пришлось наполнить свой продолговатый кожаный портсигар в вокзальном киоске. Однако, он отказался от удовольствия немедленно зажечь одну из этих сигар, а сначала отправился в буфет, где он спокойно съел обильный завтрак. После этого он решил навестить своего приятеля, который жил на Миссионштрассе.

Штудер пошел в обход, свернув сначала на Фрaйенштрассе, поскольку было раннее утро и он не хотел потревожить приятеля слишком рано. Он шел, качая головой, не боясь вызвать подозрение у прохожих, так как в этот ранний час вокруг не было никого, кого могло бы заинтересовать покачивание головой, сопровождающееся разговором с самим собой. Вахмистр Штудер качал головой и бормотал:

– Он не дружит с ангелами.

И отец Маттиас, кажется, действительно был человеком, который склонен к интригам.

На рыночной площади вахмистр покачал еще раз головой и пробормотал: «Маленький Якобинек передает привет старому Якобу». Все-таки Хеди – странная баба!.. Теперь ей уже скоро пятьдесят, к тому же бабушка, но она все еще любила оригинальные выражения. Раньше Штудер рассердился бы на это. Но после двадцати семи лет супружеской жизни можно научиться быть снисходительным… ах, Хеди!.. У жены жизнь не всегда была легкой. Но она была крепкий орешек… А теперь хорошая бабушка…

Бабушка… Штудер взглянул вверх, остановился, потому что дорога шла в гору. Правильно: Шпаленберг! И перед ним светился номер…

Вдруг ворота дома распахнулись, на улицу выбежала девушка и, поскольку вахмистр был единственным прохожим на улице, она схватила его за рукав и, задыхаясь, проговорила:

– Пойдемте со мной!.. Моя мать!.. Там пахнет газом!..

И вахмистр Штудер из Бернской криминальной полиции последовал за своей судьбой, на этот раз в облике молоденькой барышни, которая предпочитала курить крепкие французские сигареты и носила меховой жакет, серые замшевые туфли и серые шелковые чулки.

– Стой здесь! – приказал Штудер, после того как он, пыхтя, взобрался на третий этаж. Без сомнения, там был отчетливый запах газа! Ни щеколды, ни ключа в двери… Еловая дверь и хлипкий замок…

Штудер разбежался с шести шагов, не больше. Но простая еловая дверь не смогла выдержать стокилограммового удара. От этого удара дверь послушно подалась – не древесина, а замок – и оттуда навстречу Штудеру хлынуло плотное газовое облако. К счастью, у него оказался большой носовой платок. Штудер крепко завязал его узлом на затылке, так что он закрыл рот и нос.

– Стой снаружи, барышня! – крикнул Штудер. Два шага – и он пересек крохотную кухню и распахнул дверь. Жилая комната была квадратной, с побеленными известью стенами. Вахмистр открыл окно и высунулся наружу… Наконец-то, можно было снять с лица носовой платок, словно отслужившую масленичную маску…

Лабиринт крыш… Дым из каминов мирно поднимался в холодном зимнем воздухе. Иней поблескивал на темных кирпичах. А из-за самого высокого выступа крыши медленно выползало зимнее солнце. Сильный сквозняк уносил из комнаты ядовитый газ.

Штудер повернулся и увидел низкий письменый стол, диван, три стула; на стене телефон. Он пересек помещение и попал в похожую на коридор кухню. Оба крана газовой плитки были открыты, газ со свистом выходил из газовых горелок. Штудер поспешил закрыть краны. Это было не так просто, так как мешало кресло, покрытое зеленой вельветовой накидкой. В нем сидела пожилая женщина, выглядевшая удивительно спокойной, и, казалось, спала. Одна рука покоилась на подлокотнике; вахмистр взял ее, постарался нащупать пульс, покачал головой и осторожно положил холодную руку обратно на резной подлокотник.

Кухня в самом деле была крохотной. Скорее коридор, полтора на два метра. Над газовой плиткой на стене висела деревянная полка. Жестяная посуда – когда-то эмалированая, а теперь потемневшая, с облупленной глазурью, с надписями «Кофе», «Мука», «Соль»… Все указывало на бедность. И сквозь легкий запах газа, который еще оставался в помещении, отчетливо проступал другой: камфора…

Запах старой женщины, одинокой старой женщины.

