Под прицелом

Под прицелом

Ирина Мельникова

Все события и герои вымышлены.

© Ирина Мельникова, 2020

ISBN 978-5-0051-2593-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

Птицы поют. Звонко, на разные голоса.

Я лежу на прохладной земле, покрытой травой, на спине, раскинув в стороны руки, закрыв глаза и живя в этот миг лишь ощущениями.

Ветер то набегает, то утихает, треплет волосы по лицу.

Солнце такое яркое, что я чувствую его свет даже сквозь сомкнутые веки.

Деревья шумят едва ощутимо. Листья только начали прорезаться.

Весна… Скоро май.

Мне немного прохладно, но вставать не хочется. Ещё пару минут… Совсем чуть-чуть…

Вдруг сквозь звуки природы отчётливо прорезается один, чужеродный, и я моментально понимаю, что это. Самолёт. Бомбардировщик.

Моментально открываю глаза, подскакиваю, оглядываясь и пытаясь понять, откуда идёт звук. Так и не определив место, разворачиваюсь и бегу к своим.

А если нас сейчас расстреляют? Если лагерь – их цель? Тогда нужно затаиться где-нибудь в стороне.

Но я бегу к нашим. Пусть лучше убьют вместе со всеми – одной мне не выжить. Гораздо лучше моментальная смерть, чем от голода или страха.

Когда я достигаю лагеря, становится ясно, что бомбардировщик обошёл нас стороной. Сердце колотится как сумасшедшее, однако вокруг всё спокойно. На виду лишь постовые и Сан Саныч, который прошёл две войны и теперь обучает солдат здесь, на месте. Ему лет семьдесят, может, больше. И называть себя так – Сан Саныч – он нам, девчонкам, сам разрешил. Ребята зовут по-разному. Иногда по полной форме: Александр Александрович. Но это тяжело, длинно, путанно. Всем проще «Сан Саныч».

– Что, испугала тебя птичка? – заметив мой переполошенный вид, заявляет он. – Ничего, это дозорные. Местность осматривают, точки отмечают на карте.

– А когда отметят, что будет? – спрашиваю с тревогой, всё ещё вглядываясь в почти безоблачное небо.

– А там от приказов начальства зависит. Могут бомбить, но, скорее, поведут войну тихо. Их цель – столица. Завоюют её – вся страна покорится. Там штаб, там начальство. А мы так, мелкие пешки. Убивать будут, только если подвернёмся.

Сан Саныч по-отечески похлопывает меня по плечу и уходит в палатку, а я остаюсь. Смотрю на часы. Надо бы отдохнуть, всего час до новой смены. Но как сомкнуть глаз в такой обстановке? Я и ночью здесь спать не могу.

Однако всё же двигаюсь в сторону нашей сторожки. Захожу – тихо. Нам, девчонкам, выделили «комфортабельный люкс» по сравнению с некоторыми домами рядом, в которых расположились солдаты. С крышей, тёплый, просторный. Такой только у нас и начальства лагеря. Комнатки хоть и маленькие, но и этого вполне хватает. В одной – самой большой – кухня, где мы готовим три раза в день на весь лагерь, а это двадцать семь человек. Почти все – мужики, попробуй прокорми их. Продукты нам доставляют через день вместе с письмами. Отдельно везут документы из штаба с указаниями. Секретной почтой. Я слышала, что работники этой службы проходят строгий отбор и инструктаж, и в случае внештатной ситуации обязаны сразу же сжигать материалы, чтобы они не попали в руки врага.

