Руна Райдо

Когда сражение было выиграно и люди короля уже прошли, собирая трофеи, на поле боя оставался только Вортигерн со своей командой мародеров. Они словно стая воронья кружили над убитыми и ранеными подбирая то, что проглядели, или чем побрезговали прочие. Иногда «вороны» затевали драки, не поделив какую-нибудь не слишком ценную вещь, и на трупы снова лилась кровь. Молодчики Вортигерна не смущались отрезать раненым пальцы ради перстней, отрубать руки, чтобы ловчее содрать доспех, словом, всячески глумились над мертвыми и мучили еще живых.

Они ловко и быстро сооружали на поле виселицу, на которую Ворон вздергивал тех, кто пытался утаить найденное золото, которое, как он считал, безраздельно принадлежало ему и раненых, бывших в сознании. Просто для развлечения. Любимого развлечения. Не то, что я, правда? Ты ведь знаешь, какие забавы мне больше по нраву и уже пообвыкла, хоть по-прежнему заливаешься слезами. Впрочем, я люблю твои слезы, Эилис…

Нет ничего удивительного, что Ворона проклинали множество раз. Ведь он себя не стеснял манерами и со своими сервами. Разорял крестьянские дворы дочиста, а когда причитавшейся ему платы все же взять не удавалось, неплательщиков порол, а злостных должников вешал, избы их горели ярко – прочим в назидание. Ну, а если мужик пребывал в лучшем мире, мог наказать и вдовицу и девицу. Порядок превыше всего, не так ли?

Видно проклятия подействовали – род Вортигерна Гелевина после его смерти нищал, скудел и хирел поколение от поколения. За свои победы Ворон получил достаточно земли и несколько замков, но наследники умудрились спустить все имущество, кроме этого самого – где мы сейчас с тобой и предаемся беседе, крошка. Родовое гнездо Ворона. А в старом гнезде не бывает чисто.

Хуже всего проклятия сказались на самих потомках Гелевина. Сыновья и внуки рождались хилыми, хворыми и полностью лишенными воинственности. Не было больше среди них славных бойцов или хотя бы авантюристов. Жалуясь на слабое здоровье, словно уксуса напившись, просидели век свой дома мой дед и отец. Они, подобно жидам, пытались прирастить капитал, хоть христианам это и запрещено, да молились. Тщетно. Доблесть, удача и достаток покинули нашу семью.

Я же появился на свет и вовсе уродом. Да, не удивляйся. До пяти лет не мог ходить, был весь перекошен, руки и ноги скрючены, голова сплюснута и вытянута, зубы росли вкривь и вкось и торчали наружу. Я был страшно худ, а изо рта у меня так дурно пахло, что даже родная матушка отворачивала от меня лицо. Моя единственная сестрица прогоняла и жестоко щипала меня, если я приставал к ней с просьбами поиграть, отец не скрывал разочарования и досады – ведь он, хоть и сам был мужчиной щуплым и никчемным, все же надеялся на появление нормального наследника. Хвалил меня только учитель, жалея, однако, что успехи я делаю лишь в грамматике и философии, со страстью проглатывая фолиант за фолиантом и на греческом, и на языке франков. Он бы желал, чтобы я овладел и другими благородными искусствами. Но, ни ездить сколько-нибудь прилично верхом, ни, тем более, охотиться и сражаться, или принимать участие в турнирах я, конечно, не мог. Лютню тоже быстро возненавидел – сведенные слабые пальцы не слушались. Да я и не понимал музыки. Она, вроде, должна вызывать какие-то чувства, о чем-то рассказывать, рождать настроение?

Вот с этим– то и была главная сложность. Настроение у меня почти всегда было скверное, то, что называется «раздражительная слабость» и переменить его к лучшему могла только новая упоительная история – сказка или баллада. Я жадно слушал, когда на праздник в замок являлись барды. Признаюсь я и сейчас питаю слабость к подобному времяпрепровождению. Только вот что-то никто больше не решается заходить… Ну, на худой конец, полкувшина молодого гаме. От него тянуло в сон и наступало подобие умиротворения.

