Трансвааль, Трансвааль

Тертые-перетертые, соленые-пересоленые – жизнью и морем, «земели» понимают друг друга, настолько, что, будь сейчас в наивысшей кондиции застолья, наверняка, облобызались бы смачно.

А меж тем к изливавшимся в откровениях приятелям, как бы сам по себе, подплыл уже и повторный заказ. Миня пододвинул ближе к себе фужер и уставился в него отрешенным взглядом, каким глядят в темный колдовской бочаг решившие свести свои счеты с жизнью. Глядят, глядят этак и – бултых головой под старый еловый выворотень, позабыв сказать слова прощания: «Чао, Санта Мария».

– Ты чего, дружище? – осторожно спросил Иона Гаврилыч, не узнавая в земляке прежнего весельчака.

О Минином не унывающем некогда нраве можно было судить хотя бы по его женитьбе. Однажды по приходу с фартовой весенней путины он шел с дружками по утопающему в сиреневом половодье городу, a встречь им, весело пританцовывая, цокали на высоких каблуках три длинноногие молодки – одна другой краше. И Миня, у которого настроение всегда было пропорционально наличию в кармане «капусты», решил разыграть их. К тому же с шевелюрой у него тогда было все в порядке. И он, бравируя образом неотразимого мужчины с тугой мошной в кармане, шагнул наперерез – кому бы это было знать! – своей планиде:

– Крошки, кто из вас готова, категорически, стать моей женой?

Одна из молодок – самая пышноволосая и полногрудая, видно, решила сбить с него спесь:

– Раз решился, «категорически», продать душу мне, славненькой ведьмочке по имени Жанна, тогда гони задаток, милок!

– За ценой не постоим! – хором ответили за «жениха» его други-шаферы.

Вскоре по весеннему городу шла уже колготная толпа из неотразимых молодок и расторопных моряков, жаждущих острых ощущений, заворачивая в ювелирный магазин, где сообща выбрали свежеиспеченной невесте скромный свадебный задаток. Амулет: часики-сердечко на золотой цепочке. Так в приморском городе – нежданно, негаданно – забурлила, скорая на сборы, спонтанная рыбацкая свадьба, которая «категорически» обрубила рыбарю дальнего заплыва Мине Категорическому концы, связывающие его с вольготностью убежденного холостяка…

Продолжая вглядываться отрешенным взглядом в фужер, Миня наконец-то нарушил затянувшуюся паузу:

– В семье у меня, Цезарь, нелады. С Жанкой, категорически, стукнулись – горшок об горшок. Пока я пахал в море, она тут…

– Дружище, хватит! Это старая песня… Так тебе и надо! – огорошил кореша Иона Гаврилыч. – Сколько раз тебе и всем нам втолковывал наш пароходный Философ «дед» Рукавишин: «Только завзятые глупцы хвастаются своими женам, а умные-то мужики говорят о сынах своих, – какими они станут». А у тебя, как женился, с языка не сходило: «Моя Жанка – вкуснятина, каких нет на свете!» Вот и добахвалился – так тебе и надо!

Миня невесело усмехнулся: – Бей, Цезарь, тебе разрешаю!

Он немного помолчал, как бы собираясь с мыслями, и снова продолжая исповедоваться перед старшим другом:

– А все началось с того черного рейса, когда мы лихо и категорически пролетели мимо кассы… По приходу из рейса моя прекрасная королева, как обухом по голове бац: «Зная, что не взяли план, неужели не мог остаться на второй рейс? Я же писала тебе в письме, что заказала финскую стенку и мягкий гарнитур. Теперь, выходит, осталась на бобах». И разрыдалась, как самая распоследняя Санта Мария, выговаривая: «Чем пустым-то было приходить, лучше б и вовсе не приходил!»