Это был очень специфический запах, который Штудер хорошо знал; он знал его из крохотных квартир на Метцгергассе, где старым женщинам время от времени становилось невыносимо тоскливо или невыносимо одиноко, и тогда они открывали газовый кран. Иногда, впрочем, это были не одиночество, не тоска, а нужда…

Штудер подошел к входной двери. Слева от нее, на косяке, под белой кнопкой звонка была табличка:

Жозефа Клеман-Хорнусс

Вдова

Вдова! Как будто вдова может быть профессией!..

Он позвал девушку, которая стояла, прислонившись к перилам веранды, – дом был построен с юмором: веранда вела в маленький садик, при том что квартира была на третьем этаже, а маленький садик был окружен каменной оградой, в которую была встроена дверь; куда вела дверь?.. Скорее всего, в переулок… он еще раз позвал девушку и она подошла поближе. Это было естественным и само собой разумеющимся, что вахмистр мягко подвел девушку к креслу, в котором мирно дремала старая женщина.

Но в то время как дочь вытащила свой крохотный носовой платочек и вытирала слезы, нечто странное бросилось в глаза вахмистру:

Старая женщинa в кресле была одета в красный домашний халат, весь в кофейных пятнах. Но на ногах у нее были высокие зашнурованные ботинки – уличная обувь, а не шлепанцы!

Штудер поискал глазами газовый счетчик: он был высоко на стене, как раз рядом с дверью квартиры, на деревянной полке, и его циферблат выглядел как зеленое, толстое, искаженное гримасой лицо.

И входной газовый кран выглядел тоже скошенным!..

Он был скошенным. Точнее говоря, он был повернут под углом сорок пять градусов…

Почему кран был открыт только наполовину? Почему не полностью?

Вообще, весь случай выглядел странно. Вахмистр был из Бернской криминальной полиции, поэтому он должен был обстоятельно объяснить базельцам, к какому он пришел к заключению. Впрочем, это похоже на самоубийство, самоубийство светильным газом – ничего необычного. Ничего необычного…

Штудер прошел в жилую комнату, которая в то же время служила спальней, – в углу стоял диван – и стал искать телефонный справочник. Он лежал на письменном столе, рядом с разложенными игральными картами. В то время как он искал номер санитарной полиции, вахмистр рассеянно подумал, как это было необычно, что самоубийца перед смертью раскладывала пасьянс… Из телeфонного справочника на пол выпал лист бумаги. Штудер поднял его и положил рядом с разложенным пасьянсом – странная деталь – карты были выложены в четыре ряда, а наверху в левом углу лежал пиковый валет… Штудер нашел нужный номер. В трубке долго гудело. Санитарная полиция, вероятно, продолжала праздновать Новый год. Наконец, ответил тягучий голос. Штудер доложил: «Шпаленберг 12, третий этаж, Жозефа Клеман-Хорнусс. Самоубийство»… И повесил трубку.

Он все еще держал в руке листок бумаги, который выпал из телефонного справочника. Пожелтевший листок был сложен неисписанной стороной наружу. Штудер развернул его. – Температурная кривая…

HÔPITAL MILITAIRE DE FEZ.

Nom: Cleman, Victor Alois. Profession: Géologue.

Nationalité: Suisse.

Entrée: 12/7/1917. – Paludisme.

В переводе на немецкий это означало, что речь шла о неком Клемане Викторе Алоизе; профессия: Геолог; гражданство: Швейцария; дата поступления: двенадцатое июля тысяча девятьсот семнадцатого. Мужчина с диагнозом малярия.

У температурной кривой было несколько крутых пиков, она тянулась с двенадцатого по тридцатое июля. А тридцатого июля синим карандашом был изображен крест. Тридцатого июля умер Клеман Виктор Алоиз, геолог, швейцарец.

Клеман?.. Клеман-Хорнусс?.. Шпаленберг 12?..

Штудер вытащил записную книжку. То же самое было написано на первой странице рождественского подарка!..

– Барышня! – закричал Штудер; это обращение, по-видимому, не очень удивило девушку в меховом жакете.

– Послушай, барышня, – сказал Штудер. Девушка приблизилась. Он положил записную книжку на стол и стал вчитываться в записи, при этом задавая девушке вопросы.

И это теперь выглядело так, как будто вахмистр начал расследование нового дела.

– Это был твой отец? – спросил он, указывая на имя над температурной кривой.

Кивок.

– Как тебя зовут?

– Мари… Мари Клеман.

– А я вахмистр Штудер из Берна. Вчера человек, который встретил тебя сегодня утром на вокзале, попросил меня о помощи – в том случае, если что-нибудь произойдет в Швейцарии с его родственниками. Он рассказал мне сказку, но из этой сказки одно оказалось правдой: твоя мать мертва.