Из всех человеческих чувств во мне в то время преобладала обида – на судьбу и родителей, сестру, учителя. Сестру я потом выдал замуж за… неважно, не о ней речь, просто подвернулся отличный случай отомстить… Ну, и зависть к сильным и красивым молодым людям, яростная, бессильная злоба и вожделение к женщинам, которое я не надеялся удовлетворить. Мне было тошно от себя самого. Какая уж тут музыка и стихосложение…

Мои родители были набожны. Но мне Христос казался таким же дохлым, пресным, скучным, бесполым, немощным уродом, как и я. На исповеди я, обыкновенно, лгал и передразнивал духовника, притворяясь совершенным святошей.

Я с утра до вечера без дела слонялся по замку, жевал сладости, чесался, покрываясь от них мокнущей золотухой, расковыривал прыщи, грыз до мяса ногти, дрочил в темных углах и мечтал о подвигах, сражениях, славе и любви. И завидовал, бесконечно, безумно завидовал героям саг и баллад, всех этих битв, плаваний и путешествий. Я понимал, что этого не будет в моей жизни никогда, и такого скверного ни одна женщина не полюбит.

В жестокости я тоже не нашел удовольствия. В детстве из любопытства, конечно, мучил щенка и убил нескольких птиц и кроликов. Но мне не понравилось. Они были слишком глупы. Не могли понимать и чувствовать как люди. Другое дело кони и большие собаки. Но эти существа не так безответны.

Однажды, конюх слабо затянул подпругу на брюхе моей лошади, и я упал. Отец предложил мне самому назначить наказание слуге. И я, наконец, понял, что мне нравится. Власть. С равным успехом отец мог предложить мне кого-нибудь наградить. Это все равно, понимаешь? И не важно, как ты выглядишь и насколько силен физически.

Вот я теперь красив, а все же ты не любишь и боишься меня. Но все равно сделаешь своими пухлыми, такими невинными на вид губками, то, что у тебя ловко стало получаться. Давай, кошечка, на колени. Прямо сейчас.

Сиверт дернул Эилис на пол и резко надавил на плечи. Впившись в ее лицо потемневшим давящим взглядом, он дернул завязку штанов. Внезапно откуда-то сверху на его голову обрушился с хриплым криком крупный ворон и, вцепившись когтями в роскошный бархат на груди, ударил крепким клювом в лицо. Мужчина закричал и попытался отодрать птицу, но это было непросто – ворон держался крепко и наносил точно рассчитанные удары – в глаз, в переносицу, в лоб. Ловко вывернувшись из рук впавшего в панику Сиверта, ворон взмыл в темноту, царящую под потолком зала, и растворился в ней.

Лерд Сиверт Гелевин корчился на полу, держась за вытекающий глаз у ног Эилис. Она смотрела на него, молча, не двигаясь. И вдруг засмеялась.

– Знаешь, Сиверт, я вспомнила одну пословицу. Может она некстати – я ведь девушка необразованная. У нас говорят: «Выкорми ворона и он выклюет тебе глаза». С вашего разрешения лерд, мне кажется, сегодня вы более не нуждаетесь в услугах…

Бренна

Бер пропадал где-то вторые сутки. Асмунд отправился на охоту в темнеющий лес, со мной остался Ренар. Я обрадовалась, когда он присел у костра напротив, и в руках у него была арфа.

– Ты знаешь, как появилась ирландская арфа, Бренна? Одна женщина уснула на берегу моря и услышала во сне странные чарующие звуки, словно сотканные из летнего неба и бликов в кроне ясеня, плеска соленых волн и скользящих теней чаек… Это ветер пел в костях мертвого серого кита, исторгая звуки там, где сухожилия натянулись между ребрами. Она рассказала мужу, и он создал по подобию первую на свете арфу.

