Под прицелом

Мы помолчали. Говорить было трудно.

Тут-то и появилась Людмила. Она успела помыться, волосы были влажными, с них капала вода. Заметив нас, обронила:

– Опять собрание?

Никто не ответил. Только Вера спросила:

– Сейчас тепло, жить хоть можно. А когда снег будет, как мы? Замёрзнем же в этом лагере.

– Когда снег, нас уже не будет, – мрачно ответила Люда.

Я хотела спросить: «А где мы будем?», но вдруг спохватилась. Она ведь не сказала: «Нас здесь не будет». Она просто сказала: «Нас не будет». Уже. Вообще.

Разве это возможно? Разве думает кто-то об этом, едва тебе стукнуло восемнадцать или двадцать два года? Почему же мы тогда так рассуждаем? Кто вправе лишать нас счастливого будущего?

За спиной раздаются шаги, и через пару секунд – резкий голос Людмилы:

– Встаём! Три минуты – и смена.

Воспоминания тотчас растворяются.

За час я так и не смогла сомкнуть глаз и отдохнуть хоть немного. Всё тело ломит, голова кружится, да ещё и готовить нужно – снова на двадцать семь человек. Сколько ещё так? Я же не выдержу!

Но выбора нет. Проверять, что с нами будет за непослушание, не хочется. Поэтому я и Вера покорно встаём и, обменявшись сочувствующими взглядами, заступаем на вахту бесконечной готовки.

Глава 2

Когда работа окончена, ещё лишь начинает темнеть, но мне уже безумно хочется спать. Полноценным сном назвать беспокойное ворочание с боку на бок сложно, но так время бежит быстрее и, хочется верить, приближает нас к счастливому дню прежней свободной жизни – когда не надо дёргаться от каждого шума, можно быть рядом с близкими, читать книги, встречаться с друзьями, ходить в кино…

Мы с Верой, едва убрав остатки еды, падаем без сил на кровати. Люда уходит к Сан Санычу, он обучает её мастерству военного дела тщательнее. У Люды всегда много вопросов. Она не оставляет идеи отправиться в бой, а я не могу понять: зачем ей это? Но мы не спрашиваем. Не из вежливости даже, а потому, что знаем – вряд ли ответит.

Сегодня сон накрывает быстрее, и я просыпаюсь всего один раз за ночь.

А утром всё сначала: готовим, потом носим ребятам.

Они смастерили длинный стол и крышу над ним, и в этой импровизированной столовой рядом с нашей сторожкой теперь размещаются в строго отведённое по расписанию время. Поесть – десять минут, а готовить всё это и убирать потом – несколько часов на каждый «подход».

Я несу очередную порцию и слышу как молодой парень, не старше меня, с досадой вздыхает:

– Когда уже в бой? Сидим тут как сычи. Кашу вон, только зря переводим.

Сан Саныч сидит напротив. Взглянул на него из-под густых бровей и спокойно отвечает:

– Успеешь ещё, навоюешься.

Через пять минут все звенят ложками, почти не переговариваясь. Мы с девчонками приступаем к еде позже всех – когда солдаты уходят, и посуда вся перемыта. Я настолько устаю к этому времени, что почти не чувствую вкуса еды – просто заталкиваю её в себя, чтобы не умереть с голоду. А может, это не от усталости, а от нервов?

Люда вновь собирается к Сан Санычу, и я прошусь с ней. Вера не отстаёт. Не потому, что нам очень хочется знать о том, как устроено оружие и как правильно целиться, а чтобы не быть одним и не сойти с ума от горьких мыслей – приходится всё время чем-то себя занимать.

Сначала мы с Верой сидим тихо, наблюдаем, прислушиваемся. Люда сегодня тоже лишь наблюдатель, основной упор на бойцов. Кто знает, когда грянет команда собираться? Все должны быть готовы.