Нас в лагере пять девчонок. Я, Люда и Вера – готовим. Наташа и Саша в разведке, хотя девчонок туда берут не очень охотно. Спим мы в двух комнатах. Я вместе с Верой и Людой. Они то ли спят, то ли делают вид. Я тихо-тихо крадусь мимо и ложусь на свою скрипучую кровать с ржавыми пружинами, стараясь не шуметь. Отворачиваюсь к стене, закрываю глаза и беззвучно рыдаю. Слёзы льются вопреки воле. Сколько я выплакала уже за последние две недели? И даже не верится, что всего месяц назад войны не было. У всех нас была нормальная жизнь. Жизнь, которую мы не ценили. Принимали как должное. Ну что такое, в самом деле, проснуться утром, выпить кофе, отправиться на занятия, отсидеть скучную лекцию, на обратной дороге домой выпить кофе с подругами, свободно пройтись по парку, наблюдая за парочками: у них любовь, а у тебя сессия на носу – страшно.

Не того боялась…

Если бы знать…

Закрываю глаза, стираю слёзы.

«Давай же, спи!» – приказываю себе.

Через час снова подъём, бесконечная готовка, но это хотя бы помогает немного отвлечься.

В лагере время тянется очень долго. Так долго, что иногда кажется, дни не проходят, а повторяются.

Первое время я постоянно ждала. Ждала, что раздастся какой-то сигнал, и нас спасут. Что скажут: «Война окончена, мы победили». Но разве война – дело быстрое? Прошло только две недели… А вдруг это будет тянуться годами? А вдруг мне не суждено дожить до конца этого ужаса?

Я мотаю головой, как будто это может помочь отогнать дурные мысли. Как говорит Сан Саныч: «Гарантий здесь ни у кого нет. Разве только одна – все мы однажды умрём. Рано или поздно. А на войне это случится или в глубокой старости – тут уж как Бог даст».

Я стараюсь думать о хорошем. Вспоминаю маму. Я написала ей уже два письма, но ничего пока не получила в ответ. Может быть, до неё не дошла ещё почта? Или её перевезли в другое место?

Я концентрируюсь на приятном – воспоминаниях о прошлом, которые берегу теперь как зеницу ока.

Я проснулась на рассвете и слышала, как во дворе под окнами нашего дома пела компания, подыгрывая себе на гитаре. «И чего им не спится?» – подумала тогда. Ещё лаяла чья-то собака, то замолкая, то вновь заливаясь. Я всё лежала без сна, уютно укутавшись в кокон из одеяла, прижимаясь щекой к тёплой подушке. За окном понемногу светало.

Потом на кухне загремели кастрюли – мама проснулась.

Подтянулся запах блинов и кофе.

Обычное субботнее утро. Обычная жизнь.

А до войны оставалось всего четыре дня…

Конечно, предпосылки несчастья можно было углядеть заранее, но никто не придавал им значения. За несколько недель до войны начался конфликт с Арвенией, вот только кто мог подумать, во что это выльется?

Арвенские самолёты не раз нарушали границы нашей страны, на запросы и протесты не отвечали. Все договоры о сотрудничестве наших стран давно были разорваны. А по телевизору по-прежнему крутили бессмысленные ток-шоу, создавая картинку прекрасной жизни. Пока однажды не начался ужас. Словно гром среди ясного неба.

Больше всего я боялась войны. Всю свою жизнь. Не темноты, тараканов, высоты или одиночества, а именно войны. Каждый день, каждую секунду жить в страхе – такой судьбы и врагу не пожелаешь.

Это был будний день, меня растолкала мама.

– Катя, вставай!

– Уже? – сонно пробормотала я, хотя ещё было темно.

– Вставай, – нервно повторила мама и ушла на кухню, но я не придала значения её тону.

Через минуту подняла своё тело с кровати, взглянула на часы. Половина седьмого утра! Зачем она разбудила меня в такую рань?

За ответом пришлось идти на кухню.

– Ну и что это значит? Ты время перепутала?

Был включён телевизор, а по нему без конца, как сейчас помню, весь день шли новости. Страшные сводки. Вот и тогда я увидела первые кадры в левом углу и изображение ведущей, которая всячески пыталась бодриться – в правом. Сообщали, что уже бомбили там и там. Что делает это Арвения. Наши самолёты пытаются их сдержать и, якобы, даже успешно. Но всё это был просто блеф. Никто и представить ещё не мог всех размахов трагедии.