– Сразу-то я как-то не врубился, – продолжал он удрученно. – Но вскоре понял, что заявлено мне было, категорически, чтоб развести мосты. А кончилось это – полным для меня крушением. Суд занял сторону матери, поэтому я лишилсясына и дочки, ради которых не стал заводить тяжбу с разменом новой квартиры. И вообще ничего не взял из дома.

– По такому случаю моя тетка-крестная Параскева-Пятница сказала б: «Блажным да святым – богатство ни к чему». – Иона Гаврилыч обнял кореша за плечи, отчего того еще больше подвигло на откровения:

– И родное начальство «Рыбкиной конторы», а также партком и профком, не остались в стороне. Тоже – от души – дали под самый дых! Как разведенцу сразу же и визу зарубили… Так рыбарь дальнего заплыва всем пузом, категорически, налетел на мель.

– На это у нас, дружище, все горазды. Стоит только человеку споткнуться, потом, будь уверен, запинают ногами. И как ни странно, за такое бдение и усердие – благодарности и разные подвижки по службе, – не без горечи посочувствовал удачливый Иона, лишь бы только не молчать.

Хотя помолчать сегодня его устраивало. С новым хлябающим «мостом» во рту, поставленным дантистом на «обкатку», он чувствовал себя, как бы взнузданным удилами. Ему сейчас хотелось бы побыть с земляком-корешом не накоротке – за стойкой бара, а за домашним столом, и не спеша, все путем, потолковать о его бедах:

– Вот сейчас говорю с тобой, а сам в мыслях-то весь в сборах к Теплому морю… Да еще и дантист некстати назначил рандеву. Вживил бы свою железяку сразу и – баста! И все было б о’кей!.. Все суетимся, дергаемся, торопимся куда-то, что и поговорить с другом по душам стало некогда.

И, вконец осердившись на себя, Иона Гаврилыч резко подвел черту под Миниными горестями:

– Вообще-то, дружище, как я тебя понял: защекотала ласка лошадь, тут уж ничего не поделаешь! – А увидев, что приятель не понял его, он, отчаянно жестикулируя руками, стал втолковывать ему, что бы это значило. – Понимаешь, живет на свете этакая зверюшка с белым зимой ласковым мехом. И Боже упаси, если такая симпатяга с острыми зубками и коготками заведется на конюшне. Хитрая чертовка спрячется в паху у лошади и давай пить кровь из жил. Бедный коняга – ржет, бьется. Все думают: о, как резвится! А он – раз! – и копыта откинул от разрыва сердца.

Миня же, погруженный в свои заботы, не слыша его иносказательности к себе, искренне вновь попечаловался:

– Цезарь, а как бы ты поступил на моем месте, когда дело еще не дошло до категорического развода семейных мостов?

– В таких случаях, дружище, на конюшне, еще загодя, заводят козла, – едко отшутился Иона Гаврилыч. – И чем он будет смердячее, тем лучше, ибо ласка не терпит козлячьего духа.

И он запросил пощады:

– Миня, может хватит об этом? Все люди несчастны – каждый по-своему. Скоро сюда придут девочки и все такое… Посиди, развейся тут. Вот это сделать для тебя сегодня мне проще простого.

Миня наплевательски махнул рукой и, не чокаясь, отхлебнул большой глоток из «лоханки», продолжая кручинится совсем поникшим голосом:

– Мои нелады с Жанкой начались не столько из-за моего треклятого рейса, но еще и – из-за ее новых подруг, которые, будто зубато-полосатые баракуды – морские щуки, постоянно хищничают вокруг моряцкой кассы, чтобы поскорее сорвать куш по аттестату мужа-рыбаря.

– Дружище, с них-то, зубасто-полосатых, и начинаются все наши семейные разлады, – в шутку и всерьез подлил в огонь масла Иона. Ему тоже сегодня не понравилось, что Аля в его отсутствие завела себе новую, и, видать, пройдошистую подругу, которая свела ее с дантистом. – Однажды спроси, как бы ненароком, свою жену, кто ее новая подруга, и ты будешь знать, каковой стала твоя жена… Женщины, как ни странно, когда остаются без своих пастухов-мужей, черт бы их подрал, любят стадность.