Сан Саныч проводит инструктаж. Это похоже на уроки ОБЖ – нам тоже что-то тогда объясняли про то, как устроено оружие и даже как разминировать бомбу и какие бывают снаряды. Но разве мы думали, что нам пригодится?

Мне то скучно, то страшно на это смотреть. Жаль, что нет книг. Читать я всегда любила, сейчас бы смогла себя занять.

До новой смены остаётся меньше часа, когда ребята наконец уходят на перерыв, и остаёмся лишь мы, девчонки.

Сан Саныч относится к нам с уважением. Говорит, что мы «партизанки». Вот и сегодня:

– Ну что, партизанки? Как жизнь молодая?

– Сан Саныч, покажи мне ещё что-нибудь, – просит Люда в ответ.

– Эх, Людмила, – вздыхает тот, но всё же берёт в руки оружие. – Не женское это дело.

– А что женское? Слёзы лить? Жрать готовить? Велика наука!

– Велика. Ты даже не представляешь, насколько. Еда, особенно если она с любовью приготовлена, даёт бойцам силы. Вы, девчонки, невидимый фронт. Наш тыл. Как фундамент – он почти и не виден, но без него ничего невозможно.

Урок длится минут пятнадцать. Потом забегает парнишка и говорит, что начальник требует еды. Командир лагеря ест отдельно, по желанию, и у нас с девчонками уговор – обслуживаем его по очереди, носим в его кабинет.

Сегодня очередь Люды, и она с неохотой уходит. Мы остаёмся втроём.

– Сан Саныч, а зачем ей всё это надо? – спрашивает Вера то, что у меня и самой на языке вертится.

Тот горько усмехнулся, помолчал немного, с любовью провел рукой по оружию, отставил его в сторону и лишь тогда сообщил очень кратко, но весьма доходчиво. Оказалось, её семью при бомбёжке убили в первый же день войны. Люда спаслась лишь потому, что ночевала в ту ночь у подруги. А теперь рвалась на передовую – отомстить.

– И зачем эти войны? – потирая виски, вздыхает Вера. – Ведь как хорошо мы жили!

Сан Саныч усмехается и смотрит на нас чуть снисходительно:

– Когда всё хорошо, может стать скучно. Вот ты ценила то, что имеешь? Возможность учиться, гулять, общаться с родными? То-то же! А сейчас? Всё бы отдала за эту «скучную» жизнь.

– Но это ведь кончится скоро, правда?

Я молчу. Чувствую, как подступают слёзы, и изо всех сил стараюсь сдержать их.

– Кончится, – соглашается Сан Саныч, покачивая головой. – Всё рано или поздно кончается. Главное, не унывать. А то помрём раньше времени. А оно нам надо?

На этом наш разговор прерывается. Заходят пара ребят. Среди них и молоденький парень, который страстно мечтает о настоящем сражении. Кажется, его зовут Саша. И вряд ли он понимает, что такое настоящая война.

Кажется, мы все ещё этого не понимаем. Осознаём лишь одно: случилось что-то непоправимое.

Мы с Верой уходим, чтобы не мешать. Полчаса проводим в сторожке, сидя каждая на своей кровати и разговаривая о той, прошлой жизни. Когда говоришь о ней, кажется, что это всё скоро вернётся. Ты просто спишь или временно выдернут из своих будней, но ничего страшного не происходит, просто временные трудности.

Вокруг тихо. Те две недели, что мы здесь, ни одна пуля не просвистела в округе. Только самолёты порой гудят.

А где-то идут ожесточённые бои. Но у нас пока тихо. Только разведчики не всегда возвращаются…

Потом мы снова готовим, убираем. При этом моросит дождь, так что носить еду приходится осторожно, чтобы не растянуться на скользкой земле вместе с супом.

К вечеру приходят наконец списки мобилизованных, и я с трудом по алфавитному порядку нахожу свою маму, выписываю адрес и больше часа провожу над письмом. Что сказать? С чего начать? Как ободрить её и самой не оставить слёз на бумаге?