Услышав о том, что бомбят, я сразу представила это в картинках: над городом летят самолёты и сбрасывают бомбы. А в каждом доме находятся люди. Они спят, скоро им на работу, детей вести в сад, кому-то – в школу. Они скоро встанут и вновь будут строить планы на будущее: на майские праздники собраться с друзьями на шашлыки, летом отдохнуть за границей, через месяц получить продвижение по должности… Но всем этим планам не суждено будет сбыться. Кто-то даже уже не проснётся. Вот так – раз! – и нет ничего: ни мечтаний, ни планов, ни тебя самого.

«Ведь и до нас могут долететь, как долетели до них», – подумала я тогда и тут же ощутила мурашки на коже.

Сколько раз я уже вспоминала об этом, переживая вновь этот миг – самый первый? И каждый раз возникают мурашки… Отнюдь не приятное чувство.

В первый же день войны в стране ввели военное положение и объявили всеобщую мобилизацию. Военнообязанных – на фронт, гражданских – эвакуировать из городов в деревни и сёла, подальше от столицы, которая, вполне очевидно, была главной целью врага.

Наш город бомбёжка миновала. А вот в других – их было около десятка в первый же день – авиационной атаке подверглись вокзалы, заводы, магазины, жилые дома. Несколько раз мы слышали приближение самолётов, видели, как они пролетают над нами, а затем где-то вдалеке мне слышалось, будто стреляют и что-то взрывается. Наверное, это был плод фантазии.

К вечеру всё стихло.

На следующий день мы отправились в пункт сбора по нашему району. Мама просила меня идти строго за ней и не потеряться. А я, хотя и достигла уже совершеннолетия, чувствовала себя маленькой беспомощной девочкой. Мне так хотелось, чтобы кто-то решил проблему. И самым простым было просто идти вслед за мамой, держаться её знакомой спины.

Я видела мам с детьми – совсем маленькими, грудными и постарше. Кто-то капризничал, плакал. Некоторые малыши смотрели умным проницательным взглядом, словно всё понимали. У многих взрослых в глазах была полная растерянность. Нас не готовили к этому. Никто не знал, как вести себя и что будет.

Я старалась не поддаваться панике. Это пройдёт, всё закончится. Кто-то проводил своих мужей и отцов на фронт, а нам с мамой и тосковать не по кому, просто переждём в безопасности, вот и всё.

Когда до нас дошла очередь, мы протянули паспорта. Суровая женщина лет сорока, больше похожая на мужчину, с резкими чертами лица, что-то искала в списках, потом записывала в ведомости данные. И вдруг сказала:

– Вы – сюда, а девушка вон туда, в пункт сбора.

– Какой ещё пункт сбора? – спросила мама срывающимся голосом, и я поняла, что ей так же страшно, как мне.

– Там всё объяснят.

– Мы одна семья.

– Нет больше семей. За Родину воевать надо, – отчеканила тётка.

Тут уж не выдержала я:

– Я никуда не пойду. Объясните, что это значит.

Тогда она сильно упёрлась локтями в стол и пристально посмотрела на меня своими тёмными глазами:

– Это значит, что вас распределят по участкам для помощи российской армии. Это понятно?

– Но я же девушка…

– Её на войну? – ахнула мама.

– Этого я не знаю, – коротко бросила тётка и быстро переключилась на свои бумаги, давая понять, что разговор окончен. Хотя мне казалось, всё она знает.

Мы с мамой помедлили, а потом я сделала шаг ей навстречу и обняла. Мы ничего не сказали друг другу. Только потом, оторвавшись, я прошептала:

– Я дам тебе знать. Я же девушка, они не отправят нас на фронт. К тому же я ничего не умею. Иди, мамочка. – И, не сдержавшись, добавила: – Я очень люблю тебя, слышишь?