Этот инструмент столь необходим, что по Старому закону за долги можно отобрать любую вещь, кроме арфы, именно поэтому ее часто украшают золотом и камнями.

– У тебя тоже прекрасная – необычная, хоть на ней нет драгоценных украшений. Выгнутая передняя колонна похожа на ствол и переплетенные корни одного из Великих Деревьев Эйрин. Гладкое отполированное дерево так красиво само по себе. Ты сыграешь для меня, Лис?

– Конечно, наша радость. И не только… не все же одному Асмунду тешить тебя … историями. Кстати, есть другая версия: первая арфа – конечно волшебная, принадлежала самому богу Дагде. Ее похитили фоморы, но она не издала в их руках ни звука. Им ничего не оставалось, как только повесить ее на стену в роскошном дворце своего короля как немой и бесполезный трофей, но достаточно Дагде со своими друзьями было позвать ее – она запела и прилетела прямо к нему в руки, убив по дороге девятерых врагов.

Ренар, с лукавой улыбкой поймав мой взгляд, нежно провел рукой по отполированному дереву и опустил руки на струны. Сыграл сперва рил, наверняка подслушанный и подсмотренный им у своих друзей фейри – это сразу показало уровень его мастерства, ведь рил – не самый простой для исполнения на арфе танец, учитывая его бешеный темп, а затем заиграл начало баллады о жестокой сестре.

– Спой мне, девочка, – попросил он, взглянув на меня как-то хитро и немного…хищно, совсем по-лисьи. Это ведь для женского голоса.

– Прости, Ренар, но я не могу…

– Не можешь спеть?

– Понимаешь…у меня не получается…больше. И я не люблю эту балладу. Она про жестокость, горе и смерть. В детстве я не понимала и мне нравилось. Я тогда еще могла петь, смеяться.

– Да?.. Почему ж теперь не получается?

– Ну…я не знаю…не хочется и нет голоса.

– Ты знаешь, почему, Бренна.

– Да, Ренар. Но тут уж ничего не исправишь. Я теперь другая, на мне словно…панцирь.

– Словно панцирь? Как доспехи?

– Нет, скорее как у кожистой морской черепахи…или грубая кора старого дерева. Я не могла даже крикнуть…

– И не можешь петь и громко крикнуть до сих пор?

– Да…У меня такое чувство, что где-то там в горле очень глубоко…серый плотный комок. Словно я проглотила морского ежа. Ну это уже давно, я привыкла. Сыграй лучше что-нибудь другое…

Ренар кивнул, подумал и начал красивую сложную мелодию. Музыка вызывала образы колеблющихся зеленоватых болотных огней, движения прозрачных, бледных в жемчужном свете луны женских силуэтов. Это мог быть хоровод русалок, ведущих плавный танец в высокой сочной траве, под холодными звездами, сияющими над россыпью островов посреди широкой медленной реки… Мне стало зябко и немного закружилась голова, я вдруг почувствовала тревогу, словно моя душа могла заблудиться среди этих островных луговин, и быть захвачена, унесена медленным кружением, блескучим коварным изгибом течения. Но, к счастью, Ренар перестал играть. Он отложил арфу и, подсев совсем близко ко мне, взял за руки.

– Бренна. Исправить можно, если ты, конечно, не испугаешься.

Я попыталась отодвинуться и отобрать у него руки, но Лис уже отпустил меня сам.

– Ты не доверяешь мне? И правильно делаешь, детка. Из нас троих доверять разумно только Беру. Он абсолютно безопасен, надежен…Но вот помочь тебе, поделиться энергией, не сможет. Просто не умеет.

Асмунд…Вы сильно нуждаетесь друг в друге. Но он относится к тебе слишком…лично и тоже стремится исцелить свои раны. Беда в том, что… когда у человека образовалась в душе пустота, он хочет прижаться этим местом к кому-то другому, чтобы заткнуть…дыру навылет. Но бывает так, что у другого – тоже прореха именно на этом месте…Поэтому трудно. Но не безнадежно.

