Под прицелом

Нам ничего не рассказывают, но из разговоров во время завтрака становится очевидно, что помимо погибших и раненых есть несколько человек, которые не вернулись. Возможно, их убили и не нашли. Но, вероятнее всего, взяли в плен. Судя по лицам солдат – это даже хуже смерти. И пусть знают они совсем немного и выдать информацию не смогут даже под страшными пытками, но каково это – быть среди чужих, полностью под их властью? Они ведь точно будут пытаться выудить информацию, подготовиться к новому бою.

После завтрака солдаты разбредаются, задерживается лишь Сан Саныч. Смотрит на нас, поникших девчонок, исподлобья, и улыбается:

– Ну, что пожухли? Рано нос вешать. Мы, русские, медленно запрягаем, зато как поедем! Ничего, покажем им ещё все наши достопримечательности. Так запомнят – больше вовек не сунутся. А вы должны дух создавать боевой, поддерживать наших ребят. Пуля труса найдёт, а смелого не возьмёт.

И он поднялся, тяжело направляясь в свою палатку.

«Третья война на счету, – подумала я. – За что это всё человеку?»

Правда, о тех двух я знала лишь из уроков истории. Они были не на нашей территории, российских солдат лишь отправляли на помощь дружественным государствам. Но нашей семьи это всё не коснулось. До сей поры.

Только когда всё необратимо переворачивается с ног на голову, понимаешь, как счастливо ты жил.

День проходит в относительной тишине. К счастью, все живы и тяжёлых больных больше нет. Саша уже ходит и даже улыбается. Наташа вернулась к обеду, сообщив, что всю ночь наблюдала за неприятелем и – вот смелая девчонка! – насчитала в плену семь человек. Двое наших. Из нашего лагеря. Но информация не окончательная, возможно, есть и другие ребята.

– Зачем им пленные, если они ничего не знают? – интересуюсь я, опасаясь услышать жёсткую правду.

– Они смогут выменять их потом на своих солдат. Если договоримся.

– Арвенцы тоже попали в плен?

– Могли попасть в соседние лагеря. Может, командир пошлёт кого-то из нас туда или отправит письмо с запросом, чтобы узнать информацию.

Засыпаю сегодня я легче, но ночью всё равно несколько раз просыпаюсь и мучаюсь от воспоминаний и страшных мыслей: «Что дальше?»

После первой смены – завтрака – нас отправляют за водой. Здесь никто не считается в этом плане с тем, девушка ты или парень, тяжело тебе или нет. Есть слово «надо». И так как почти половина бойцов у нас по тем или иным причинам оказались неспособными выполнять обязанности по обеспечению лагеря к жизнедеятельности, обязанность носить воду для приготовления еды и душа легла на нас. Времени на отдых осталось ещё меньше, но это теперь не пугает: лишь бы не быть одной, не замыкаться в своих мыслях и чувствах.

Нам в провожатые дали Ваню – парнишку примерно нашего возраста, чуть ниже среднего роста, довольно бойкого.

У нас, девчонок, оружия не было, поэтому в случае чрезвычайной ситуации нести ответственность и защищать нас должен был он. Хотя, по правде говоря, об опасности мы не думали. До озера было идти минут семь пешком.

Лес сегодня был тихий, даже ветра не было слышно. Птицы пели – ещё не всех распугала война.

Мы с девчонками шли гуськом вслед за Ваней, у всех были вёдра – огромные, но такие, чтобы под силу было унести. Это уже второй наш заход на сегодня. Пальцы болели ужасно, даже разогнуть их было трудно, но каждая из нас сжимала зубы, набирала полное ведро, не халтуря, и тащила до лагеря по штуке в каждой руке.

Несколько раз на обратном пути мы делали передышку, но ненадолго, потому что до начала второй смены оставалось уже совсем немного, а мы надеялись успеть набрать воды ещё один – третий – раз.

Я набрала воду быстрее девчонок и на пару секунд застыла у воды, любуясь мелкой рябью. Вот бы побыть здесь подольше, набраться спокойствия, подышать свежестью, а ещё лучше – окунуться в воду. Хотя сейчас холодно и купаться в воде ещё нельзя.

– Слышите? – вдруг произносит Вера, резко распрямляясь, и лицо её мгновенно становится застывшей от страха маской.

Мы с Людой и Ваней тоже начинаем прислушиваться, но вокруг тишина.

– Показалось, – пожала плечами Люда и наклонилась, чтобы набрать воды в другое ведро.