Вдруг со мной что-то случится? Никогда не прощу себе, что не сказала ей эти слова.

Я едва сдерживала слёзы. Понимала, что рано прощаться, но чувствовала себя так, словно вижу в последний раз.

В пункте сбора, куда меня направили, было ещё около десяти девчонок. Все примерно моего возраста. Маминой группы было не видно. Я лишь надеялась, что их уже отправили в безопасное место, и она без проблем доберётся живой и здоровой.

Через два часа нас стало в три раза больше, и вот тогда пришёл грубый мужчина, который без лишней учтивости и приветствий скомандовал загружаться в автобус. Мы толком не знали даже, куда едем. С собой у каждой была пол-литровая бутылка воды и пачка печения – скромный сухой паёк.

По дороге нам дали анкеты с дурацкими вопросами, и я догадалась, что от этого зависит распределение. Честно ответила, что ничего не умею, но, видимо, таких ответов было большинство. Девушек разделили на почти равные группы – медсёстрами (при наличии хотя бы скудных знаний о медицине) и поварами (тут, видимо, брали всех подряд). Я угодила во вторую группу, хотя в жизни не готовила ничего сложнее картошки-пюре. Да и вряд ли на войне кто-то будет требовать от нас разносолов.

Мы ехали около десяти часов. Я то засыпала, то просыпалась. Было душно и неудобно, автобус трясся по дорогам, подскакивая на каждой ямке, коими российские дороги снабжены в изобилии. Интересно, помешает ли это арвенцам хотя бы немного?

Открывая глаза, замечала, что девушек становится меньше. Видимо, по дороге на каких-то участках частично высаживали, распределяя по линии фронта. Я оставалась в числе последних. Нас было трое, когда уже вечером наконец скомандовали выходить.

Так мы и оказались в лагере. Встретили нас по-разному: кто-то настороженно, кто-то радостно. Сразу же поселили в сторожку. Ребята жили кто-то в палатках, кто-то в домах. Не знаю, как они согревались, ночи всё ещё были очень холодными.

Место, где мы оказались, было похоже на вымирающую деревню. Не знаю, оставался ли здесь кто-то жить до эвакуации, но некоторые дома были без стёкол, с латками на худых крышах, зато с остатками резных наличников и ставнями, выцветшими от времени.

Поначалу мне даже не верилось, что это действительно фронт и война. Самая настоящая. Пусть и не огневая линия. Но всего десять часов езды от моего дома.

Нас тут же одели в гимнастёрки, дали вещмешки, вручили инструкцию и приказали расписаться в документах, где говорилось о том, что мы должны защищать свою Родину и всячески содействовать работе фронта.

Первым нас встретил Сан Саныч. Угостил яблоками и шутил, хотя мы почти не смеялись и смотрели на всё настороженно.

Именно он учил нас стрелять уже две недели, пользоваться гранатами и другим оружием. По инструкции мы все должны были это уметь. Изучали маскировку на местности, как ползать по-пластунски, как работают мины…

– Нам бойцы нужны, а не мишени для арвенцев! – кричал начальник, проверяя раз в два дня наши навыки.

И всё это в промежутках между готовкой, в невыносимую жару. Мне казалось, что я упаду сейчас и не встану. Никогда не была физически сильной, а теперь и вовсе оказалась на грани человеческих сил.

Ребятам доставалось сильнее – и крика больше, и нагрузка выше.

А Сан Саныч «утешал»:

– У нас тут курорт. Так, напомним иногда арвенцам, на чьей они земле, встревожим сон, чтобы не расслаблялись, и опять все по норкам. А поближе к столице бомбёжки сменяют обстрелы, и так без конца.

– И что, арвенцы уже близко? – спросила одна из прибывших со мной девчонок. Имени её я тогда ещё не знала.