«Здравствуй, мамочка!

Сегодня наконец-то узнала твой адрес и сразу села писать. Ты даже не представляешь, как мне хочется тебя обнять, поцеловать, прижаться хоть на минутку!

У нас всё спокойно. Меня и ещё двух девчонок назначили ответственными по кухне. А в лагере, между прочим, двадцать семь человек! Так что скучать, сама понимаешь, некогда. Готовлю я средне, но ребята не жалуются. С девчонками тоже нашли общий язык. Живём в доме, так что есть и крыша над головой, и своя кровать – грех жаловаться.

Расскажи о себе. Где живёшь, с кем общаешься, как себя чувствуешь?

Очень хочется верить, что у тебя всё хорошо!

А ещё верю, что всё это скоро закончится, и мы снова вернёмся домой.

Целую тебя крепко-крепко и очень люблю.

Катя».

Я запечатываю письмо и оставляю в специальной коробке. Завтра её заберут. Мне так хочется, чтобы мама скорее получила от меня весточку и улыбнулась. Не представляю даже, как она волнуется сейчас, не зная, где я и что со мной.

Телефоны у нас отобрали сразу же, ещё в пункте сбора. Говорят, по ним легко можно вычислить всё – и месторасположение, и уж тем более подслушать разговор и прочитать переписку.

Очень хочется нормально помыться, но в ближайшее время такая возможность вряд ли появится, поэтому, пока ещё есть время, я беру за компанию Веру (Люда спит, её не тревожим), и мы отправляемся в самодельный душ – очень тесная кабинка в отдалении от лагеря, воду в вёдрах надо брать снаружи, поэтому мы помогаем друг другу. Потом нужно принести воды для тех, кто будет мыться после нас. Дело это муторное и занимает всегда не менее часа. Ребята справляются быстрее, но ведь у них и волосы раз в пять короче.

К третьей смене – ужину – я обычно без сил. Вот и сегодня режу картошку и чувствую, как дрожат руки, и комната вокруг чуть покачивается. Но давать слабину нельзя. Девчонки вдвоём не справятся, да и я – что за боец? Надо стараться!

И я стараюсь. Режу, режу, режу – и, кажется, никогда после этого уже не смогу есть картошку. Терпеть её не могу!

Потом мы носим еду на стол. И когда я возвращаюсь в сторожку за новой порцией, чувствую, что небо как гигантская карусель начинает вращаться. Тело обмякает, а затем я погружаюсь в непроглядную тьму. Потом – приглушённые голоса и нестерпимая боль в висках – вот что я помню. И тошнота – не сильная, но изнуряющая.

Сознание возвращается постепенно. Сначала мир наполнился голосами, шуршаниями, скрипами. Потом пришла память. Потом боль в висках. Мне почему-то казалось, что, если открою глаза – боль усилится. И вдруг ощущаю, что руку кто-то поглаживает и говорит:

– Катя!

А потом запах какой-то…

Я открываю глаза и вижу, как от моего носа убирают вату. Нашатырь. Точно. Когда-то в школе я уже падала в обморок, и тогда меня приводили в чувство точно таким же образом.

Передо мной на корточках сидит врач, а рядом – человек десять солдат. И все смотрят.

Да уж, хлеба и зрелищ у нас давно не было.

Мимо к столу проходит Людмила, и я провожаю её взглядом. На обратном пути через десять секунд она перехватывает мой взгляд и недобро так фыркает:

– Молодец. Хорошая тактика.

Но я отнюдь не собиралась отлынивать от работы! Наоборот, держалась из последних сил.

К нам подбегает Вера. В руках аптечка – большой такой ящик с таблетками.

– Эта? – спрашивает у врача.

Тот кивает и ловко вытаскивает из волшебного чемоданчика нужное средство. Даёт мне воду и маленький круглый шарик.