Штудер остановился. Он думал о свисте. Никакой стрелы. Никакого духового ружья. Никакой пестрой ленты… Газ!.. Газ тоже свистит, если выходит из газовой горелки… Тоже?.. И опять склонился над температурной кривой.

Вечерняя температура восемнадцатого июля и утренняя температура девятнадцатого была 37.25. Над этой чертой было отмечено:

«Сульфат хинина 2 км»

С каких пор хинин давали километрами? Описка? Вероятно, речь шла об инъекции и вместо 2 куб. см, что было бы сокращением для кубического сантиметра, какой-то растяпа написал «километр».

Странно…

– Твой отец, – продолжал Штудер, – умер в Марокко. В Фезе. Как я слышал, он там занимался разведкой руд. Для французского правительства… Кстати, кто был тот человек, который встретил тебя сегодня на вокзале?

– Мой дядя Маттиас, – ответила Мари удивленно.

– Все сходится, – сказал Штудер. – Я познакомился с ним в Париже.

Воцарилось молчание. Вахмистр сидел за низким письменным столом, удобно откинувшись назад. Мари Клеман стояла перед ним и теребила свой носовой платок. Тишину нарушил пронзительный звонок телефона. Мари хотела встать, но Штудер дал ей знак, чтобы она оставалась на месте. Он взял трубку и ответил так, как он обычно отвечал в офисе своего управления:

– Да?

– Можно фрау Клеман?

Неприятный голос, резкий и громкий.

– В настоящий момент нет, могу я ей что-то передать? – спросил Штудер.

– Нет-нет! Впрочем, я знаю, что фрау Клеман мертва, Вы меня не проведете. Вы, наверное, из полиции? Хахахаха…

Настоящий актерский смех! Человек произносил «Ха». Затем в трубке послышались гудки.

– Кто это был? – спросила Мари боязливо.

– Шутник, – сухо ответил Штудер. И вслед за этим спросил, – А где сейчас твой дядя Маттиас?

– Католические священники каждое утро, – ответила устало Мари – каждое утро должны служить мессу… Где бы они ни находились. Иначе, я думаю, им нужно получить разрешение… От Папы… или от епископа… я не знаю…

Она вздохнула, взяла температурную кривую и стала внимательно ее изучать.

– Что это значит? – вдруг спросила он и указала на синий крест.

– Это? – Штудер встал за девушкой. – Это, скорее всего, день смерти твоего отца.

– Нет! – вскрикнула Мари. Зaтем она продолжала более спокойно. – Мой отец умер двадцатого июля. Я сама видела свидетельство о смерти и письмо генерала! Мой отец умер двадцатого июля 1917.

Она замолчала и Штудер замолчал тоже.

После недолгого молчания Мари продолжала:

– Мать рассказывала об этом довольно часто. Двадцать первого июля пришла телеграмма, телeграмма должна быть, насколько я помню, в письменном столе, во втором ящике снизу. А потом, примерно через четырнадцать дней, почтальон принес большой желтый конверт. В нем было не так много. Паспорт отца, четыре тысячи франков в купюрах алжирского государственного банка и письмо с соболезнованием от французского генерала. Лиотей было его имя. Очень лестное письмо: Как хорошо господин Клеман представлял интересы Франции, как благодарна была страна господину Клеману за то, что он разоблачил двух немецких шпионов…

– Двух шпионов? – переспросил Штудер. Он сидел на стуле в углу у открытого окна, уперев локти в бедра и сложив руки, и пристально смотрел в пол.

– Двух шпионов? – повторил он.

Мари закрыла окно. Она смотрела во двор, ее пальцы выстукивали однообразный ритм на оконном стекле и от ее дыхания на нем образовалось мутное пятно; маленькие капельки, конденсируясь, стекали вниз и скапливались на оконной раме.

– Да, двух шпионов, – продолжала Мари монотонным голосом. – Братьев Маннесман… А с письмом это было так: Мы жили тогда в Райншанце и у нас была большая квартира. И вот пришло письмо. У меня были каникулы… Почтальон принес большой конверт, письмо было заказным, и мать должна была расписаться. Две слезы упали на журнал почтальона и запись, сделанная чернильным карандашом, расплылась. Отец оставил немного и после его смерти дела у нас пошли плохо. Мать потом часто удивлялась, что осталось так мало денег. Тетя в Берне, которая владела имуществом…

Штудер полистал свою записную книжку. Первая жена!.. Не о ней ли говорил священник, Белый Oтец? Вот: «Софи Хорнусс, Герехтигкайтгассе 44, Берн».

