Трудный возраст века

Не знаю, что получится с героями труда. В Советском Союзе снимались фильмы о трудовых династиях, но все же и тогда население предпочитало смотреть кино про шпионов, про любовь и про симпатичных жуликов. Наркомания – штука скользкая, грань между борьбой и пропагандой так тонка, а Госнаркоконтроль у нас такой бдительный, что не каждый решится и денег на это взять. А вот историческое кино, как с привязкой к юбилеям, так и без таковой – благодатнейшее поле, на распашку которого не жалко никаких средств.

У нас перед глазами есть пример: великая традиция британской костюмированной драмы, в развитии которой немалую роль сыграла и продолжает играть государственная компания ВВС. В результате почти вся британская история экранизирована, причем качественно и с любовью. Нет плохих эпох, нет плохих монархов: и гордая Елизавета I, и безумный Георг III, и безвластные, но такие милые Виндзоры – все они находят свое место на экране и в голове зрителя.

А что у нас? Наша история так слабо отражена в кино, что просто плакать хочется. Несколько лет назад вышел хороший сериал «Раскол». Можно спорить, правильно ли в нем изображен царь Алексей Михайлович, но ведь до этого мы вообще не имели возможности увидеть его на экране! А ведь это огромнейшая и важнейшая эпоха. Ивана Грозного мы можем наблюдать в трех вариантах: в фильме Эйзенштейна, в комедии Гайдая и в недавнем фильме Лунгина. Неужели нам нечего больше сказать об этом времени? А вот англичане о своем Генрихе VIII, по кровавости не уступавшем нашему Ивану, говорить не стесняются. Он и на магнитиках для холодильника, он и в книжках, он и в гламурном сериале «Тюдоры». А великий дед грозного царя – Иван III? Эпоха обретения независимости, эпоха первого приобщения к Европе, строительства кремлевских соборов – и полное молчание в кино.

Министр Мединский, неустанно очищающий российское прошлое от многовековых клевет, просто обязан иметь в голове план киноистории, чуть более широкий, чем производство движущихся картинок к юбилейным торжествам, хотя, к нашему стыду, у нас и про Первую мировую войну было снято меньше фильмов, чем в Турции.

Конечно, существует опасность, что государство будет финансировать только такое историческое кино, которое полностью соответствует содержанию будущего «единого учебника истории», по сути уже сложившегося в головах чиновников. И тут вновь уместно вспомнить пример англичан, которые недавно откопали кости легендарного злодея Ричарда III, а заодно и реабилитировали его, вопреки Шекспиру, как монарха и как красавца мужчину. А наш Лжедмитрий – разве удивительный год его царствования не заслуживает красивого и честного фильма, свободного от исторических штампов?

Есть, правда, еще одна вещь, без которой нельзя делать хорошее кино ни о прошлом, ни о сегодняшнем дне. Я говорю о любви.

В свое время я посмотрел фильм Альмодовара «Возвращение». Фильм и сам по себе хорош, но кое-что в связи с ним меня поразило больше самого фильма. Альмодовар рассказывает в нем о простых испанцах – частью перебравшихся в Мадрид, а частью живущих в родной отсталой деревне. И нельзя сказать, что это идиллические герои; по ходу фильма они творят довольно страшные вещи. Но Альмодовар – эстет, интеллектуал, гомосексуал и богатый человек – этих своих героев любит. Любит просто как соплеменников, людей одной с ним крови.

Такой любви часто не хватает нашим творцам. Вместо нее мы встречаем интеллигентскую спесь, доходящую до социального расизма, и во многом именно это делает провинциальным и наше кино, и любое движение нашей мысли. Лишь полюбив Россию, мы сможем вновь заинтересовать ею весь мир.

«Известия», 25.05.2013

Скептики сраму не имут

Случилось то, чего многие с надеждой ждали, иные же опасались. Марат Гельман уволен с поста директора Музея современного искусства PERMM, созданного им же почти пять лет назад.

В последнее время Гельман терпит поражение за поражением. В позапрошлом году он был изгнан из Твери, где пытался воспроизвести свой пермский опыт, преобразив в музей еще один речной вокзал. Неудачным оказался завоевательный поход на Краснодар: город приветствовал культуртрегера потасовками и плевками. И вот теперь Марата Александровича разлучили с его любимым пермским детищем. Отныне и весь большой региональный проект Гельмана можно считать закрытым.