– Мы с Асмундом…ох, я не знаю, Лис. Он…Я никогда…ни с кем теперь не буду.

– Просто не надо торопиться. И, хотя вы с Асмундом еще причините друг другу достаточно боли, я уверен, вместе вы найдете подходящее убежище от ваших кошмаров. Так что, рискнешь попробовать?

– А что…ты собираешься делать?

– Точно ничего такого, о чем ты не смогла бы ему рассказать. Ну вот, покраснела…Зато могу поспорить, тебе больше не холодно. Хлебни немного – два-три глотка.

Лис протянул небольшую круглую флягу, темную кожу которой украшал тисненый узор – сплетенный в непрерывный замысловатый узел клубок змей.

– А мне разве можно сейчас? Какой-то наркотик?

– Не бойся. Напиток волшебный, но совершенно безвреден. Это диарсах… «сияние».

Я понюхала. Травяной свежий запах, отдающий ароматом пиона… Зажмурилась и сделала храбрый большой глоток. В меня словно пролился полуденный солнечный свет, жаром залил щеки, мягко толкнул в затылок. Я тут же слегка поплыла, но была немедленно поймана крепкими руками Лиса, и у моих губ снова оказалось горлышко.

– Еще глоток, малыш и довольно.

Второй…словно лицом в букет пахучих ярких одуванчиков.

Я послушно проглотила солнечное вино – так мне хотелось назвать этот напиток, и сердце застучало быстрее, кровь прилила к лицу и груди, кожа горела. Напиток не обжигал рот, но мне показалось, что я выпила сам огонь. Все ощущения необычайно обострились, а вот ноги совершенно отказывались меня держать, и я стала медленно опускаться на траву. Ренар подхватил меня и понес к реке.

– Бренна.– Мы с Лисом опустились на откуда-то появившийся плед. И когда он успел его прихватить? – Девочка, ты готова довериться мне? Я смогла только молча кивнуть.

– Тогда лежи спокойно, постарайся полностью расслабить лицо – все мышцы, веки, губы. Дыши глубоко, животом. Закрой глаза и представь себе безоблачное голубое небо. Теперь яркую белую точку – это птица. Она будет парить и кружить перед твоим взором. Следи за ней, не отрываясь.

Я почувствовала его пальцы на своем лице – Лис осторожно водил по лбу, вискам, векам, скользил по щекам к подбородку – помогая расслабить, словно снимая маску, затем начал легонько массировать нижнюю челюсть, спустился к горлу и остановился.

– Ты как? – я кивнула, не открывая глаз. Лис легонько погладил меня по щеке.

– Сейчас будет немного неприятно. Вспомни самое большое разочарование, обиду в своей жизни. Вспомни страх и боль, которые ты там собрала в клубок… этот самый комок. Где он, покажи мне. – И горло действительно сдавило, начало саднить и я поняла, что не могу произнести ни звука. Предсмертные нечеловеческие вопли, кто-то сипит. Мне ничего не видно, темно, звуки ударов клинков, лязг и женский истошный крик, грохот переворачиваемых совсем рядом скамей. Драгоценный гребень – голубиная кровь, злое лицо Хауга, его жесткие руки, ненавидящий шепот, беспомощность, тяжесть, паника, не хватает воздуха…

– Меня тошнит – с трудом выдавила я.

– Спокойно, Бренна. Теперь садись, смотри вдаль, на тот остров, дыши носом, глубоко… Я почувствовала, что он поднимает меня за плечи и устраивается за спиной…Его руки разминают и поглаживают мою шею, затылок…Приятно. Мелькает мысль, не слишком ли это все интимно, можно ли позволять вот так касаться… Но она мгновенно пропадает, когда Лис, помассировав нижнюю челюсть, уже заставив меня расслабиться, вдруг буквально впивается сильными тонкими пальцами мне в горло, нажимает – как раз в средоточие напряжения, тот самый серый комок. Желудок скручивают рвотные позывы, я стараюсь вырваться, но Ренар крепко прижимает меня, его голос спокоен, мягок.