– Ещё не показывались, – спокойно ответил Сан Саныч. – Но мы работаем на опережение. Ждём.

Мне было трудно привыкнуть к полевой жизни: есть сухую скудную еду, отгонять комаров, беспокойно спать по пять часов в сутки на жёсткой чужой кровати, готовить тазами еду три раза в день. В первые же два дня стёрла в кровь пальцы, начистив столько картошки, сколько, кажется, не умудрилась бы перечистить за всю свою жизнь. Под конец лились слёзы. Но за неповиновение обещали арест, а в случае рецидива, то есть повторного нарушения военной дисциплины – отправят в город, там другие разборки. Какие – мы не уточняли. Объяснял начальник лагеря – мужик лет сорока пяти, весьма неприятной наружности, полулысый, с мелко посаженными глазами, – и его инструктаж был совсем не таким лояльным, как в первый день от Сан Саныча.

Позже Сан Саныч нам объяснил, что бояться не стоит, а просто делать потихоньку своё дело. Это начальник страху нагоняет, чтоб дисциплина была, а без этого никуда.

Инструкции нам выдали даже в письменном виде, а на втором экземпляре мы ставили подписи, и я подумала тогда с горькой усмешкой, что последнее, что в нас умрёт – это бюрократия.

К концу второй недели здесь все бытовые трудности начали притупляться. Я почти перестала их замечать. Ложилась на неудобную кровать, закрывала глаза, и словно через минуту уже наступало утро. И всё по новой.

Однако нереальность происходящего оставалась дольше недели. До тех пор, пока я не увидела дым и не услышала выстрелы. Вот тогда и осознала: это не сон. Это правда война. Это ужасы реальной жизни, которые мы, люди, создаём себе сами.

Боёв на нашей линии фронта всё же не было. Хотя разведка докладывала (от нас, впечатлительных, это скрывали, но я всё же слышала краем уха), что арвенцы уже появились в нескольких километрах отсюда и обустраивают свой лагерь. Что будет дальше – сказать было трудно. Начнутся активные действия? Или каждый так и будет сидеть по свою сторону и ждать атаки?

Однако далеко уходить от лагеря я опасалась. Лишь иногда, как сегодня – побыть в одиночестве, в тишине, и хоть на мгновение представить, что войны нет.

Но она есть. Самая настоящая. И поняла я это впервые, ощутив каждой клеточкой тела, когда увидела первого мёртвого солдата. Он был разведчиком. На вид – мой ровесник. Группа отправилась рано утром, а к вечеру его принесли хоронить. И вот смотрю я – парень лежит молодой, красивый, в новом ещё обмундировании, только прибыл. И уже мёртвый.

Крови мало, пуля в висок угодила. Лежит как живой, только бледный очень. И похоронили его без почестей, даже без плащ-палатки. Прямо в землю положили и зарыли. И мне так его жалко стало. И его родственников, которые никогда не узнают, где он лежит. И домой не дождутся.

Я больше часа рыдала. Пришла на занятия к Сан Санычу с красным опухшим лицом. А он ни о чём не стал спрашивать, просто сказал:

– Чтобы жить иногда нужно больше мужества, чем чтобы умереть. Помереть-то нетрудно. Лечь, смириться, себя пожалеть, сдаться. А жить – это тяжело. Жить – это наука. Но и хорошего в этом тоже много. Так что ради этого хорошего и не будем сдаваться.

Это немножко привело меня в чувство.

Второе потрясение было, когда через неделю моего пребывания в лагере привели «языка», то есть арвенца в плен взяли, хотели из него добыть информацию. Я его лишь мельком видела, но и этого было достаточно. До этого я врага не встречала, одни только самолёты попадались. И не верилось, что это правда. Что это война. Настоящая. Ну, летают и летают. Не бомбят, просто курсируют. А тут – враг. В нашем лагере.