На одинокую борьбу Гельмана за окультуривание российских просторов поначалу нельзя было смотреть без сочувствия, как на всякое безнадежное предприятие. У нас в России столицы легко всасывают талантливых людей и с большим скрипом их отдают. В различные времена наиболее действенными механизмами для переноса культуры из столиц в провинцию были каторга, ссылка и эвакуация. Например, именно благодаря эвакуации в той же Перми возникла серьезная балетная школа. Но что делать, если у нас нет ни войны, ни репрессий? Как заставить Москву поделиться с губернскими городами хотя бы малой частью накопленных ею культурных ресурсов? Гельману показалось, что он нашел блестящий способ: просто прийти к губернатору и попросить денег из вечно бедствующего областного бюджета.

Это было нагло, но по-своему эффективно; примерно в той же манере действовал похотливый поручик Ржевский: девять девушек отхлещут по щекам, но одна все-таки согласится. В нашем случае согласились Пермь и – ненадолго – Тверь, что уже неплохо. Как же Гельману удалось обаять этих русских красавиц?

Сам Марат Александрович любит подчеркивать свой демонизм и магнетизм, представлять себя чуть ли не Березовским культурного фронта. В свое время он даже проводил в интернете конкурс стихов на тему «Чорный Гельман». На самом деле его успехи на ниве «джи-ара» (взаимодействия с государственными органами) имеют под собой здравую материальную основу. Он не предлагал властям региона разориться на культуру; напротив, он предлагал сэкономить на ее производстве. Он показывал: современная культура может и должна быть дешевой – недаром история музея PERMM начиналась с выставки «Русское бедное». Фьють! – и лучшие художники слетятся в ваш город. Щелк! – и лучшие дизайнеры приедут, чтобы его украсить. Красная буква «П» на въезде в город стоит недорого. Красные безголовые человечки, тут и там расставленные на улицах, не стоят почти ничего. Но зато – узнаваемый фирменный стиль! Зато – непрерывная суета фестивалей, брызги фуршетного шампанского, вся та столичная движуха, которой так не хватало угрюмому промышленному городу-миллионнику.

Эта перспектива дешевой культуры, готовой культуры, которую не нужно выращивать годами, а можно просто сорвать с московской грядки и отправить в рот, более того – не какой-то там посконной и доморощенной, а идущей в ногу с мировыми трендами, была настолько притягательна для прогрессивного губернатора Олега Чиркунова, что он и не думал обращать внимание ни на проклятия православных патриотов, требовавших изгнать посланца сатаны, ни на жалобы представителей местной, догельмановской культуры, голосом которых стал писатель Алексей Иванов. Более того, и новому губернатору Виктору Басаргину, сменившему Чиркунова, сперва нечего было возразить против логики гельмановского проекта.

Впрочем, возражения нашлись, и тоже вовсе не мистического, а вполне земного свойства. Бюджет гельмановского фестиваля «Белые ночи» – 250 млн рублей – показался краевым депутатам чересчур жирным. Выходит, что на культуру, столь дешевую в изготовлении, списывались вовсе не маленькие деньги и этот факт, вполне возможно, еще больше убеждал прежнее руководство области в эстетической правоте московского культуртрегера. Но теперь скептики, которых Марат Александрович посрамлял все эти годы с невозмутимостью циркового дрессировщика, могут торжествовать.

Виктор Басаргин говорит: «Все то хорошее, что дал краю и городу фестиваль, что понравилось жителям, должно быть сохранено в будущем». Гельман уходит, но он заслужил благодарность. Не за привозное эрзац-искусство, загородившее вид на местные культурные начинания. Не за ожесточенный самопиар, которым он сопровождает свою деятельность. А за то, что он и в самом деле расшевелил сонный муравейник, заразил и сторонников, и противников идеей культурной столицы в Предуралье и эта идея теперь уже не умрет.