– Какие отношения были у отца с двумя шпионами – с… как ты их назвала?.. ах, да! с братьями Маннесман?

– Хорошие. Сначала очень хорошие. Я знаю все это только от матери. Они производили бурение, как я Вам говорила, главным образом, на юге Марокко. Отец обнаружил рудное месторождение. Братья Маннесман представились швейцарцами, но потом, во время войны, они помогли нескольким немцам из Иностранного Легиона возвратиться на родину. Отец узнал про это и сообщил генералу. И тогда оба были поставлены к стенке. В знак благодарности за до… за сообщение отец был вскоре после этого награжден французским правительством…

– Так-так, – кивнул Штудер. Он встал и снова склонился над письменным столом. Его заставили это сделать разложенные карты.

– А какое отношение к случившемуся имеют карты?

Мари Клеман уперлась руками на подоконник и присела на выдающийся вперед выступ. При этом носки ее туфель касались края потертого ковра. Какая же она худая!..

– Карты! Это превратилось в бедствие! Поэтому-то я и уехала от матери! – ответила Мари. – Ах, – вздохнула она, – это больше невозможно было терпеть, все это надувательство! Служанки, которые платили десять франков, чтобы узнать, верен ли им их любовник; торговые агенты, которым нужен был совет для их махинаций; политики, которым нужно было подтверждение, что их переизберут… И, наконец, появился еще директор банка. Но этот господин пришел из-за меня. И знаете, дядя Штудер, я даже думаю, что мать не имела ничего против того, чтобы я с директором банка… И тогда я уехала…

Штудер поднялся. Он встал напротив девушки. Как Мари его назвала? Дядя Штудер? У него перехватило дыхание… Ну, в конце концов, что в этом такого? Он по старой бернской привычке говорил девушке «ты». Почему же Мари не имела права на некоторую фамильярность? Дядя Штудер! Это согревало… Так же, как Bätziwasser5.

– Если уж ты, – сказал Штудер, его голос звучал немного хрипло, – называешь меня дядей, почему бы не называть меня кузен Якоб. Дядя! Так говорят швабы…

Мари покраснела. Она посмотрела вахмистру в лицо – у нее была особая манера смотреть на людей: не столько испытывающе, сколько удивленно, это можно было бы назвать – спокойно-удивленно. Штудер подумал, что этот взгляд шел девушке. Но он также мог себе представить, что такой взгляд мог действовать людям на нервы.

– Хорошо! Пусть будет так! – сказала Мари. – Кузен Якоб! – И протянула вахмистру руку. Рука была маленькая, но сильная. Штудер откашлялся.

– Ты уехала… Прекрасно. Твой дядя сказал мне, что в Париж. С кем?

– С бывшим секретарем моего отца. Его зовут Коллер. Он пришел к нам однажды и рассказал, что он теперь стал самостоятельным и ему нужен был кто-то, кому он мог бы доверять. Не хочу ли я сопровождать его в качестве стенографистки? Я училась в торговой школе и ответила «да»…

Меховой жакет, шелковые чулки, замшевые туфли… Достаточно ли было заработка секретарши для таких дорогих вещей? Штудер засунул руки в карманы брюк. Ему стало немного грустно; поэтому он повернулся спиной и спросил:

– Почему ты сейчас вдруг приехала к матери?

Снова странный испытывающий взгляд.

– Почему? – повторила Мари. – Потому что Коллер внезапно исчез. Надолго. Три месяца назад, три с половиной. Точнее, пятнадцатого сентября. Он оставил мне четыре тысячи французских франков и мне на какое-то время хватило денег – до конца декабря. После этого у меня осталось достаточно только для того, чтобы приехать в Базель.

– Почему ты не поехала со своим дядей?

– Он хотел ехать один.

– Ты сообщила об исчезновении?

– Да. В полицию. Они конфисковали документы… Некто Маделин позаботился об этом. Однажды он вызвал меня…

Фраза!.. Фраза!.. Вахмистр никак не мог вспомнить фразу, которую сказал комиссар Маделин тем вечером, когда Штудер показал телеграмму о появлении маленького Якобинека. Что там Маделин говорил этой ходячей энциклопедии Годофрею? … Кажется, что-то про документы по делу Коллера… Да, именно об этом шла речь. Был ли это тот же самый Коллер?