– Что это?

– Глюкоза. Пей давай, тебе полезно. И на сегодня больше никаких нагрузок. Это от стресса. Бывает. Ничего страшного.

Вера провожает меня до кровати, и я наконец обретаю покой. Напоследок шепчу:

– Прости, пожалуйста.

Она удивлённо вскидывает брови:

– За что?

– Мы посуду ещё не помыли.

Вера качает головой, словно я говорю какие-то глупости, и машет рукой:

– Не переживай. Справимся. А ты давай, спи. Через пять минут приду и проверю.

Но едва она скрывается за дверью, меня накрывает.

Теперь, когда никто не видит и не надо казаться спокойной и ко всему безучастной, ничуть не напуганной, я остаюсь совсем одна, и слёзы отчаяния текут из глаз.

Мне, словно в детстве, хочется обнять маму. Но она сейчас далеко.

Хочется под тёплый плед, который остался дома. Укрыться бы с головой от проблем и согреться.

А как бы мне хотелось чего-нибудь сладкого! Я раньше жить не могла без конфет! Но из сладостей теперь – только шарик глюкозы, и то когда падаешь в обморок.

Я закрываю глаза и приказываю себе считать овец. Где-то после трёхсотой слышу шаги – вернулись девчонки. Скоро всё смолкло. Я начинаю сбиваться со счёта и не замечаю, как падаю в пропасть беспокойного сна.

Ещё один день окончен. А сколько таких впереди?

Глава 3

Затишье не может быть вечным. И однообразной жизни в лагере тоже пришёл конец. Причём, конечно же, совершенно неожиданно.

Утром всё было как обычно – подъём, умывание, завтрак на всех, потом перерыв. Ребята отправились на занятия, Люда занялась стиркой, Вера писала письмо маме, я вспоминала стихи из школьной программы – глупость, конечно, но это отлично отвлекало. Других приятных занятий у меня не было, а допускать, чтобы мысли резвились во всю и портили мне настроение было нельзя.

И вот, сижу я на кровати, наблюдаю за Верой, никак не могу вспомнить строчку из письма Татьяны Евгению Онегину и борюсь с собой: спросить у Веры (вдруг она помнит?) или не отвлекать?

И вдруг… Сначала мне кажется, что я ослышалась. Тишина. Вроде бы ничего странно.

И тут – снова. Доносящийся откуда-то издалека звук.

Это выстрелы.

Мы с Верой переглядываемся, и у неё в глазах я вижу отражение своего чувства – страх и беспомощность, вот что внутри.

Я не понимаю, где именно стреляют – близко или далеко, но моё сердце бьётся как сумасшедшее. Мне хочется заткнуть уши, чтобы ничего не слышать. Пусть прекратится!

Но звук нарастает. Потом всё затихает.

Вера выбегает на улицу первой. Я стараюсь не отставать.

Там уже полно народу – все, кто в лагере, оказались у импровизированной столовой с длинным столом под навесом. Я слышу, как кто-то произносит:

– Там же наши… Разведка.

И вспоминаю про Сашу и Наташу, которые вместе с ребятами ушли рано утром. Неужели по нашим бьют?

Кровь леденеет в жилах.

Я непроизвольно прижала руку к губам и с полнейшим ужасом, ожидая указаний, уставилась на командира.

И, надо сказать, не я одна.

Он раздумывал лишь пару мгновений. А затем назвал несколько человек и забрал с собой в кабинет.

Выстрелы стихли. Возможно, под обстрел попали не наши ребята, а из соседнего лагеря. Но ведь они тоже русские, тоже наши.

Стрелять свои не могли – не было такой команды. Разве что в крайнем случае.

Через пятнадцать минут из сторожки командира выходят всё те же лица. Несколько человек отправляют оценить ситуацию, остальным дают команду быть готовыми к бою в любой момент. Обстановка становится до ужаса напряжённой. Нам уже пора готовить обед, но ни я, ни Вера не можем пошевелиться.