А главная мораль этой пятилетней истории, мне кажется, вот в чем. Российской провинции не хватает не столько культуры, сколько культурной самостоятельности. Есть привычка оглядываться на Москву, которая и сама оглядывается то на Лондон, то на Нью-Йорк, и именно на этой вечной оглядке, то боязливой, то восторженной, то завистливой, построил свою игру Гельман. Но разве «пермский миф» Алексея Иванова или, скажем, «марийский миф» Дениса Осокина не может быть интересен всему миру без каких-либо скидок на провинциальность, как в свое время был ему интересен чуваш Айги или мордвин Эрьзя? Поэтому лучшее, что могли бы сделать столичные культуртрегеры, – это помочь местной культуре развиться и выйти на мировую дорогу, а не давить ее в зародыше броским демпинговым товаром.

«Известия», 25.06.13

Власть поэтов

Поэт Алексей Улюкаев поздно дебютировал в большой литературе. Его первая подборка в толстом журнале «Знамя» вышла в конце 2011 года, когда ему было 55 лет. Служители Евтерпы приняли его скромные дары с удивительной благосклонностью, и вскоре в том же издании вышли еще две подборки. В прошлом году поэт выпустил сборник стихов в твердой обложке, который был нежно облизан рецензентами. Казалось, перед бурно стартовавшим стихотворцем лежит ясная дорога: литературные премии, участие в фестивалях, выступления в шумных шалманах и детских библиотеках… Но тут вдруг пошла в гору его карьера по другой линии, куда менее интересной для любителей изящной словесности: Алексей Улюкаев, до того работавший заместителем председателя Банка России, несколько дней назад был назначен министром экономического развития.

Пресса запестрела тревожными заголовками: «Поэт ответит за рецессию», «Поэт ответит за ВВП». Похоже, теперь редкая статья о деятельности нового министра будет обходиться без цитат из его стихов. Экономистам впору учиться отличать ямб от хорея и гадать о будущем по случайно открытым страничкам улюкаевской книжки с непатриотичным названием «Чужое побережье».

Есть от чего прийти в отчаянье, если учесть тот образ поэта, который сложился в народном сознании. Согласно распространенному стереотипу, поэт – существо психические неустойчивое, неприспособленное к жизни, много пьющее, ненадежное как в амурных, так и в финансовых делах, да и вообще, как проговорился Пушкин, несколько глуповатое. И вот, выходит, человек такого склада теперь отвечает за наш экономический рост?

Впрочем, если мы оглянемся на мировую историю, то увидим, что социальные маски, которые в разные эпохи и в разных странах надевали на себя поэты, были не менее разнообразны, чем занятия веселых чижей из стихотворения Хармса: поэт-жрец, поэт-воин, поэт-колдун, поэт-ученый, поэт-актер, поэт-шут. И, разумеется, поэт-чиновник, поэт-царедворец. В XVIII-м, да и в XIX веке государева служба была естественным прибежищем для русских стихослагателей. Высоко поднялся Херасков, но еще выше – наш чудесный татарин Гавриил Державин, дослужившийся до министра юстиции. Насмехаясь устами Чацкого над екатерининскими вельможами, Грибоедов, особо не целясь, попал и в этих поэтов. Но автор «Горя от ума» и сам достиг известных степеней по ведомству иностранных дел – равно как и Тютчев, которому время от времени приходилось сочинять рифмованные поздравления начальству.

Революция привела к власти людей с фантазией. Плохие декадентские вирши писали Луначарский и Менжинский. А вот Иосиф Джугашвили, пока не сделался Сталиным, сочинял довольно миленькие стишата. При нем и после него коммунисты стали строже и скучнее: стихи Юрия Андропова и Анатолия Лукьянова – одинокие (хотя и хрестоматийные) примеры поэтического баловства на вершинах советской империи.

И все же ни в одном российском правительстве не было столько стихотворцев, как в нынешнем. В кабинете министров Улюкаева, без сомнения, радостно встретили братья по служению музам. Сочиняет стихи Аркадий Дворкович, еще один ключевой член экономического блока правительства. Глава МИДа Сергей Лавров – тоже поэт, и даже песенник (автор слов гимна родного МГИМО: «Это наш Институт, это наше клеймо»). И буквально только что освободился от державных трудов мрачный поэт-декадент Владислав Сурков.

В этот сложный период, когда в мировой экономике и политике устойчиво пахнет жареным, поэты в министерских креслах как нельзя кстати. Все промахи, все временные трудности можно было бы свалить на чиновных стихотворцев. Вы же понимаете, поэты – они как дети, что с них взять? Задумался о высоком, погнался за крылатой рифмой, убежал в широкошумные дубровы.