Штудер спросил:

– Где твоя мать хранила вещи, оставшиеся от твоего отца?

– В письменном столе, – ответила Мари и повернулась спиной. – Во втором снизу ящике.

Во втором снизу ящике…

Ящик был пуст. Все же, одно только это не казалось чем-то слишком особенным. Необычно, однако, было то, что взломщик, который вскрыл ящик, снова аккуратно поставил на место отколотый кусочек дерева. Штудер задвинул пустой ящик и тоже вернул отколотый деревянный кусочек точно на его место. Он поднялся, вытащил из кармана носовой платок, склонился еще раз к ящику и аккуратно протер его. При этом он пробормотал: «Никогда не знаешь…»

– Нашли что-то, кузен Якоб? – спросила Мари, не поворачиваясь.

– Твоя мать, должно быть, положила это в другой ящик… – проворчал Штудер. И произнес громче, – первая жена твоего отца живет в Берне и ее зовут… – Штудер раскрыл записную книжку, но Мари опередила его:

– Ее зовут Хорнусс, Софи Хорнусс, Герехтигкайтгассе 44. Она старшая сестра моей матери, и, соответственно, моя тетя, если хотите…

– Теплые семейные отношения, – сухо заметил Штудер.

Мари улыбнулась. Потом улыбка исчезла и ее глаза стали темными и печальными. «Это она и без меня знала», – подумал Штудер и пoжалел о сказанном, потому что его глупая шутка причинила девушке боль.

В прихожей послышались шаги. Петли выломанной двери завизжали и голос осведомился, здесь ли произошло самоубийство.

– Это, пожалуй, должно быть здесь, – сказал второй голос. – На табличке написано «Клеман». – И добавил, – Точно, здесь, – а затем что-то неразборчивое.

Штудер возвратился в маленькую кухню и столкнулся там с человеком в форме. Столкновение былo мягким, так как санитар был толстым, розовым и гладким, как молочный поросенок. Он, казалось, старался подавить зевок и засыпал вахмистра потоком вопросов, которые постоянно перемежались с «да» и «так». При этом санитар перекатывал во рту «р» как при полоскании горла, вместо того, чтобы произносить его аккуратно, как прочие Швейцарские христиане, упираясь языком в переднее небо. Судебный врач был старым, с желтыми от постоянного курения усами.

Штудер представился сам и представил Мари.

Мертвая женщина в кресле, казалось, улыбалась. Вахмистр снова посмотрел ей в лицо. Рядом с левой ноздрей была бородавка…

Тело унесли через дверцу в каменной ограде. Это заняло много времени, потому что долго не могли найти ключ от калитки, – в квартире покойной вообще не нашли никаких ключей. Наконец, их выручил сосед, разбуженный шумом.

Штудер устал. У него не было желания рассказывать коллеге из санитарной полиции о странных фактах: скошенной ручке на газометре, уличной обуви у старой женщины в домашнем халате… Вахмистр стоял и пристально смотрел на латунную вывеску: «Жозефа Клеман-Хорнусс. Вдова».

Затем он пригласил Мари выпить с ним чашечку кофе. Это казалось ему сейчас самым благоразумным…

ГЛАВА 3. Первая жена

Сразу за Олтеном пошел снег. Штудер сидел в вагоне-ресторане и смотрел в окно. Холмы, пробегающие мимо, казались мягкими за белым снежным занавесом, который спускался настолько плавно, что выглядел неподвижным…

Перед вахмистром был синий кофейный сервиз, а рядом с ним в некотором отдалении стоял графин с вишневой наливкой. Штудер перевел взгляд от окна к записной книжке, которая была раскрыта перед ним. Он зажал карандаш между указательным и средним пальцем и написал мелким почерком, где каждая буква стояла отдельно от других, как в греческом языке:

«Клеман-Хорнусс Жозефа, вдова, 55 лет. Отравление газом. Самоубийство? Этому противоречат: косое положение входного крана газового счетчика; отсутствие ключей к двери квартиры и к садовой калитке; взломанный ящик письменного стола… И телефонный звонок».

Телефонный звонок! Штудер, сидя в вагоне-ресторане скорого поезда Базель-Берн, снова слышал этот голос – и как тогда в квартире вдовы Клеман-Хорнусс он казался ему знакомым. Он напоминал ему другой голос, который он слышал несколько дней тому назад в маленькой кофейне при центральном Парижском рынке, – то есть тембр голоса был тот же самый, звучание было похоже…