Я перевожу взгляд с одного бойца на другого, пытаясь отыскать Людмилу. Она стоит вдалеке, у самого входа в нашу сторожку, всё с тем же отстранённым и жестковатым выражением лица, с которым говорила тогда о том, что её дело – воевать, а не готовить. Неужели и впрямь не боится? И могла бы пойти убивать?

Я даже в страшном сне не могла бы представить себе такое.

А если всё же придётся решится?

Однако додумать не успеваю. Командир останавливается на середине пути в свой кабинет, поворачивается к нам и жёстко роняет:

– А вы что стоите? Выполняйте обязанности!

Это немного приводит нас в чувство. Пусть и с тяжёлым сердцем, с пугающей неопределённостью, мы всё же идём готовить. Обед никто не отменял. Однако в этот раз за столом собирается куда меньше народу, и сопровождает трапезу напряжённое молчание. Эту тяжесть ощущаешь в воздухе. Все словно ждут, притаившись. Ждут новостей, новых выстрелов, приказа действовать.

Мы с девчонками успеваем убрать со стола и наскоро перекусить, когда за окном, на улице, вновь начинается какое-то движение. Тут же выбегаем наружу и видим: на носилках несут раненых.

– Господи! – только и выдыхает Вера за нас троих.

У меня в этот миг отнимаются ноги и чувство речи. Я не могу пошевелится. Даже вдохнуть не могу. Мне страшно. Страшно увидеть, что там наши девчонки – разведчицы, с которыми мы делим одну крышу над головой.

Это делает Люда – стремительно шагает вперёд, в тот дом, который оборудовали под медицинский пункт. Раненых размещают рядом. Слышится стон… Живые…

Носилок двое. А сколько ушло? Если считать тех, что отправили перед обедом – не меньше пяти человек.

Одного из ребят, которых отправили недавно, я вижу живым и здоровым. Он докладывает что-то командиру с сосредоточенным выражением лица.

Знаю, что нас, девчонок, вряд ли посвятят в курс дела, поэтому остаётся дожидаться Людмилы. Она пробивная – узнает, расскажет.

Люда возвращается через несколько минут.

– Там Саша. Ранена в плечо, но не сильно. Угрозы жизни нет. Главное, чтобы зараза не попала, – чётко и по делу сообщает она.

– А Наташа? – с испугом лопочет Вера.

– С Наташей, сказали, всё хорошо. Осталась на задании. Нарвались на арвенцев лоб в лоб, те открыли огонь. Все живы. Но, кажется, ночью готовится сражение.

Я закусила губу и прижала ладони к груди.

Это что же, наших мальчиков отправят на бой? Сегодня ночью?

Ни о каком сне и отдыхе речи нет. Мы подходим к Саше, стараемся заболтать её, пока врач делает перевязку и колет обезболивающее. Потом помогаем добраться до кровати и болтаем между собой до тех пор, пока девушка не забывается сном.

Я чувствую, как слёзы подступают к глазам, но изо всех сил втыкаю ногти в подушечки пальцев, чтобы почувствовать боль и отвлечься. Не сразу, но всё же удаётся.

Ужин проходит в каком-то сомнамбулическом состоянии. Я с ужасом жду ночи.

Хочу улучить момент и спросить у Сан Саныча, что нас ждёт – может, он знает, – но не получается. Его то не видно, то он говорит с кем-то ещё. Но судя по тяжёлой обстановке в лагере, что-то действительно намечается.

С приходом темноты ребят действительно отправляют в бой. Это замечает Вера, услышав шум за окном. Приподняв занавеску, она тихо шепчет:

– Ребят отправляют.