Не знаю, что тут с ним делали. И куда он потом исчез. Потому что больше я его не встречала. Слышала только, как Сан Саныч вздыхал:

– Хоть и враг, а всё-таки человек.

И голос командира в ответ:

– Их не жалеть надо, а не ненавидеть. Это не мы к ним, это они к нам припёрлись. Землю нашу топтать, гады, начали. В наших людей стрелять…

Я не дослушала. Ушла. Страшно стало. И от того, что ещё я могу здесь услышать, и потому, что боялась быть застигнутой. Но долго ещё об этом думала. Ничего хорошего, к сожалению, на ум не приходило.

Хорошо хоть с девчонками иногда поговоришь – и станет легче. Всё-таки не одна.

Наша команда сформировалась в течение первой недели. Две девушки, с которыми мы ехали в автобусе, были из моего города. Одна из них на год старше – её звали Вера. Темноволосая, кучерявая, рост чуть ниже среднего, немного смущённая и испуганная. Я смотрела на неё и думала: как могут таких беззащитных девчонок отправлять практически в эпицентр?

Вторая – Саша, разведчица. Её отобрали по физическим данным и психологической выносливости. Она была спортсменкой и увлекалась охотой, так что для неё оружие в руках было делом привычным.

Другую разведчицу звали Наташа, но мы с ней почти не общались. Девчонки постоянно были то на занятиях, то на дежурстве. Да и мы всё время на кухне, при исполнении. Так что больше общались с Людой и Верой.

Люда приехала на следующий день ближе к вечеру. У неё были русые волосы, жёсткий взгляд, в котором сквозил её стальной характер. Немногословная, она и не старалась понравится, была сама по себе и даже не представилась. Просто заняла свободную койку, легла на спину с книгой в руках и сделала вид, что нас и не замечает.

Мы с Верой сдержанно переглянулись, обменявшись непонимающими взглядами. Задавать вопросы никто из нас не решался.

Первые дни мы присматривались к друг другу. О прошлом не говорили, лишь познакомились, назвав имена и города. Почти все наши реплики сводились к бытовым вопросам: «Подай ту кастрюлю» или «Как думаешь, соли достаточно?».

Готовила лучше всех Люда, это выяснилось сразу. У меня уже после первого дня не разгибались пальцы правой руки от бесконечной чистки и резки овощей. Вера резала слишком крупно, за что постоянно слышала от Люды: «Неэкономно».

Люда как-то сразу выбилась в лидеры. Стала негласным авторитетом среди нас, девчонок. Её побаивались немножко, но уважали.

Два дня назад мы пошли собирать берёзовый сок (хотя я понятия не имела, как это делается), и Вера вдруг остановилась:

– Чувствуете, девчонки? Черёмуха. У меня дома прямо под окном такая растёт. Я на втором этаже жила – открою окно и дышу, радуюсь жизни… – Она помолчала и добавила: – Как думаете, скоро это закончится?

Слово «война» мы не называем. Все и так понимают, о чём идёт речь.

Ответом была тишина. Никаких прогнозов никто дать не мог.

Поэтому Вера предприняла новую попытку вовлечь нас в беседу:

– Девчонки, а как вы попали на фронт?

Рассказывать было особенно нечего, и я в двух словах честно призналась: пришла эвакуироваться, а меня и забрали. Надо маме письмо написать, но где она – пока не знаю. Списки мобилизованных и адреса нам обещали предоставить, да всё тянули. Я писала на домашний адрес, в надежде, что письмо перешлют, но ответа по-прежнему не было.

Оказалось, у Веры история похожая: пришла повестка на второй день войны, так и так, просьба явиться… Адрес и время. За неповиновение – тюрьма. За попытку сбежать – смертная казнь. Вот и вся демократия.