И тут слышен звук – словно хрустнула ветка. Вряд ли от ветра. Будто кто-то на неё наступил.

И мне становится так страшно, что будто парализует на месте. Ни рукой не могу шевельнуть, ни ногой. Кто бы это ни был – зверь или человек, хорошего от него не жди.

– Так, девчонки, быстро берём ведра и уходим, – тихо командует Ваня.

Никто не сопротивляется. Даже бойкая Люда примолкла.

Но едва мы делаем несколько шагов вдоль дорожки, случается невероятное. С трёх сторон на нас налетают ребята в маскировке, и даже по мимолётному взгляду можно понять – они не свои. Их четверо, в нашу сторону направлены ружья. Один из них что-то говорит на своём языке, но я не понимаю.

У нас есть два варианта: сдаться или попробовать бежать.

И тут командует Ваня:

– В разные стороны, быстро!

И мы, не сговариваясь, бросаем вёдра и бежим прочь.

Я не вижу остальных, не знаю, куда бегу, только чувствую, как в ушах гремит сердце. Не знаю, было ли мне когда-нибудь страшно настолько.

Но уже через пару секунд всё заканчивается.

Я вижу, что прямо передо мной – арвенец с ружьём наготове. И целится прямо мне в лоб. Даже не понимая, что делаю, я приседаю, чтобы избежать пули. Но он не стреляет, хватает меня под локоть, тащит к дереву и прижимает спиной к стволу. Я зажмуриваю глаза и шепчу лишь два слова: «Господи, помилуй! Господи, спаси!»

А потом слышу выстрел. И к горлу подступает тошнота.

Затем ещё один.

Мамочки!

Мне хочется закричать, но я боюсь даже открыть глаза. Только думаю: «Ну, вот и всё! Вот и всё…»

Глава 5

Арвенец что-то командует.

Я понимаю, что мне, и открываю глаза.

Смотрю на него непонимающе. Он показывает рукой: вставай!

Я повинуюсь.

Что дальше? Не знаю.

К нам подходит ещё один парень. У них очень плотная защита, жёсткие лица, и я не могу понять, сколько им лет? Тридцать? Сорок? Мне сложно сосредоточиться и думать о чём-то. Как получилось, что на моей родной земле меня держат под дулом пистолета чужие люди, а я целиком в их власти? И помочь мне никто не может…

Они говорят о чём-то, иногда поглядывая на меня. Наверное, обсуждают мою дальнейшую участь.

Я робко озираюсь по сторонам и вижу, что ещё двое чужаков стоят в отдалении рядом с телом. Это девчонка. Понять, кто именно, я не могу: формы у нас одинаковые, лицо у неё повёрнуто в другую сторону, а рассмотреть фигуру мешают солдаты.

Горло вновь перехватывает. Убили! Убили…

По щекам начинают катиться слёзы.

В этот момент в плечо утыкается дуло винтовки и начинает подталкивать меня в сторону. Я шагаю в заданном направлении. Двое идут впереди, двое – позади. Девушку бросили. И я надеюсь, что она всё же ранена, а не убита. Хотя внутренний голос подсказывает мне, что так бы они её не оставили – добили бы или тоже взяли с собой.

Думать об этом нет сил, и я просто иду, стараясь думать о лучшем. А лучшее сейчас лишь одно – я всё ещё жива. Но при этом не знаю, что будет дальше.

Мы идём не по тропинке, а какими-то холмами, хотя, судя по всему, арвенцы дорогу отлично знают. Может быть, не однажды ходили сюда и выслеживали наших.

Несколько раз они обращаются ко мне, но скоро до них доходит, что по-арвенски я не знаю ни слова, и дальше они говорят между собой и даже смеются. Мне мерзко всё это слышать, но я молчу, глядя лишь перед собой, чтобы не споткнуться. В голове роятся возможные варианты, что со мной могут сделать и куда ведут – один хлеще другого. Но отогнать эти мысли я не могу.

Не знаю, сколько мы так идём. Сил уже не осталось. Я думаю о том, кто будет кормить теперь наших парней… И подкрепление ещё даже не прибыло.

Наконец я вижу их цель – местный лагерь. Чужой лагерь в маленькой русской деревне. Несколько покосившихся домиков, крепкие широкие палатки, чугунки с дымящейся кашей и сладким запахом. Хорошо устроились, гады!