– Потерпи, дыши носом. Расслабь шею и горло. Немного больно, я знаю. Не закрывай глаза, будет хуже тошнить. Дыши. Еще…нет, только не зажимайся. Все…все…– Он снова сильно, но осторожно массирует шею, плечи, поглаживает горло и ключицы. Я жадно глотаю дуновение ветерка с реки – Бренна, посмотри на меня! Никакого ежа больше нет. Вставай. Мы еще не закончили.

Лис поднимает меня, озабоченно вглядывается в лицо, пытаясь поймать мой блуждающий взгляд. Такое чувство, что из меня … вынули все. Он снова протягивает флягу.

– Один глоток. Ты наша стойкая малышка. Только вот стоишь….не очень.

Глоток диарсаха прогоняет слабость и морок. Я могу стоять ровно и смотреть на Ренара. Но он вдруг оказывается не рядом, а на другом берегу реки. Его фигурка – красный расшитый плащ виден в сумерках, шляпа с ярким пером…нелепая мысль – я теперь знаю, каково приходится курицам в его руках. Интересно, он их тоже уговаривает расслабиться и ободряет, когда душит… Да как он туда попал?!

– Ренар, Лис!– кричу я громко и машу ему рукой. Лис! Зачем ты меня здесь бросил!

Мой голос звенит над рекой, уже укрытой ночным туманом. Сладкий воздух вливается в легкие так свободно. Что он сделал? Боже, я и не замечала, что все это время с той ужасной ночи не дышала нормально, привыкла к полузадушенному состоянию. Сдавленные, слипшиеся связки не давали свободно говорить, не то, что петь.

– Ренар! Эй! – Кричать так приятно. – Лис!!!

Кто-то обнимает меня за плечи, горячее дыхание обжигает шею.

– Все же ты безумно вкусная, соблазнительная малышка.

И он вдруг лизнул необыкновенно длинным тонким языком какое-то чувствительное место у меня за ухом, от чего все тело пробило сладкой молнией.

– Придурок, Лис. – Я изо всех сил толкнула его в грудь. – Как ты напугал меня! Что за фокусы, кто там на том берегу?

– Да никого там нет, детка. Это простейшая иллюзия. А курочек не уговариваю, если тебе любопытно. Это конечно пугает, но наслаждение острее, если за секунду… до момента истины чуть крепче придушить. Хочешь, попробуем? Давно раздумываю, может надурить Асмунда и забрать тебя себе, что скажешь? Он такой зануда, тебе с ним будет скучно.

– Я люблю скуку.

– Тогда давай спать. Ведь нет ничего скучнее, наша верная малышка.

Он протянул мне плед и подбросил сучьев в костер. Потянулся за арфой. И запел колыбельную на странном нежном, словно шепчущем языке.

– Что это за язык, Лис? Какой красивый…Никогда не слышала…

– Это польский, девочка. Мне ее пела мама. Очень, очень давно….

– Так ты поляк?

Ответа я не услышала, потому что Лис долго молчал, и я уснула прежде, чем он ответил.

Глава 12.