– А ведь, вы знаете, на тот день, когда всё это началось, мы с Сашей – это мой парень – как раз собирались в театр на премьеру. Мы с ним зимой познакомились. На катке. Так смешно. Я упала практически ему под ноги, и он заявил, что никто ещё так сильно не мечтал с ним познакомиться. Я сначала обиделась, но он предложил выпить кофе, и мы быстро нашли общий язык. А теперь – вот… Его призвали, я здесь оказалась. А новое платье, которое на премьеру купила, так и висит в шкафу. Ни разу не надела, – горько хмыкнула она.

– Ещё наденешь, – попыталась взбодрить её я, немного неловко приобнимая за плечи.

А Люда зло буркнула:

– Вот и будешь мучиться теперь, страдать о нём.

– А тебе что, не о ком думать? – вскинулась Вера.

– Не о ком.

– Как же так? А родители?

– Не о ком, я сказала. И говорить тут не о чем. Пойдём работать. А ну!

Однако Вера так просто не отстала. Мы хоть и выполняли порученную нам работу – держали полные сока бутылки, пока Люда лихо вешала новые, однако долго молчание снова не длилось.

– Люд, а ты? Тебя тоже насильно?

– А я сама попросилась, – отчеканила она.

Мы с Верой переглянулись. Ни одна из нас не поняла – в шутку это было сказано или всерьёз.

Вера попыток не оставляла:

– Как так?

– А вот так, – усмехнулась Людмила. – Только не в поварихи хотелось, а воевать. Не взяли. Навыков нет. Ну ничего, это временно. Я к Сан Санычу пристану, он меня всему обучит. Возьмут, никуда не денутся.

Расспрашивать больше не было смысла. Но едва мы вернулись в сторожку, Вера пристала к другим девчонкам. Те оказались более словоохотливыми.

У Саши история ничуть не отличалась от нашей: отправили в приказном тоне. Правда, навыки всё же проверили, и грамоты за спортивные соревнования все учли. А вот Наташина история оказалась ещё трагичнее.

– Нас бомбили. Причём очень жёстко. Никогда не думала, что окажусь в таком аду. Первый раз был ещё ночью, проснулась от страшного грохота. Потом были ещё и ещё налёты, но уже включали тревогу. Никогда не забуду картину: всего секунда – и я вижу, как вспыхивает и горит крыша соседнего многоэтажного дома. Это было так страшно. И ещё когда шла в пункт сбора мимо своей родной школы. Её было почти не узнать: во дворе воронка, стекла выбиты, крыша повреждена – и зловещая тишина вокруг. Сложно поверить в реальность происходящего. В первый же день ближе к вечеру я узнала, что снаряд попал в дом, где жил и мой парень. Мы уже подали с ним заявление, двадцать четвёртого июня должны были пожениться. Весь день звонила, никто не брал трубку. А потом пошла в пункт сбора, а там информационные списки – погибшие, раненные. И их всё несут и несут, эти списки, лепят и лепят на стену, а места уже почти нет… И тогда я решилась. Пошла к другому столу – туда, где в добровольцы записывают, и говорю: «Я готова». Там женщина была чуть постарше моей мамы. Посмотрела на меня из-под очков снисходительно и говорит: «С чего вдруг? Жить надоело?», а я говорю: «У меня парня убили». А она отвечает: «Девушка, вы книжек перечитали? Это война!». Но я настояла. Что ей было делать? Я вдруг почувствовала, что должна это сделать. Должна отомстить. Хоть и была в состоянии шока, но не передумала. Лишь крепче потом утверждалась в этой мысли. Шла домой, думая, как объяснить это маме. Надеялась, мама поймёт. Но она не поняла. Кричала: «Это не игрушки! И отнюдь не романтика! Без тебя отомстят, не сомневайся!» А я ничего ей тогда не ответила. Сказала только: «Я знаю», – и сама удивилась, как голос спокойно звучит. Решение уже было принято. А что мне делать там было, девчонки, в тылу? Постепенно сходить с ума? Если я смогу спасти хотя бы одного человека, а его родителей и близких людей – от слёз, то большей награды мне и не надо.