Прискучившись прозой жизни, он вытащил из заднего кармана брюк тугой бумажник и положил на стойку:

– Миня, вздрогни! Вот возьми «капусты», столько, сколько посчитаешь нужным, чтобы безбедно кутнуть тут вечерок с девочками. – И не удержался от самодовольства. – Сегодня, дружище, главное в нашей жизни – это то, когда тебя понимают.

– Старо, Цезарь! – осердился Миня. – Сегодня в нашей жизни главное то – тебе делают разные бяки-каки, а ты, категорически, не сорвись… А «лопатник» свой убери – вместе пришли, вместе и уйдем.

– Лады, Миня, вот за это и пропустим – на посошок!

Так закадычные кореши, да еще и «земели» по Бегучей Реке Детства, накоротке – со свиданьицем – потолковали, как говорят одесситы «за жистъ».

И вот они – от души! – ублаженные, уже сходят по доломитовым шлифованным ступеням с «небес» на грешную землю. Дюжий вратный при золотых галунах следом за ними тут же захлопнул стеклянные створы.

На парковой дорожке из толченого кирпича, окрашенной предвечерним солнцем в пурпурный цвет, Миня, как водится у истых мореманов, чтобы не вязаться на «хвосте», первым по-джентльменски спросил:

– Тебе, Цезарь, куда? – Этим он дал право приятелю поступить, как ему будет угодно.

Веснин, молча, тронул себя за скулу и обреченно рубанул ладонью в сторону города: к дантисту, мол, дружище.

– Тогда держи «краба»! – Миня крепко тряхнул руку и заботливо предостерег. – Пей-гуляй, рыбарь, и помни, что в первые дни на берегу в тебе ворочается окаянная адаптация!

И в дружеское напутствие он неподражаемо гаркнул во всю голосину:

– Категорическое чао, Иона Гавр Цезарь! Да хранит тебя Санта Мария!

На «Тропе Дикарей», по которой любили гулять в вечерние часы – в направлении приморского бульвара – дачники-«дикари», обитавшие в частных коттеджах побережья, рыбарь, проходя мимо цветочного базарчика, уютно расположившегося на широких парковых скамьях, купил роскошный букет из нежно-кремовых роз. Для чего он это сделал и сам не знал. То ли захотелось с шиком потратиться перед улыбчивыми бабулями, то ли просто не мог пройти мимо земной красы, и все тут! Видно, в нем сказался бывший садовод, по деревенскому прозванию, Мичурин. Но, что бы им не подвигло, он тут же устыдился себя с букетом в руках:

– Жених да и только… Ох, и зараза, эта окаянная… адаптация!

А она только еще набирала в нем свои обороты. Четко и ясно высвечивая в его обостренной в море памяти, казалось бы, уже давно забытые знакомые лица, адреса, телефоны и разные истории, оставившие в нем свои меты.

…Под самый Новый год… рыбарь возвращался из отпуска, который гостевал у себя на малой родине, на кряжистом берегу своей Бегучей Реки Детства.

В переполненном общем вагоне дополнительного поезда «Ленинград – Таллин» он благодарил судьбу, за то, что ему, как сказал бы его боцман Али-Баба, «крупно повезло». Чтобы хоть немного было посвободнее сидеть снизу пассажирам, он сразу же устроился вместе с чемоданом на верхней полке. А отдав свою меховую куртку вместо постели пятилетней девчушке, улегшей на его плацкарте, сразу же завоевал благосклонность молодой мамы.

Она сидела, у окна, разрисованного морозом серебряными серпами. Высокая прическа густых волос цвета надраенной меди, дымчато-розовый джемпер, подчеркнуто облегавший женственную грудь, и лучисто-неожиданный всплеск живых глаз делали ее в неоновом свете, сеявшимся с потолка уже новогодним таинством, какой-то неземной.