Тут уж пора насторожиться поэтическому сообществу: а вдруг именно поэты, а не геи и не иностранные агенты, будут объявлены виновниками неурядиц и недородов? Ведь предлагал же Платон изгнать поэтов из общества, так почему бы в будущем у нас не появиться законопроекту о запрете поэтической пропаганды?

А если серьезно – мешает ли сочинение стихов государственному управлению? Опыт многих прекрасных поэтов показывает: если уж поэт берется за какое-то дело, то в этом деле он достигает профессиональной состоятельности. Например, поэт Сергей Шестаков – математик, автор популярнейшего в стране школьного задачника. Андрей Сен-Сеньков – врач-иглотерапевт. Алексей Кубрик – реставратор антикварной мебели. А Владимир Костельман, еще один автор журнала «Знамя», – бизнесмен, один из богатейших людей Украины.

Что же до Алексея Улюкаева, «поэта-бухгалтера» (так, между прочим, называлась древняя статья Лимонова о Бродском), то его стихотворные опыты все же больше похожи на благородное хобби занятого человека и неплохую гимнастику ума. Этому хобби преданы без всякого отрыва от производства десятки тысяч других бухгалтеров, банкиров, заводчиков собак, инструкторов по стрельбе и ценных специалистов иного профиля, которых можно повстречать на сайте «Стихи.ру». Вот что на самом деле вредит госуправлению, так это танцы на барной стойке. Давеча один британский министр через это дело ногу сломал, и его, представьте себе, пока не уволили.

«Известия», 26.06.2013

Имперская линза

У меня есть любимый американский фильм The Sunshine Boys. Это фильм о двух старых комиках, которые в незапамятные времена выступали дуэтом, смертельно поссорились, а теперь должны выяснить свои отношения, чтобы на один вечер воссоединиться для прощального шоу. Я вспоминал про это кино в последние дни, когда ссора двух поэтов, случившаяся сорок с лишним лет назад, неожиданно оказалась в центре общественной дискуссии, потеснив и бирюлевскую овощебазу, и горячие точки мира.

Евгений Евтушенко побеседовал с Соломоном Волковым. Ожидалось, что говорить со знаменитым собеседником Бродского он будет прежде всего о Бродском – мол, не был гонителем, а был ценителем, и вообще жаль, что все так получилось. Это и было сказано, но разговор постоянно сбивался на что-то другое: что ел Евтушенко, что пил, каких женщин любил и как их бросал. А Бродский вдруг взял и протянул руку из могилы, сложив пальцы в непримиримый кукиш: именно так было воспринято интервью 1972 года, очень вовремя, как рояль из кустов, появившееся на интернет-портале Colta.ru. По этому сигналу началась повсеместная месиловка между бродскистами и евтушенковцами, от которой сложно было остаться в стороне человеку, неравнодушному хотя бы к каким-нибудь стихам.

Отчего же поссорились Иосиф Александрович и Евгений Александрович? Завидовал ли Евтушенко более глубокому, метафизическому дару своего младшего приятеля? Или, может быть, это Бродский завидовал раннему успеху и материальному благополучию Евтушенко? Или же они – экстраверт с интровертом – просто не сошлись психотипами? Все это может быть правдой, но отношения этой пары невозможно, да и неинтересно рассматривать, если не замечать участия в них третьей, наиболее могущественной стороны.

«Поэт в России больше, чем поэт» – это одна из самых известных строк Евтушенко. Понимать ее можно и так, что государство в России – это линза, способная зрительно увеличить поэта. Важность происходившего со страной и народом придавала вес и стихотворному слову. У поэта был выбор: он мог стать частью пейзажа, на который была направлена линза, рядом с комсомольскими стройками, надоями и намолотами, а мог сделаться кляксой на стекле, пятном на советской действительности. Бродский и Евтушенко выбрали разные стратегии игры с государством, и именно из этого вырос их конфликт.