Меня ведут дальше, вглубь всего этого маскарада, и все смотрят вслед, скалят зубы в насмешке. Больше всего мне хочется плюнуть хоть одному их них в рожу, но я понимаю, что эта попытка будет приравнена к самоубийству – такое мне не простят. А потому опускаю голову, смотрю только под ноги и иду. Стараюсь твердить про себя слова Сан Саныча, что мы им ещё покажем. Он уже две войны прошёл, не может ошибаться.

Наконец один из провожатых открывает передо мной дверь дома, меня сильнее толкают внутрь, и я оказываюсь перед крепким мужиком лет шестидесяти, в погонах – не знаю, как называются эти его «почётные звёзды» на плечах. Они отличаются от наших, громоздкие, рваной формы.

Он ест, поднимает на нас глаза и, спокойно, не прерывая трапезы, указывает пустой ложкой на стул в отдалении. Меня подталкивают туда, и я жду, пока он закончит обед.

Кого-то из девчонок убили, вчера лишили жизни ещё несколько человек, многих ранили, Витьки не стало, а он – человек, который отдаёт на это приказы – спокойно ест, и совесть не мучает. Может, потому, что нет её, этой совести? Не всем даётся.

Я осторожно осматриваюсь по сторонам, скашивая глаза и стараясь не вертеть головой.

В комнате пять человек, не считая меня. Двое провожатых, которые привели меня. Один громила по стойке смирно стоит у двери. Четвёртый работает кем-то вроде ассистента у командира. Это я поняла по тому, что, как только их главный закончил трапезу, тот сразу же взялся убирать его место, а после, получив команду, куда-то отправился чуть не бегом. А один из моих провожатых, получив вопрос, стал рассказывать, как всё прошло.

Ну, это я так думаю, оценивая ситуацию. Я на арвенском знаю лишь несколько слов, которые вряд ли помогут мне выжить: «шубенштат» – что означает «выполнять» (так нам командовала учительница иностранного языка, давая задание), «пур лейон» («доброе утро»), «пур айкон» («добрый вечер») и ещё «ёр лювен то» – потому что признание в любви мы с подругой знали почти на всех языках. Это было своеобразной забавой в детстве – кто выучит больше.

Арвенский я учила несколько месяцев в начальной школе, а потом мама перевела меня в группу с более популярным языком – английским. Так что мои знания были скудными, и я совершенно не могла разобрать, что они говорят, да ещё и так быстро. И если они захотят выпытать из меня информацию (которой я не владею), то вряд ли получится – мы говорим на разных языках. И даже если я в чём-то призналась бы – как понять мою речь?

Я быстро осматриваю комнату, в которой мы находимся. Дом сохранил обстановку прошлого века и дух того времени, когда не было войны. Разве можно было предположить, что его займут чужаки? И куда, интересно, делись жильцы? Хочется верить, что их успели перевезти в безопасное место.

Пространства в комнате немного: низенькие окошки со старыми хлипкими рамами и облупившейся белой краской, прямоугольный стол, несколько стульев, зеркало на одной из стен – главарь чужаков подходит к нему и наклоняется, чтобы видеть себя. Приглаживает волосы, возвращается к столу, присаживается на его поверхность и хитренько так, мерзко на меня смотрит. Я и не стараюсь быть дружелюбной. Смотрю исподлобья, глаза мечут искры. Обидится? Пусть убивает! Но плясать под их дудку не буду!

Тут дверь открывается с небольшим скрипом, и по звуку шагов я понимаю, что входят двое. Первым идём тот – прислужник. Он отдаёт честь главарю и занимает место справа. Следом подходит ещё один в форме – высокий, подтянутый. Это всё, что я вижу, потому что стоит он спиной. Тоже отдаёт честь и слышит что-то в ответ. Поворачивается ко мне и делает несколько неспешных шагов навстречу.

Едва его глаза сталкиваются с моими, на секунду мерещится, что я вижу в них удивление, смешанное с растерянностью. И, кажется, я понимаю, с чем это связано. Не ожидал увидеть девчонку?

Я смотрю на него всё тем же злым взглядом и поражаюсь: даже среди подонков бывают красивые люди. Какая несправедливость! Интересно, кем он был в довоенной жизни? Кем все они были?

Парень замирает в нескольких метрах от меня, смотрит сверху вниз и произносит:

– Вставай.

Он говорит это на таком чистом русском, что я сперва ушам своим не поверила.

Не может быть! Наш? Предатель?

Но потом понимаю, что внешность у него всё-таки не типичная русская. Скорее, он просто знает два языка, и именно он будет выпытывать из меня информацию.

– Вставай! – жёстко повторяет он.