«С такой можно было б – на край земли!» – весело подумал рыбарь, находясь уже в предпраздничном настроении. Незнакомка, словно бы подслушала его плотские возжелания, подняла высокое чело и, как ему померещилось в обманчивом свете неона, осуждающе качнула головой на длиной шее. И он еще отметил про себя: «Ух, какая телепатка!»

Время от времени, докладывая взглядом молодой маме о ее дочурке – спит, мол, – он каждый раз на эту заботу вознаграждался то лучистым взглядом, то полуулыбкой с загадочным прикусом нижней губы. И это делало их единомышленниками в душном плацкартном вагоне дополнительного (в предновогодье) поезда, где уже стоял храп смаявшихся ожиданьем пассажиров, смятых сном в неловкие сидячие позы.

Потом легкомысленный пассажир, кажется, вздремнул… чтобы тут же испуганно проснуться от истеричного вопля молодой незнакомки. Глянул вниз и глазам своим не поверил. Из угла его чемодана стекала тягучая, золотисто-янтарная «змея», вползая внизу, словно в лесную кочку «кукушкиного льна», в величаво-праздничную прическу пассажирки, которой он только что любовался сверху, как спустившимся на землю небесным ангелом.

«Мед!» – бухнуло в его голове перекатным громом.

Кто бы знал, как в сей миг рыбарь возненавидел все сладкое на свете… И надо ж было случиться такому. В Ленинграде, на Варшавском вокзале, когда он бежал от «камеры хранения» на посадкувот-вот отходящего поезда, впопыхах задел за что-то чемоданом, сбив «с мясом» блестящий уголок… А тут еще, себе на беду, в переполненном вагоне увидел «неземную» Незнакомку ивраз запамятовал про манерку с медом, которую родичи навязали в гостинец жене. Будь все по-иному, разве поднял бы наверх чемодан с такой опасной поклажей, положив его в изголовье себе плашмя к отопительной трубе вместо подушки?

На крики пострадавшей тут же прибежала дородная проводница с грозным лицом разгневанной боярыни Морозовой:

– Чей чемодан?! – строго спросила она.

Опростоволосившийся пассажир притворился, будто бы спит сном праведника. Проводница же, напротив, не поленилась встать на нижние сидения прохода и настоятельно постучала своим ключом-трехгранником – сперва по верхней полке, а затем и по пяткам сокрушителя покоя. Запираться было бесполезно.

Пружинисто спустившись на руках вниз, рыбарь, молча (а что тут скажешь?), снял с верхней полки чемодан и, зажимая ладонью рваный угол, понес его перед собой, опасливо, как самодельную бомбу, под потешание враз размаявшихся пассажиров.

– Хозяйка, – обращался к проводнице лысоватый старикашка в подтяжках, – заводи свой самовар; чай будем пить с медом!

В тамбуре рыбарь попросил рассерженную проводницу открыть входную дверь, чтобы выбросить на ходу свой чемодан, набитый под коленку всякой дорожной всячиной. И та, добрея лицом, назидательно рассмеялась:

– Не валяй дурика-то… мед – не сало, помыл и отстало.

Следом за ним в тамбур пришла и пострадавшая пассажирка. Не смея отнять руки, прилипшие к роскошным волосам, она тихо плакала. Проводница и ее утешила:

– Не подумала ль, красавица, что теперь придется остричься наголо? Так знай: мед – укрепляет корни волос. – И она, качая головой, отходчиво посмеялась. – Такие чудеса только и приключаются в Новогоднюю ночь.

Пока пострадавшая обихаживала в туалете горячей водой волосы, расчесав их по всей спине золотистой парчой, суровая хозяйка служебного купе наводила порядок в чемодане незадачливого пассажира. А управившись с хлопотами, она по-домашнему объявила:

– Сейчас чай с медом будем пить! – оказывается, в манерке осталось от деревенского гостинца и для них.