Этот конфликт не нов в русской поэзии; можно вспомнить хрестоматийную пару Пастернак – Мандельштам. Пастернак всю жизнь, до самой истории с «Доктором Живаго», играл с властью в ленивый дачный бадминтон. Подобно Евтушенко, он ценил «огромность квартиры». «Ну вот, теперь и квартира есть – можно писать стихи», – сказал он по случаю мимолетного мандельштамовского новоселья. В ответ на это Мандельштам написал самое желчное из своих стихотворений. Но это не значит, что он сам не играл с государством, просто игра у него была своя. Как Блейк своим тигром, любовался он «веком-волкодавом», понимая, что они не разделены зоосадовской решеткой.

Живя в вегетарианские времена, Евтушенко и Бродский играли в менее рискованные игры, но их стратегии соотносились примерно так же. «Римская Империя времени упадка» – это расхожее сравнение Окуджава вставил в песню, а для Бродского имперство Третьего Рима было сердцевиной личного мифа, явленной нам в приторно-попсовых «Письмах римскому другу». Империя нуждалась в придворных поэтах и с неизбежностью плодила поэтов опальных. Бродский сделался первым среди опальных, вроде Овидия, а Евтушенко – первым из придворных, хотя я не рискну уподобить его Горацию – адресату одного из поздних эссе Бродского.

Но придворный поэт – не означает на 100 % сервильный, иначе пропадет смысл игры. Нет, нужны постоянные метания, фронда, прощупывание границ дозволенного, почти шпионская суета. Поэтому верноподданнические вирши в советских газетах перемежались у Евтушенко настолько убедительными прокламациями про «наши танки на чужой земле», что даже пламенная Новодворская отчасти признает его за своего.

Задача опального изгнанника была технически проще и поэтически благодатнее: знай себе пиши стихи и жди, когда Нобелевский комитет ткнет в тебя, как опытный ювелир в нужную точку кристалла, – и магический кристалл империи расколется.

Исчезновение державы обессмыслило спор антагонистов. Государству, стремившемуся к нулю, не нужны были ни придворные поэты, ни опальные. Евтушенко и Бродский успели впрок запастись славой, а вот для молодых поэтов, рассчитывавших прийти им на смену, перемена времен стала трагичной. Денис Новиков, благословленный обоими, сначала бросил писать стихи, а потом умер в пушкинские тридцать семь. Еще раньше покончил с собой Борис Рыжий, и все по той же причине: несоответствие амбиций резко упавшей цене приза.

А потом случилось нечто необычное для русской истории: государство укрепилось, вернуло себе утраченные позиции и стало даже помыкать обществом, но не пожелало возобновить игры со стихотворцами. В проекте «Гражданин поэт» Дмитрий Быков сделал главу государства основной мишенью – представим себе Мандельштама, каждую неделю пишущего что-нибудь вроде «Мы живем под собою не чуя страны». Популярность есть, но власть – безмолвствует, не карает и даже не награждает. Так и не напросился на гонения народный трибун Всеволод Емелин. Единственными, кто в последнее время смог втянуть власть в игру с рифмованными строчками, стали девушки из Pussy Riot, но это исключение лишь подтверждает правило.

И в то же время ажиотаж, который возник вокруг давней ссоры одного очень старого поэта и одного мертвого, говорит о массовой тоске по тем временам, когда поэтическое слово что-то значило для жизни страны, и даже, может быть, о запросе на нового большого поэта. Современное поэтическое сообщество, в основном состоящее из узких ремесленников и привыкшее злобно шипеть на любого соискателя всенародной славы, такой запрос удовлетворить не в состоянии. Возможно, это и к лучшему, а то, чего доброго, большой поэт вновь придет к нам в комплекте с надоями, намолотами и комсомольскими стройками.

«Известия», 30.10.2013

Новые кербабаевы

Актер Евгений Миронов сыграл немало прекрасных ролей. Не знаю, мечтал ли он сыграть Берды Кербабаева, но на днях, сам того не осознавая, он эту роль исполнил.

На страницах «Российской газеты» актер атаковал Юрия Полякова, главреда «Литературки», обвинил его в «низости» и обозвал «подлецом». «Нет никакого смысла спорить с Вашими нападками на личность и творчество Александра Солженицына, – пишет Миронов, – хотя гнусность тона и лживая суть обвинений в его адрес заставляют с содроганием вспомнить о самых мрачных страницах в истории нашей страны».