И я повинуюсь.

Ко мне неспеша подходит главарь.

Тот, что командовал мне, отступает.

Главарь невысокий, чуть ниже меня, но подходит почти вплотную и, явно чувствуя своё превосходство, понимая, что я целиком в его власти, усмехается. Глазёнки мерзкие, скользкие. И я даю себе слово: если он попытается тронуть меня хоть пальцем – я жизни не пожалею, но издеваться над своим телом не дам.

Главарь отступает на шаг, и, чуть повернув голову, не отводя от меня глаз, бросает несколько фраз тому парню.

– Завтра ты поведёшь группу к своему лагерю и покажешь место стоянки, – переводит тот.

Я отрицательно качаю головой, сжав губы и не произнося ни слова.

Главарь ухмыляется. Вряд ли он ждал от меня другого ответа.

Он снова бросает несколько слов.

– Значит, мы подождём.

Ещё несколько фраз по-арвенски, и я слышу продолжение:

– У тебя есть два варианта: либо ты умираешь от голода, либо соглашаешься сотрудничать.

Я без страха (и откуда только силы взялись!) смотрю прямо в глаза главарю и бросаю с отвращением:

– Я прямо сейчас могу сделать выбор. И не изменю его.

После короткой паузы, словно раздумывая, парень переводит мои слова.

Главарь смеётся и отвечает.

– Посмотрим, что ты скажешь через несколько дней.

Потом он бросает отрывистое «шонк!», меня грубо хватают за руки с двух сторон выше локтей и ведут к выходу. За домом – сарай. Там и бросают на землю, только снаружи, связывая мне руки и ноги, привязывая, словно собаку, к какому-то колу. Прекрасная жизнь!

Несколько часов я провожу в одиночестве, слыша лишь голоса и чужой язык, но все они – с другой стороны, мне не видно.

Всё, что я имею из возможных развлечений – видеть иногда пролетающих в небе птиц и разглядывать дом напротив. Он ничем особо не примечателен – полуразвалившийся, стёкол кое-где нет, на некоторых окнах ещё сохранились обветшавшие наличники, крыша покрылась мхом. Забора нет, территория вокруг заросла, лишь к накренившемуся и полуразрушенному крыльцу ведёт тропинка. Рядом висит ящик для корреспонденции – слово «почта» уже не разглядеть, краску смыло дождями. Вид у дома унылый, и, я полагаю, внутри он не лучше. Интересно, что у них там? Кто-то живёт? Но сейчас, похоже, внутри никого.

Иногда, примерно раз в полчаса, мимо проходит постовой, патрулируя территорию. Он не смотрит на меня, хотя первые несколько раз, заслышав приближающиеся шаги, я пугаюсь. Потом привыкаю. Даже осмеливаюсь разглядывать его, пока он шагает мимо. Парень совсем молоденький, лет двадцать, но видно, что выполняет свою роль со всей важностью и ответственностью доверенной миссии. Мне почему-то становится грустно: я понимаю, что постовым его поставили лишь потому, что не жалко – если нападут на их лагерь, первым под пули попадёт именно он, но зато успеет предупредить всех остальных. Понимает ли он это? Добровольно ли шёл на фронт или у них брали всех, не спрашивая?

Стало смеркаться. И снова шаги. Я прислушиваюсь и напрягаюсь. Это не часовой – шаг быстрее и чётче. Но долго мучиться в неведении мне не приходится. Я вижу переводчика. Его нетрудно узнать из-за статной фигуры и яркой внешности. Он проходит мимо, заходит в дом напротив и быстро выходит – через пару минут, – кинув на меня короткий взгляд.

Нестерпимо хочется пить, и он мог бы меня понять, но я не стала и заикаться об этом – всё равно ничего хорошего не дождёшься.

К ночи всё смолкло. Лишь постовой продолжает свой дозор. Теперь уже другой, чуть постарше, но с тем же непроницаемым лицом и грузом возложенной миссии, которая так и читается во всём – походке, осанке и взгляде.

Спать невозможно. От неудобной позы болит спина, руки и ноги затекли от тугих завязок, желудок требует пищи.

«И ведь меня вряд ли пойдут спасать, – уныло думаю я. – Не настолько я ценный кадр. Тогда что будут делать? Заморят голодом? Лучше уж разозлить их и пусть убьют».