Так они – рыбарь Иона Веснин и «неземная» пассажирка по имени Реэт – и познакомились в ту Новогоднюю ночь под стук колес, мчащегося поезда Ленинград – Таллин. Оказывается, ехали в один и тот же приморский город Пярну. Реэт с дочкой возвращалась из гостей, навестив в Питере своих постоянных летних дачников. А рыбарь греб к своему причалу, чтобы снова выйти в море.

Новогодний Таллин встретил их невиданной метелью. Сквозь завывающую белую круговерть, в синеющем предрассветье чуть проглядывал бровасто-бородатый седой Вышгород, величественно возвышаясь над привокзальной площадью. Прохватывающий до самых костей ветер с колючим снегом прямо-таки валил о ног. Рыбарь запахнул себе в меховую куртку дочурку Реэт, и они двинули по перрону в сторону стоянки междугородних автобусов.

– Как бы мы и обошлись без вас? – стараясь перекричать завывание вьюги, с благодарностью призналась Реэт своему попутчику…

Цветы-то, из блажи купленные у торговки на парковой скамье в первый день своей адаптации с твердью земной, и подвигли рыбаря дальнего заплыва на джентльменский порыв – подарить букет женщине, пред которой считал себя теперь вечным должником. К тому же для осуществления скорого замысла он не видел никаких препон. Во время приснопамятного новогоднего чаепития с медом в служебном купе общего вагона Реэт в мимолетном откровении вскользь обмолвилась, что она – соломенная вдова…

Миновав приморский парк, призагулявший рыбарь вскоре вышел на тихую затравенелую улочку, к низкому одноэтажному дому под большими деревами. Парадная дверь, пред которой он однажды бывал, когда провожал Реэт с дочкой с автовокзала на такси, была распахнута настежъ. И это ободрило его: «Значит, дома!» А шагнув в коридорчик, он тут же оробел от нелепости своего поступка – без приглашения заявиться в дом с розами в руках: «Здравствуйте, я ваша тетя-Мотя!» И на попятную идти было поздно, уже постучался.

Не получив ответа, он слегка толкнул дверь. Та свободно отворилась и незваный гость оторопело застыл на пороге: ему почудилось, что он попал в бездымное полымя. Так багрово просвечивали на предвечернем солнце темно-малиновые шторы, которыми наглухо было задернуто широкое окно. Присмотревшись с яркого уличного света, он к большой своей радости разглядел Реэт. Она сидела в глубине комнаты, утонув в старом кресле, укрывшись по самый нос клетчатым пледом, как и все здесь – малинового цвета.

«Выходит, это она сейчас выглянула из окна и, видно, узнав меня, притворилась, что спит… Даже не успела снять темные очки», – польстил себе незваный гость, решив продолжить игру, раз этого пожелала молодая женщина.

Журавлиным плясом он бесшумно обежал комнату, встав позади кресла. И только было жеманно поднес даме с малиновыми локонами цветы, положив их ей на грудь, как был цепко схвачен за руку узловатыми пальцами. Отбрасывая плед, темные очки и парик, из кресла встопырилась шустрая старушенция с иссеченными малиновыми волосенками, торжествующе восклицая:

– Ах-ха! Что, обознался, кавалер хороший? – не давая опамятоваться гостю, она насильно усадила его в кресло вместо себя. – Вот так, посиди здесь со мной – разговор есть с тобой, друг мой!