Я подбегаю поближе. Видно плохо, но всё же понятно, что сборы не просто так, для тренировки. Парни с маскировкой, оружием. Кто-то перешнуровывает ботинки, присев на корточки, кто-то осматривает оружие. Вижу Сан Саныча, которого окружили несколько человек, что-то спрашивают. Потом появляется командир, говорит несколько фраз, ребята приставляют к козырькам руки и, выстроившись в неровный ряд по два человека, уходят. Кажется, отправили человек пятнадцать – большую часть бойцов.

Несмотря на то, что я остаюсь в относительной безопасности, мне очень страшно. Я не знаю, как уснуть, зная, что сейчас наши мальчишки совсем близко к врагу и, может быть, кто-то из них не вернётся.

Нет! Нет! Даже думать об этом не буду!

Ещё около часа мы с девчонками проводим при тусклом свете в пронзительной тишине, лишь иногда роняя несколько фраз или наведываясь к Саше, которая то просыпается, то засыпает.

– Где же Наташа? – несколько раз спрашивает Вера, но ответа ни у кого нет.

Однажды Наташа уже не приходила. Но тогда она была с Сашей – они то спали, то дежурили по очереди, а теперь… Может, с кем-то в паре из мальчишек-разведчиков? Думать об ином – страшно и тяжело.

Время тянется жутко медленно. Но вокруг тишина, и постепенно я чувствую, как тяжелеют веки. Люда к тому времени уже легла спать, словно ничего и не случилось. Наградил же Господь крепкой психикой!

Вера тоже постепенно перемещается в состояние полулёжа, потом ложится и, наконец, я вижу, что она уже дремлет. Сил сражаться с усталостью дня больше нет, и я, скинув обувь, следую её примеру, наведавшись ещё раз в соседнюю комнату к Саше.

Ночью меня будит звук. Просыпаюсь я практически одновременно с Верой, и мы, не сговариваясь, подбегаем к окну. Через мгновение к нам примыкает и Люда. Тускло видны вспышки разрывов. Они напоминают зарницы.

– Началось, – произносит Людмила.

И мои лёгкие сдавливает невырвавшийся наружу крик отчаяния.

Нельзя поддаваться панике.

Но, кажется, в этот момент война становится для меня ощутимой.

Я не встречала её так близко: бомбёжка обошла наш город стороной, в лагере было тихо, лишь обстановка «военная» – больше похоже на сборы. Я и арвенца-то никогда в жизни не видела! Так только, «языка» – да и то издалека.

А теперь – выстрелы. И знакомые мне ребята, с которыми мы жили здесь почти две недели – там, под угрозой.

Я сжимаю руку и сама не замечаю, как начинаю шептать слова молитвы. Люда смотрит скептически и возвращается на кровать.

– Лучше нам сейчас попытаться уснуть, – говорит она, хотя я не представляю, реально ли это. – Завтра три смены никто не отменял. И, возможно, наша помощь понадобиться раненым.

Я не понимаю, как она может говорить об этом с таким спокойствием.

Наташа не вернулась. Ещё около пятнадцати человек отправили в бой. Нас самих уже завтра может не быть! А она предлагает выспаться.

Мы с Верой ложимся, но уснуть не удаётся. Я то проваливаюсь в дрёму, то вновь просыпаюсь, прислушиваюсь – тихо. Потом, кажется, снова какой-то гул.

Вера тоже вертится. Я слышу, как постанывает в соседней комнате Саша и хочу подойти к ней, но меня опережает Людмила.

А потом начинается утро.

Вернее, фактическое бодрствование, потому что рассвет чуть забрезжил, когда шум со стороны улицы нарастает, и, подбежав к окну, я вижу, что вновь несут носилки, идут ребята, и выбегаю на улицу к ним.

Мне страшно. Картина потрясает сознание. Вся медицинская часть обставлена носилками с ранеными. Но потом я слышу:

– Мы не могли их бросить. Надо похоронить по-человечески, табличку сделать, – и понимаю, что это не раненые. Среди них и погибшие.

Мне становится физически дурно, и я сажусь на траву прежде, чем подкашиваются ноги.