Всю ночь я пытаюсь пристроиться хоть как-нибудь, чтобы найти более-менее удобную позу и уснуть, но это почти невозможно. Я то пугаюсь каких-нибудь звуков (филин ухнул, опять шаги, голоса, и даже в тишине мне мерещится скрытая угроза), то сильнее чувствую боль во всём теле. Да и ночи в апреле холодные, так что к рассвету зубы стучат от холода, и я, ощущая полнейшую безнадёжность, понимаю, что жить остаётся недолго. Лишь пути смерти разные. От голода? От холода? От пули? От пыток?

Утром мне удаётся ненадолго сомкнуть глаза, но засыпаю я, кажется, ненадолго, и теперь ко всему прочему добавилась головная боль от бессонницы. Сил почти нет. Долго я вряд ли протяну, и эта мысль меня даже радует.

Я снова слышу шаги и поворачиваю голову к источнику звука.

Переводчик.

Смотрит на меня безо всякого выражения и, подойдя ближе, начинает развязывать путы.

Я молчу и наблюдаю. Думаю: «Врезать ему, что ли, и попробовать бежать?»

Но куда я денусь отсюда?

Зато тогда меня точно сразу убьют.

Но нет, эту мысль отметаю. Умереть я всегда успею. Надо ещё побороться.

Закончив с верёвками, он командует:

– Вставай!

Я подчиняюсь. На меня нападает такая апатия, что я, как послушный робот, иду впереди, подчиняясь командам. И понимаю, что ведут меня вновь в дом главаря.

Сегодня там лишь постовой у входа, сам вожак, его помощник и мы с переводчиком. Судя по всему, арвенский командир в отличном расположении духа. При виде меня он улыбается, и я понимаю, что для меня это вряд ли сулит что-то хорошее.

Он без фуражки, и я невольно подмечаю, что он уже лысоват, да и вообще, мерзок немножко. Это даже если не учитывать того, что я ненавижу его априори – потому что он враг и мучитель.

Меня сажают на стул. Главарь опять присаживается на крышку стола напротив и внимательно изучает моё лицо.

Затем что-то коротко спрашивает, и я слышу:

– Как спалось?

Это звучит как издёвка. Это все понимают. И я молчу.

– Скажи, что ты делала в своём лагере? – слышу опять перевод и, недолго подумав, решаю сказать:

– Готовила.

Брови главаря взлетают вверх. То ли потому, что я всё же заговорила, то ли от неожиданного ответа. Ну да, не разведку поймали, что ж делать?!

– И какое блюдо ты умеешь готовить лучше всего?

Я усмехаюсь и, глядя прямо в глаза подонку, произношу:

– Яд.

Переводчик молчит.

Главарь смотрит на него, ожидая ответа. Наконец тот произносит короткое слово на арвенском и, судя по выражению лиц обоих, я понимаю, что врать он не стал и перевёл точно.

Спустя пару мгновений, полных зловещей тишины, в комнате раздаётся оглушительный смех. Это главарь развеселился. Рада, что ему моё чувство юмора пришлось по вкусу, но теперь-то он знает, что эксплуатировать меня в качестве повара лучше не стоит – не ровен час, отравлю всё арвенскую армию.

Он подходит ко мне и хватает мой подбородок рукой. Пытаюсь уклониться, но он держит крепко. Что-то говорит, но переводчик заткнулся. Наверное, мне действительно этого лучше не знать.

А потом отпускает меня и достаёт из кармана брюк… нож.

Я судорожно сглатываю. А главарь машет рукой своему помощнику и, когда тот подходит, вручает оружие и что-то командует, показывая на мои ноги.

Кажется, в этот момент я забываю про то, как дышать. Хочется кричать, но я молчу. Наблюдаю за тем, что происходит, и не могу поверить, что это со мной. Не могу до тех пор, пока не чувствую боли.

Меня толкают на стул, чтобы я снова села. Острие ножа касается ткани у икры ноги и ползёт вниз, сдирая кожу. Я понимаю где-то в глубине сознания, что протыкает он не сильно, не до кости, но боль такая, что я начинаю кричать, и слёзы брызжут из глаз.

Главарь усмехается, а потом поднимает руку и говорит что-то, останавливая пытку.

Ткань на ноге уже пропиталась кровью. Я не кричу, но постанываю, изо всех сил впиваясь ногтями в жёсткое сиденье стула и закусывая губы.

Не знаю, сам ли помощник главаря меня пощадил или ему приказали лишь припугнуть – я понимаю: могло быть хуже. Но это не спасает. Мне ОЧЕНЬ больно.

Главарь что-то бросает мне в грубой форме и кивает парню, мол, переводи.