Сиверт Гелевин сын Колума Гелевина и единственный наследник Каэр Бадх Бран ковылял, приволакивая ногу вдоль самого края моря. Был отлив, вода ушла далеко, и по плотному влажному песку идти было легче, чем по сухому, в котором вязли его тонкие слабые ноги. Он брел, преодолевая боль в левом тазобедренном суставе и колене, прихрамывал, стараясь сгибать его как можно меньше, и разглядывал песок, покрытый комками водорослей, мелкими ракушками мидий, кусочками выбеленного волнами плавника. Он не искал ничего конкретного – просто привык смотреть себе под ноги – так легче было сведенным мышцам шеи и узких сутулых плеч. Поднять взгляд его заставил храп, фырканье лошадей и шорох колес по мокрому песку– с ним поравнялся удивительный, невиданный в этих краях экипаж. Круглый закрытый кузов на высоких колесах, изящный, покрытый красным лаком, со ступеньками для крохотных ножек под дверцей, мягко покачивался на ремнях. Его легко катила четверка коней светло-серой масти, красноухих и красноглазых. Такой породы лошадей он тоже не встречал. Сиверт застыл в изумлении, и экипаж немедленно остановился рядом с ним. Из маленького окошка выглянула белокурая головка прехорошенькой юной девушки, которая с любопытством посмотрела на него, не понимая причины остановки. Но она тут же исчезла в глубине кузова, будто ее неожиданно и грубо дернули, а в окне показалось совсем другое лицо, круглое, морщинистое, словно обтянутое сухим желтым пергаментом, с приплюснутым коротким носом и маленькими карими глазками, выдающими скрытую злобу за приторно сладким выражением лица. Большая лысоватая голова старухи вертелась на непомерно длинной тонкой шее, как тыква на колу.

– Молодой Гелевин? – проскрипела голова – ты медленно ходишь, не поспеешь за нами, а надобно торопиться, солнце садится и благоприятный день закончится, несчастный ты калека. Лови яблоко, подкрепи силы. И она уронила к ногам Сиверта золотое яблоко. Он не ожидал и, конечно, не поймал его. Яблоко словно мячик пружинисто подскочило, едва коснувшись песка, и быстро покатилось от Сиверта вдоль кромки прибоя. Юноша бросился его догонять. Яблоко убегало от него как живое – катилось все быстрее, и все быстрее и легче бежал за ним Сиверт. Он не смотрел по сторонам, не осознавал, что больше не чувствует боли, суставы стали подвижными, оставила его и всегдашняя одышка, и даже сердце не ныло, а в боку не ломило от мучительного колотья, как всегда, когда ему приходилось пробежать хоть немного.

Яблочко вдруг закрутилось и покатилось от побережья по дюнам и дальше – в лощину, сквозь высокую траву, прямо через заросли орешника и на дорогу…Он бежал необыкновенно быстро, и уже почти настиг беглый манящий плод, как взметнувшийся ниоткуда столб пыли закрыл от него весь мир, запорошил глаза. Когда Сиверт протер их и, наконец, смог открыть, яблоко исчезло, а он находился в совершенно незнакомом месте.

Он стоял в кольце невысоких холмов, поросших белым, плотным как ковер вереском. Дорога здесь заканчивалась, обрываясь прямо в бескрайнее болото. Видно, когда-то она продолжалась деревянной гатью, которая теперь прогнила, затонула и совершенно скрылась под зловонной зеленью.

– Ну, наконец! Долго же ты ковылял сюда, жалкий хромоножка.

У подножия холма стоял тот самый красный экипаж, а рядом с ним его поджидала старуха, крепко придерживавшая за локоток златокудрую барышню. Девушка с изумлением озиралась и теперь выглядела сбитой с толку и перепуганной. Сиверт, наконец, смог их полностью разглядеть. Ведьма – высокая и жилистая, закутанная в плащ из дорогого тонкого сукна в черно-белую полоску, обильно расшитого непонятными знаками, стояла, кренясь на один бок. Сиверт догадался, что одна нога у нее короче другой. Голову старухи плотно охватывал красный парчовый платок, полностью скрывая волосы и уши, но на секунду юноше показалось, что под платком что-то шевелится.

Платье девушки было новым и нарядным, подол вымаран в грязи, а в кудрях застряли сухие листья, веточки и налипла паутина, словно она долго блуждала по бурелому.