«Дыши, дыши глубже», – приказываю себе.

– Катя? – моего плеча касается рука.

Я поднимаю глаза и вижу Веру.

– Всё в порядке, – говорю я самую неуместную сейчас фразу.

– Наташа вернулась, – заявляет она. – Живая.

Я выдыхаю. Хотя бы это. Живая.

Подойти и посмотреть на погибших просто нет сил. Через пять или десять минут я слышу, как командиру докладывают:

– Четыре бойца погибли, шесть раненых.

Тот нецензурно ругается.

– Распорядиться о подкреплении, – слышу приказ.

– Надо похоронить, – робко вставляет чей-то голос.

– Да, надо, – совсем другим, немного потерянным голосом соглашается командир и уходит.

Настроение царит мрачное.

Следующий час уходит на процедуру погребения. Я всё же нахожу в себе силы встать и посмотреть, кто погиб. Нужно проститься. И вижу парня – молодого, не старше нас, который не далее, чем вчера, рвался в бой. Вот и всё. Кончилась его война.

Двое других чуть постарше. Лицо одного изуродовано, так что я лишь по рассказам понимаю, кто это. Четвёртому лет сорок – но разве это возраст, чтоб умирать?

Какое-то время слышится лишь шёпот ветра и звук земли, бьющейся о лопату. Я не могу это выдержать и ухожу в сторожку. В комнату к Саше приносят самого тяжёлого раненого. Это Витя – весёлый и беспечный балагур-весельчак – таким мы его все узнали. Он умел разрядить обстановку, внести ярких красок в наше напряжённое ожидание чего-то страшного. Я слушала его иногда и представляла, каким он был раньше, в нормальной жизни. Всегда желанный гость в любом дружеском застолье, покоритель женских сердец и острослов. Но сейчас он имел вид столь жалкий и растерянный, что сердце невольно сжалось от боли. Война никого не щадит. И пуля летит без разбору – в парней и девчонок, молодых и поживших, оптимистов и ворчунов.

Витя явно старался сдержаться, не пугать окруживших его любопытных девчонок, но, заметив врача, не смог скрыть – в его глазах светился вопрос и надежда.

– Доктор… – только и сказал он.

– Тихо-тихо, – ответил врач и начал свои процедуры, оставив лишь Люду как ассистентку.

Мы с Верой вышли, занялись готовкой. Ни одна из нас не обронила ни слова.

Когда наливали чай, я снова чуть не заплакала. У молодого паренька, которого сегодня не стало, была своя кружка – смешная такая, с Микки Маусом. Он торжественно вручил нам её в первый день и сказал, что пить будет только из этой – захватил с собой, и она будет напоминать ему о доме. Только вчера он пил из неё свой чай. А сегодня – так странно – кружка с Микки Маусом есть, а его нет… Я не знала, что с ней делать. Отставила в сторону.

Вера это заметила, и в её глазах тоже застыли слёзы.

Мы ничего не сказали друг другу.

Завтрак прошёл в молчании. Солдат за столом было гораздо меньше, и добавки сегодня никто не просил. Все молчали. Все усердно пытались делать вид, что ничего не случилось. Знают, что завтра и их могут так же, но вида не подают. Это называется владеть собой.

В обед обстановка не лучше. Несколько раз в нашу сторожку заходит врач, но мы с Верой так и не решаемся спросить, как Витя и стало ли ему лучше. А Люда молчит. Вышла из комнаты, помогла нам с готовкой и сразу к Сан Санычу.

А вечером Вити не стало. И его место в комнате занял другой раненый.

Глава 4

Утром я разлепляю глаза от того, что кто-то трясёт меня за плечо.

Открываю глаза – это Вера. С мрачным лицом, ни тени улыбки, хотя обычно она жизнерадостная – насколько это возможно в такой обстановке, конечно. Но вчерашний день всех подкосил.