Багряно-малиновый сумрак комнаты, мягкое нагретое кресло и рядом дребезжащий голос старухи напомнили Ионе далекое ночное, когда он, мальчишкой, увешанный уздами, на ранней утренней заре, переходя заросшую резучей осокой топкую мочажину, зацепился босой ногой за старые травные корневища и, не устояв, шлепнулся задом в парную трясину, едва не угодив на притаившегося дергача-коростыля, который с перепугу, шарахнувшись прочь, трескуче вскричал: «кры-кры-кры!» Так же сейчас слышался ему и голос старухи:

– Нету твоей дамы сердца, нету! – со злорадством возликовала она. – Еще чуть свет снова укатила к себе в детской лагерь, где от работы назначена хозяйкой… Там при ней и дочка отдыхает. И выходит, что ты, кавалер хороший, пришел ко мне на свиданье… A вчера, да, здесь тебя ждала другая краля – молодая и разодетая в пух! С полудня и до самой ночи высидела при открытой двери: дома, мол, я! Жду – не дождусь тебя, мой кавалер хороший! Ловко я разгадала ваши секреты, ловко!

Она бесцеремонно оглядела гостя и в упор спросила:

– Моряк?

Рыбарь, удивившись прозорливости хозяйки дома, утвердительно кивнул головой, что той придало отваги:

– Я сразу догадалась, что идет матрос, выворачиваешь на стороны каблуками. И букетом размахивает, как веником, собравшись в баню.

И назидательно упрекнула:

– Друг мой, да кто ж так несет цветы даме своего сердца? Ты б видел, как мне их нес мой Серж, будто зажженную свечу хотел поставить к иконе. Сразу было видно, что дворянин идет! – Спохватившись, она подсеменила к двери, дважды клацнула личиной замка, а вынутый ключ зажала в кулаке, который сам сложился в кукиш: накось теперь выкуси, мол, друг мой!

«Что задумала старая ведьма?» – подумал рыбарь, осознавая, что попал, как кур в ощип!

Его обеспокоенность, словно бы подслушала хозяйка дома:

– Кофе сейчас пить будем, кавалер хороший! – не скрывая неприязни к гостю, объявила она. – Специально для тебя с утра держу кипяток наготове.

От слова «кипяток» у гостя сразу же выветрился из головы весь хмель: «Сейчас шваркнет горяченьким в лицо и можешь ехать отдыхать к Теплому морю», – хотел он посмеяться над собой, но быть заложником за неведомого ему любовника-двойника не больно-то весело. Поэтому, как только старуха удалилась на кухню, он вскочил с кресла и подойдя к окну, широко раздвинул шторы (таинственно-малиновый цвет исчез и все стало обыденным). Затем на всякий случай приоткрыл и створы рамы: береженого и Бог бережет…

Хозяйка – уже с сивыми волосенками – тут же вернулась и вправду с парившимся кофейником в руках. А когда она поставила его на журнальный столик, гость только сейчас, на свету, разглядел на нембанку растворимого кофе, пузатый графинчик с длинным горлом и две рюмки-наперстки. Он хотел было объясниться в недоразумении, но старуха не дала и рта открыть:

– Помолчите, трук мой! – возвысила она голос с совершенно неожиданным сильным акцентом. – Сперва выслушай, што я тепе скажу… А потом катись ко всем чертям собачьим… Штоп и туха твоего стесь не было! – От большого волнения у нее задергалась голова, походя на птичью.

Затем она вышла из комнаты и вернулась с вазой в руках, в которую поставила розы, лежащие на диване, продолжая бормотать себе под нос:

– Поватился хотить по ночам, а теперь уже и тнем заявился, шерт рокатый! – Поставив цветы посреди стола, она властно указала гостю на пуфик, а сама снова утонула в глубоком кресле, успокаиваясь в голосе, с усмешкой и уже без акцента:

– Так разливай, кавалер хороший, у меня-то трясутся руки. И не говори, что не умеешь. По ночам-то часто слышу, как вы тут чокаетесь рюмками да потом милуетесь на скрипучем диване.

«Ничего не скажешь, лихо гуляю на чьем-то похмелье…» – подумал гость, но встать из-за стола и уйти не смог, что-то удержало.

А хозяйка меж тем подняла рюмку-наперсток:

– Эльзой Хансовной меня величают! А как тебя зовут – и знать не желаю… Хотя б за то, что ходишь в мой дом по ночам, как вор.