– Сегодня замечательный день для вас двоих, молодой лерд Гелевин. Тебе исполнилось двадцать, а ей сровнялось семнадцать – время весны для мужчины и женщины. Ты ведь мечтал о том, чтобы прекрасная дева отдала тебе свое сердце, не так ли, Сиверт? Ты готов принять дар? Что, язык от радости проглотил, мальчик? Отвечай!

– Да…готов…э… леди.

– Ну и славно. Эта дурочка тоже высказала в недобрый час желание отдать свое сердце благородному лерду. Правда, подозреваю, что вы оба имели в виду не совсем то… – губы ведьмы изогнулись в мерзкой ухмылке.

– Ты хотел, чтобы тебя любили, Сиверт? Но, когда понял, что ни одно живое существо не питает к тебе искренних чувств, кроме гадливости и жалости, а ты ведь и сам не любишь никого, кроме самого себя, – то немного изменил свои предпочтения. Убогий мальчик узнал, какова власть – намного более яркий и манящий вкус, забыть его и отказаться…нет, конечно, нет.

Но, формально, я обязана предложить тебе выбор: любовь девушки, и все останется как прежде. Ты – слабосильный калека, которому вряд ли удастся произвести потомство. Да и к чему оно – наследовать-то почти и нечего. Род Ворона обесславлен и разорен. Будешь век сидеть с ней в холодном обветшавшем замке на хлебе и воде. Она быстро утратит юность и красоту. И какой из тебя сейчас любовник? Смех.

Последнее слово старуха произнесла, сопроводив его для пущей убедительности скрипучими резкими звуками и обильно обрызгав Сиверта слюной.

– Ты все равно заберешь ее силы и жизнь. Так выбирай, что ты хочешь вызывать в людях: отвращение или почтение, презрение или трепет, жалость или преклонение и страх. Ну!

– Страх и уважение, леди.

– Так дать ей любовный напиток, или ты выбираешь иной дар? Любовь или власть, сила, богатство? Я обязана трижды спросить тебя, Гелевин.

– Сила и здоровье. Власть и богатство – мой выбор леди.

– Я не сомневалась в твоем уме, Вороненок. Женщины и так будут липнуть к тебе как дурные осенние мухи. Возьми.

И ведьма рукой, похожей на желтую птичью лапу, пошарила в складках своего плаща и вытащила пузырек из толстого красного стекла.

– Что это?

– Дай девушке несколько капель, я придержу ей голову. Это не любовный напиток, ты ведь выбрал иное. Береги его для других… подобных случаев. Ты ведь не в восторге, кажется, от возни, криков и сопротивления? Пока что тебе и с такой малышкой не справиться, а, Гелевин? Но скоро все изменится… если ты не трус. Вот так, умница. Скоро все закончится, девица. Идемте, милые дети, здесь совсем недалеко.

Старуха подтолкнула девушку к Сиверту, и та спокойно и доверчиво оперлась о его руку. Они, действительно, прошли лишь несколько шагов, огибая поросшие мхом огромные валуны, и их взору предстала гладкая гранитная плита, темная поверхность которой в закатных лучах отливала кроваво-красным.

– Распусти завязки на ее платье и уложи. Следующий раз все будешь делать сам. Освободи грудь. Какая красивая…нравится, Сиверт? Ты, надеюсь, знаешь, где у человека сердце? Быстрый удар острием сюда, – ведьма ткнула костлявым пальцем между молочно-белыми маленькими, но округлыми грудками. Чуть левее и ниже. Серп держи крепко в этой плоскости, иначе лезвие упрется в ребра или застрянет. Надрез делай аккуратно, но резко и сильно. Она теперь почти не почувствует боли.

Ведьма вложила в руку Сиверта золотой серп и сделала его рукой нужное движение.

– Давай. Ты должен сделать это сам. Докажи, что ты – не трус.

Все произошло на удивление быстро и легко. Девушка коротко вскрикнула, ее глаза широко распахнулись и закрылись, а тело распласталась на холодном камне.