Одну страницу я точно вспомнил. Пожелтевшую газетную страницу сорокалетней давности (кстати, из той же «Литературки») с крупным заголовком «Конец литературного власовца». Там-то и отметился, сходя в гроб, туркменский классик Берды Кербабаев: «За свой долгий век я встречал разных людей. Попадались и такие, что не только соседей, но и мать, вскормившую их, готовы были оплевать. Они всегда вызывали омерзение. К ним отношу я и Солженицына».

Ему вторил соцреалист Михаил Алексеев: «Но можно ли молчать и терпеть, когда оскорблена совесть миллионов, когда возводится злобная и целенаправленная хула на самые великие наши национальные ценности…» и так далее, и тому подобное.

Как видим, стилистику тех мрачных страниц Евгений Миронов воспроизвел один к одному. Сорок лет бродили мы по пустыне и вот пришли в ту же точку, уткнулись в потный восточный халат дедушки Берды.

Кто бы мог подумать: нашелся-таки повод, по которому официозная «Российская газета», пламенно-оппозиционная «Новая газета» и либерально-плюралистическое «Эхо Москвы» – лебедь, рак и щука нашего информационного рынка – с энтузиазмом впряглись в единую кампанию травли.

Наверное, Поляков и вправду сказал нечто ужасное про Александра Исаевича? Обнажил его скрытые пороки, оскорбил родных и близких?

Ничего подобного. О Солженицыне Поляков написал восемь строчек, из которых сомнения вызывает ровно одно предложение: «Солженицын не просто уехал в свое время из Советского Союза (а СССР, хотим мы того или нет, по сути одна из политических версий исторической России), но и фактически призывал американцев начать против него войну».

Разумеется, Солженицын не «просто уехал», а был принудительно выслан. Тут Юрий Поляков явно дал маху. А вот о второй части этого предложения имеет смысл поговорить поподробнее.

Защитники Солженицына единодушны: никаких подобных призывов Александр Исаевич не произносил. Но если нет огня, то откуда взялся дым?

Наталия Дмитриевна, вдова писателя, уверяет, что Поляков воспроизводит клевету, состряпанную 5-м управлением КГБ. Литературовед Людмила Сараскина ссылается на слова самого Солженицына о том, что его якобы «переврала американская пресса».

Но вот что странно: серьезные люди спорят, ставят на кон свои репутации, но ни один из них не говорит: а какие, собственно, призывы имеются в виду?

В романах Солженицына («Архипелаг ГУЛАГ», «В круге первом») в самом деле есть эпизоды, в которых персонажи призывают американскую атомную бомбу на головы советских вождей. Но автор, как мы знаем, за персонажей не отвечает.

А вот за эти слова автор, без сомнения, отвечает: «Коммунистические лидеры говорят: „Не вмешивайтесь в наши внутренние дела. Позвольте нам душить наших граждан в тишине и покое“. Но я говорю вам: вмешивайтесь больше и больше, вмешивайтесь столько, сколько вы можете. Мы просим вас прийти и вмешаться».

Это из речи Солженицына перед представителями профсоюзов США, произнесенной в июне 1975 года. Всего писатель произнес пять речей на американской земле, они были в том же году изданы YMCA-Press в сборнике под названием «Американские речи».

Я привел цитату в обратном переводе с английского, поскольку русский оригинал, кажется, довольно трудно найти. Впрочем, английские тексты этих речей сразу же стали фактом американской политической жизни; они цитируются во множестве политологических книг и до сих пор переиздаются.

Дело в том, что Солженицын выступил в удачный момент: в США начиналась очередная президентская кампания, и Рональд Рейган, борясь за республиканскую номинацию, ухватился за изгнанного писателя как за важного идейного союзника в борьбе против политики разрядки, придуманной тогдашними лидерами демократов. Тогда Рейган назвал Солженицына «великим маяком человеческой храбрости и нравственности». Через несколько лет он все-таки стал президентом, и в его концепции «СССР – империя зла» был отзвук мысли Солженицына о том, что нравственность в политике выше закона.

Вся последующая внешняя политика США воплощает идеи, высказанные тогда Солженицыным: Америка – главная сила добра и должна сеять это добро по всему миру, не стесняя себя суверенитетом других государств. Отдельные абзацы упомянутой речи мог бы произнести Барак Обама.