– Завтра вернёмся к беседе, – слышу я.

А потом он отдаёт честь и выводит меня. Однако, едва я пытаюсь встать на раненую ногу, всё тело пронзает жгучая боль. Я снова кричу и едва не падаю. Парень буквально тащит меня на себе, а я едва за ним успеваю.

К счастью, до того места за сараем, где я провела ночь, не больше тридцати шагов, но и они даются с диким мучением! Я стараюсь сдержать стоны, но это почти невозможно. Для меня – человека, который никогда не подвергался никаким пыткам и ни разу в жизни ничего не ломал – эта боль кажется предвестником скорой смерти.

После того как я снова надёжно привязана, он не уходит, садится рядом, но на расстоянии. Достаёт из внутреннего кармана куртки книжку в мягком переплёте и начинает читать.

Первые полчаса или, может, минут сорок, провожу в агонии. Верчусь с боку на бок, не находя себе места, пытаюсь зажать рану руками, чтобы остановить поток крови, плачу. Всё это время арвенец ведёт себя так, словно вокруг ничего и не происходит. Дважды мимо проходит безучастный постовой – опять молодой парень, но уже не тот, что вчера. Сколько их тут человек? Явно больше, чем наших.

Постепенно боль притупляется, кровь уже не идёт, и я рискую осторожно задрать штанину и осмотреть свою рану. Вижу, что парень рядом косится на меня, но при этом не произносит ни слова.

Нога перепачкана, но рана и впрямь не глубокая. Кровь застыла коркой, и я подкатываю штанину и выпрямляю ногу, вытягивая её вперёд в не очень удобной и неестественной позе – так, чтобы рана была сверху и подсыхала.

На какое-то время из-за боли и переживаний я даже забываю о том, что уже почти сутки не ела. Но когда становится легче, желудок напоминает о себе вновь.

Слышится звук вроде гонга, и переводчик уходит. Похоже, сегодня у них на завтрак шашлык. Неплохо живут. Запах стоит настолько умопомрачительный, что от голода и без того раздражённый желудок сводит ещё сильнее.

Примерно через пятнадцать минут парень возвращается. Я за это время успеваю подумать о том, что, к счастью, успела написать письмо маме. Какое-то время она будет спокойна, что с дочерью всё хорошо. А потом…

Переводчик возвращается, садится на своё место и вновь достаёт книгу. Я сижу к нему полубоком и прекрасно могу его видеть. У него зелёные глаза, перебегают со строчки на строчку. Я не очень часто разглядываю цвет чужих глаз, но эти выделяются невероятным оттенком бирюзы. Наверняка в прежней жизни именно эта его особенность была одной из отличительных черт, привлекающих женский пол. Восхитительный каприз природы. Я ни у кого не встречала таких.

Спустя время он снимает головной убор, и я вижу тёмно-русые волосы. Они слегка взлохмачены. Высокий лоб, прямой нос, ярко очерченные скулы. Высокий рост, но при этом парень хорошо сложен и не выглядит длинным и несуразным. А ещё у него изящные пальцы. Я называю такие «аристократичными» – длинные, ровные и красивые, как у пианиста.

Мне не хочется этого признавать, но он очень красив.

Интересно, кем был в прежней обычной жизни? И кого там оставил? Родителей? Девушку? Женским вниманием он явно был не обделён.

Я почти усмехаюсь от горького осознания, что думаю не о том. Какая мне разница? Может быть, именно эти руки меня и убьют.

Наверное, если бы я сидела дома и смотрела кино с таким сюжетом, подумала бы, что умирать от пули красивого парня даже приятно. Но это моя жизнь, а не кино. И умирать не хочется ни при каких условиях и обстоятельствах.

Хотя, возможно, из всех вариантов смерти это красивая финальная точка.

Вот до чего докатился современный мир: раньше симпатичные рыцари спасали девушек от драконов, теперь – лишают жизни по требованию драконов.

То ли от скуки, то ли забыв о страхе, я решаюсь спросить:

– Меня убьют?

Нет ответа. Он даже глаз не отрывает от книги, но я внимательно слежу за ним и вижу, что читать он перестал – глаза уже не бегают от строчки к строчке, а замерли на одном месте.

– Когда? – спрашиваю снова, хотя надежды получить ответ уже нет.

Вероятно, он просто выполняет приказ. И сейчас этот приказ – охранять.

От кого? Если ночью я не сбежала, то уж теперь, с больной ногой – тем более.

Я больше не говорю ни слова, и парень вновь погружается в чтение.