Выпила она с большом достоинством и до дна. А ставя на стол серебряную – видно, любимую – рюмочку, прочла по памяти выгравированную мелкую витиеватую роспись вкруговую под срезом:

– «Ее же и монси – монахи – приемлют!» – И похвалилась. – Да, я иногда пригубливаюсь на здоровье, чтоб кровь поиграла в жилах. А вот табак не переношу – на дух!

Не спуская с гостя пристального взгляда выцветших, но довольно-таки еще вострых, помигивающих глаз, и с наслаждением отхлебывая обжигающего кофе из большой керамической кружки, она как-то по-свойски позлорадствовала:

– Зато твоя дама сердца смолит за троих матросов… За вчерашний вечер, ожидаючи тебя, аж почернела от табака, как кабатчица. Смолит сигарету за сигаретой, а сама, знай, кусает себе губы до крови. Все надеялась, что ты, кавалер хороший, с минуты на минуту явишься перед ней, как конь перед травой… Мой первый муж был русский. Белый кавалерийский официр! Потому и знаю про лошадей много, если не все.

А угнездившись поудобнее в кресле, она и вовсе возгордилась:

– Да, друг мой, рассейские дворяне и государи весьма обожали чухонок, не чураясь даже их простого сословия… Да что там далеко ходить. И у советского Старосты Михкеля Калиныча жена тоже была чухонка. Марта из Нарвы. Только вот поступил он с ней впоследствии – по-басурмански. Не заступился за нее, что она, будто бы – иностранная шпионка. И в отставку не подал. И впредь продолжал государить, как ни в чем не бывало. Да и что с него было взять, если – не благородных кровей. Слесарь, он и есть слесарь.

Непочтительно махнув рукой, она продолжила о своем:

– Потом-то у меня перебыло немало мужчин. Трое из них – мужами назывались. И все, как на подбор, выискивались мне какими-то непородными: если не вислоухий, то плешивый… Может, через это и лица их стерлись в памяти, хотя и доводились они мне – одноплеменниками. А вот петербургского дворянина помню. О, это был истинный красавец! К тому же еще и большой чести мужчина! Чего нельзя сказать об узкобородом правителе Михкеле Калиныче… Но я по молодости, а мне, дочке лавочника, еще и двадцати не было тогда, не уберегла его. Дала повод усомниться в моей верности к нему, тридцатилетнему официру. Из ревности застрелился мой Серж… Вот, как надо любить, матрос, когда ради дамы сердца и жизни своей не жаль!

Эльза Хансовна еще плеснула себе в рюмочку зелья и тут же выпила, не призывая к этому гостя:

– Пусть земля будет ему, Сержу, пухом! – И немного помолчав, продолжила свою исповедь. – А Реэт – это наша с ним уже правнучка – мое единственное утешение. Бог одарил ее – и красотой, и добротой. Только вот черт подсовывает ей все не тех кавалеров. Вроде тебя, матрос… К тому же ты еще и русский! Хватит, что я в свое время помесила людской кровушки. А ее, сколько ни меси, как показывает жизнь, все то же дерьмо получается.

За все жизненные неудачи правнучки старая женщина свой гнев обрушила на незваного гостя, приняв его за очередного ее ухажера:

– Погубитель – вот ты кто! Рушишь сразу две семьи – чужую и свою. Надеюсь, она у тебя есть? Было б хуже для твоих лет, если бы ее не было у тебя… Больше того скажу, неужели тебя не страшит, что Реэт намного моложе тебя? Вот пройдут годы, она будет такой, каким ты сейчас есть – еще в силах женщина! А ты станешь таким, какая я теперь есть… Старым хрычем будешь зваться! Вот, что тебя ждет, кавалер хороший. Спрашивается, какой-такой привадой потом удержишь ее, этакую-то принцессу возле себя?